Наступление на религию 9 страница

В конце января 1922 г. Радек объявился в Берлине с поразительными известиями: Москва вот-вот готова заключить соглашение с Францией о признании де-юре Советской России и о коммерческих кредитах в обмен на обещание Москвы помочь добиться исполнения условий Версальского договора. Если Россия пойдет на это, уверял Радек, Франция может даже отказаться от Польши. [Von Blucher W. Deutschlands Weg nach Rapallo. Wiesbaden, 1951 S. 154–155. Джеральд Фрейнд, приводя это сообщение, называет Радека «безответственным» (Unholy Alliance. New York, 1957. P. 112–113), предполагая, что он действовал по своему усмотрению. Но очевидно, что в делах такой важности ничего не делалось без одобрения Политбюро и лично Ленина. Доказательством того, что это было именно так, может служить тот факт, что два месяца спустя советская делегация в Генуе во главе с Чичериным использовала сходную тактику, побуждая немцев к подписанию Рапалльского договора (Freund G. Op. cit. P. 116–117).]. Радек убеждал Ратенау, что необходимо предупредить такой ход дел, договорившись с Россией. А это потребует больших капиталов. Ратенау предложил кредиты в 5 миллиардов бумажных марок, не желая поддаваться на шантаж, но Радек отверг такую сумму (равную 50–60 млн золотых марок) как слишком ничтожную, чтобы повлиять на советскую политику. [РЦХИДНИ. Ф. 2. On. 2. Д. 1124. Донесение из Берлина от 14 февраля 1922 г. В записке Ленину от 22 февраля 1922 г., описывая стратегию в Генуе, Чичерин настаивал на том, что без иностранного капитала нельзя надеяться на восстановление советского транспорта и промышленности (там же. Д. 1151).]. Ратенау уклонялся, обеспокоенный возможной реакцией союзников и скептически оценивая способность России оплатить импорт. Утверждение о немедленном договоре с Францией не имело под собой никакой почвы, но оно, по крайней мере, помогло Радеку и его друзьям в Министерстве иностранных дел Германии найти пути воздействия на Ратенау — если Германия хочет помешать возрождению довоенного франко-русского альянса, ей следует действовать, и безотлагательно. Чтобы ускорить создание индустрии современного вооружения в России, Радек поведал Зекту, что Красная Армия подготавливает весеннее наступление на Польшу и отчаянно нуждается в самолетах. Легковерные немцы поверили и этому и поспешили открыть в апреле 1922 г. в Филях под Москвой авиационный завод Юнкерса. Они же инициировали совместные с Красной Армией штабные учения воображаемого вторжения в Польшу240. Радека поддержал Чичерин, который приехал в Берлин в начале апреля по дороге в Геную. Он привез с собой наброски предлагаемого советско-германского соглашения, которое после доработки с помощью экспертов Министерства иностранных дел Германии и легло в основу текста Рапалльского договора241.

28 февраля Политбюро одобрило ленинский план действий на Генуэзской конференции, сосредоточивающий внимание на экономических соглашениях и провоцирующий раскол в «буржуазном» лагере путем перетягивания на свою сторону «пацифистского крыла»:

«Пацифистской частью того лагеря (или иным, специально подобранным вежливым выражением) мы должны считать и называть мелкобуржуазную и полупацифистскую демократию, типа II Интернационала и II 1/2, затем типа Кейнса и т. п. Одна из главных, если не главная наша политическая задача в Генуе, выделить это крыло буржуазного лагеря изо всего их лагеря, стараться льстить этому крылу, объявить допустимым, с нашей точки зрения, и желательным соглашение с ним не только торговое, но и политическое (как один из немногих шансов мирной эволюции капитализма к новому строю, чему мы, как коммунисты, не очень верим, но помочь испытать согласны и считаем своим долгом, как представители одной державы, перед лицом враждебного ей большинства других).

Сделать все возможное и кое-что невозможное для того, чтобы усилить пацифистское крыло буржуазии и хоть немного увеличить шансы его победы на выборах; это — во-первых; и во-вторых, — чтобы разъединить между собой объединенные в Генуе против нас буржуазные страны, — такова наша двоякая политическая задача в Генуе. Никоим образом не развитие коммунистических взглядов»242.

Когда Чичерин возразил, что пацифизм, на котором Ленин строил свою генуэзскую политику, — «мелкобуржуазная иллюзия», тот с нескрываемым раздражением разъяснил, что если даже и так, то это еще не повод не использовать «пацифистов <…> для разложения врага, буржуазии»243.

Генуэзская конференция открылась 10 апреля. Советскую делегацию возглавил Чичерин, а не Ленин, который намеревался поехать и уже взял на себя руководство делегацией, но, предупрежденный Красиным об опасности покушения, предпочел остаться. Не пожелал он также, чтобы его заместили Троцкий или Зиновьев244. Согласно полученной инструкции Чичерин в первый же день огласил всеобъемлющую «пацифистскую» программу всеобщего разоружения. Это был циничный ход, учитывая, что Советская Россия к тому времени имела самую многочисленную армию в мире (более 800 тыс.)245, которую она модернизировала с немецкой помощью.

По настоянию Франции это предложение было признано не отвечающим повестке работы конференции.

Основная экономическая цель Советов в Генуе состояла в получении иностранных займов и инвестиций. Глава Восточного департамента Министерства иностранных дел Германии сказал графу Гарри Кесслеру, «попутчику», сыгравшему в 1918 г. роль связного между германским министерством иностранных дел и советским послом Адольфом Иоффе, что «все, что интересует русских, это деньги, деньги, деньги»246. И действительно, Ленин писал в «Правде» накануне конференции, что русские едут в Геную «не как коммунисты, а как купцы»247. Советская политика в Генуе была сконцентрирована на Германии: «Самостоятельная германская экономическая политика в России, — писала ведущая советская газета, — открывает путь к рациональному использованию германского капитала не только в самой России, но и дальше на востоке, куда путь лежит через Россию и куда Германия сейчас проникнуть не может»248.

Союзники призывали советское правительство признать долги России и компенсировать потери иностранцев, которые они понесли в результате его, советского правительства, «действий или небрежения», что можно было осуществить, пустив в обращение за границей советские облигации249. Чичерин со многими оговорками выразил готовность компенсировать потери иностранцев в случае, если его страна получит дипломатическое признание и займы, необходимые для реконструкции народного хозяйства250. Продолжая публично вести переговоры о конкретных условиях, русская делегация втайне вела работу в направлении договора с Германией.

И в этом им способствовала нелепая дипломатия Ллойд Джорджа. Дабы занять место «первого среди равных», премьер-министр давал в Генуе ланчи делегациям разных стран, включая и Советскую Россию. Его частные встречи с русскими невольно подтвердили справедливость предостережений Радека и Чичерина о готовящемся российско-союзническом альянсе251. Убеждаемый советниками в том, что события могут принять неприятный оборот в любой момент, Ратенау подавил в себе дурные предчувствия и 16 апреля в отеле Св. Маргариты в близлежащем Рапалло поставил свою подпись под советско-германским договором, в основном следуя предложенному Москвой проекту. [Два месяца спустя он поплатился за это своей жизнью: как «прокоммунистический еврей» он был убит немецкими националистами.]. Впоследствии, отводя обвинения в двоедушии, немцы приводили в оправдание своих действий тот аргумент, что союзники тоже вели сепаратные переговоры с Москвой252.

По условиям договора подписавшие его стороны помимо дипломатического признания предоставляют друг другу статус наибольшего благоприятствования253. Они отказываются от взаимных претензий, вызванных войной, и обязуются сохранять дружественные экономические отношения. Немцы отказались также от требований о возмещении потерь, понесенных государством и гражданами Германии в результате национализации, проводившейся советским правительством. Рапалло явилось третьим случаем после перемирия, когда Германия действовала на международной арене независимо от стран Согласия и вопреки их желаниям — впервые в 1919 г., отказавшись присоединиться к блокаде, а затем в — 1920 г., не дав Франции разрешение на перевозку через ее территорию в Польшу военного снаряжения.

Застигнутые врасплох, союзники направили Германии коллективный протест, обвиняя ее в принятии решений в одностороннем порядке по вопросам, представляющим предмет многосторонних международных переговоров: Германия была приглашена как равноправный партнер, а в благодарность подорвала дух единства. Этим поступком она исключила себя из последующих совместных обсуждений, продолжавшихся с Советской Россией254. Работа Генуэзской конференции развалилась. Запад был, по всей видимости, менее обеспокоен положениями Рапалльского договора, чем его последствиями — замаячившим «союзом сердитой Германии с голодной Россией»255.

Рапалло было первым международным договором, подписанным Германией после Версаля. Большинство немецких политиков поддерживало его на том основании, что он открывает для германской экономики и политики путь в Россию. Социал-демократы выражали недовольство, утверждая, что Россия использует Германию в интересах мировой революции256.

Договор укрепил советско-германские торговые связи в ущерб торговле с Великобританией. В 1922 и 1923 гг. треть советского импорта шла из Германии. В 1932 г. этот показатель достиг 47 %257.

 

 

* * *

Москве важно было, чтобы Германия и союзники оставались «на ножах», и в Версальском договоре она нашла для этого подходящее средство. И если СПГ, ведущая социалистическая партия Германии, старалась действовать в рамках договора и поддерживать дружественные отношения с союзниками, то коммунисты адресовались к самым реакционным, националистическим элементам. В декабре 1920 г. Ленин заявил, что германская «буржуазия» вынуждена искать альянса с Советской Россией: «И вот эта страна, связанная Версальским договором, находится в условиях, невозможных для существования. И при таком положении Германия, естественно, толкается на союз с Россией… Союз с Россией этой страны, которая задушена… это положение привело к тому, что в Германии получилось политическое смешение: германские черносотенцы шли в сочувствии к русским большевикам со спартаковцами»258.

В действительности не немецкие «черносотенцы» обхаживали коммунистов, а коммунисты подлизывались к черносотенцам, а точнее, к нацистам и родственным им по духу. Коммунистическо-фашистское сотрудничество достигло высшей точки после января 1923 г., когда французы и бельгийцы, объявив, что Германия не выплачивает репараций, заняли Рур. Исполком Коминтерна тотчас принял сторону Германии в ее столкновении с Францией, и Москва обещала помощь, если Польша вступит в военный конфликт на стороне Франции259. В мае 1923 г. Коммунистическая партия Германии (КПГ) приняла резолюцию, допускающую возможность привлечения националистически настроенных масс260. Главным агентом Ленина в сношениях с немецкими консервативными и праворадикальными кругами был Карл Радек. Он понимал, что единственным способом для немецких коммунистов вырваться из изоляции было пойти на союз с националистическими элементами. В оправдание такого кувырка с ног на голову он приводил тот аргумент (которому вторил и Зиновьев), что в случае «угнетенных народов» национализм есть феномен «революционный»261. И угнетенным немцам он предлагал составить единый фронт против стран Антанты. Он убеждал германское правительство, что в случае войны с Францией Советская Россия будет соблюдать «благосклонный нейтралитет», а Германская коммунистическая партия окажет активную поддержку262. В июне 1923 г. в выступлении на Исполкоме Коминтерна Радек непомерно восхвалял Альберта Шлагатера, нацистского убийцу, расстрелянного французами за саботаж на транспорте в Руре: он-де и «мученик германского национализма», и «отважный солдат контрреволюции», снискавший «искреннее уважение солдат революции». «Если патриотические круги Германии, — заявил Радек, — не решат сделать дело большинства народа своим собственным и таким образом создать фронт против союзнических капиталистов и германского капитала, тогда путешествие Шлагатера было путешествием в никуда»263. Радек впоследствии признался, что текст этого сенсационного выступления был заранее одобрен и Политбюро и Исполкомом Коминтерна264. Орган немецких коммунистов (КПГ) Die Rote Fahne  («Красное знамя») теперь предоставила свои страницы националистам; нацисты выступали на коммунистических сходках, а коммунисты на нацистских собраниях. На лозунгах КПГ свастика мирно уживалась с красной звездой265. Спарта-ковка Рут Фишер, несмотря на то что сама была еврейкой, призывала немецких студентов «топтать» и «вешать» еврейских капиталистов266. Это сотрудничество прекратилось в августе 1923 г., когда нацисты порвали с ними.

Окончательно спутав все карты, Москва, помимо двух, одновременно развиваемых направлений своей германской политики — альянса с правительством и сотрудничества с правыми, — стала делать ставку на социальную революцию. Чтобы не дать новому премьер-министру Густаву Стреземану реализовать свою идею переговоров с союзниками о финансовой помощи и смягчении условий Версальского договора, которые ввели бы Германию прочно в западный лагерь, Политбюро 23 августа 1923 г. решило сбросить его правительство267. Надеясь воспользоваться волной забастовок, прокатившейся по Германии в это время, Троцкий отправил туда военную миссию во главе с генералом Алексеем Скобелевским для организации переворота268. Миллион тонн зерна хранился в Петрограде, готовый к отправке в Германию в случае вероятной блокады со стороны союзников; в тех же целях был припасен фонд в размере 200 млн золотых рублей269. Следуя советам немецких коммунистов, с которыми Троцкий обсуждал тактические вопросы революции, было решено начать переворот в Саксонии и Тюрингии. Но немецкие рабочие не откликнулись на революционные призывы, и переворот с треском провалился. С ноября 1923 г. по март 1924-го немецкая коммунистическая партия была вне закона.

 

 

* * *

Рапалльский договор ускорил военное сотрудничество двух стран. 29 июля 1922 г. был подписан договор между А.П.Розенгольцем, членом советского Реввоенсовета, и представителем генерала Зекта. (Этот документ до настоящего времени не обнаружен.) [Muller R.D. Das Tor zur Weltmacht. Boppard am Rhein, 1984. P. 100. В архиве фон Рабенау (Bundesarchiv-Militararchiv Freiburg, Nachlass von Rabenau, 62 39, Bd 2 (1938), Heft 5) хранится документ («Aus Tagebuch Hasse»), в котором упоминается этот договор на основании информации, полученной от Зекта (см.: Freund G. Unholy Alliance. P. 124). О Розен-гольце, сгинувшем в 1938 г. во время сталинских чисток, см.: Волобуев П.В. В кн.: Реввоенсовет республики М., 1991. С. 318–325.]. Советская миссия во главе с Э.М.Склянс-ким, заместителем Троцкого во время гражданской войны, прибыла в Берлин в январе 1923 г. Русские предложили приобрести у Германии оружие на сумму в 300 млн золотых марок в счет их долга, но немцы отказались на том основании, что производство едва способно удовлетворить их собственные нужды270. Тогда Россия согласилась разрешить Германии наладить производство вооружения, запрещенное по Версальскому договору, на российской территории и более того, проводить там обучение военных кадров271. За это немцы обязались обучать и советских командиров272. На следующий год Рейхсвер выделил на эти цели 75 млн золотых марок и открыл представительство в Москве273. Представители двух стран обсуждали конфиденциально планы совместных военных операций против Польши и даже союзников274.

Само производство вооружения оказалось для немцев не столь успешным из-за примитивности и неэффективности советского народного хозяйства. Но основная польза от военного сотрудничества для обеих сторон заключалась в возможности испытать новые виды вооружения, предназначенные для будущих войн, и обучить обращению с ними своих военных.

К 1924 году многие крупные немецкие оружейные предприятия имели концессии в Советском Союзе. Известны, по крайней мере, три германских военных завода в Советской России: один в Филях по производству самолетов «Юнкере», другой в Самарской губернии по изготовлению горчичного газа и фосгена и танковый в Казани275. Немецкие офицеры, переодетые гражданскими, приезжали в Россию обучаться военному искусству276. С начала 1924 г. на летной базе, расположенной под Липецком, немецкие пилоты тренировались на «Фоккерах», тайно закупленных в Голландии: по меньшей мере 120 летчиков и 450 человек обслуги прошли обучение там277. По словам генерала Гельма Шпайделя, сотрудника «Спецгруппы Р», обучение в Липецке заложило «духовную основу будущей Люфтваффе»278. Считается, что опыт, полученный в России, обеспечил немецким военно-воздушным силам десять лет преимущества в сравнении с союзниками279. Русские пилоты и наземные службы тоже обучались на Липецкой базе.

Кроме того, в Казани и Самаре германские офицеры обучались танковому делу и приемам ведения химической войны. Неизвестно, какое количество оружия, произведенного в Советской России, было тайно переправлено в Германию. В 1926 г. немецкие пацифисты в Щецинском порту обнаружили три советских корабля, груженных 300 тыс. артиллерийских снарядов, изготовленных в России. Это открытие позволило лидеру социалистов Филиппу Шейдеману обнародовать факты военного сотрудничества между двумя странами и обвинить правительство в использовании советского оружия против немецких рабочих. [Carsten F.L. // Survey. 1962. № 44–45. P. 121; Freund G. Unholy Alliance. P. 211; Muller R.D. Das Tor zur Weltmacht. S. 146. Очевидно, предупрежденная советская пресса в тот же день, 16 декабря, признала существование германских предприятий на территории СССР, но охарактеризовала их как оборонные (Правда. 1926. № 291/3520. 16 дек. С. 1. Ср.: Радек К. // Известия. 1926. № 291—92. 16 дек. С. 2.). Это, по-видимому, единственное упоминание о военном сотрудничестве с веймарской Германией в советской прессе.]. Однако надеждам немцев на создание мощного производства запрещенного оружия в России не суждено было сбыться. Изготовление отравляющих газов столкнулось с большими трудностями. Еще большие проблемы возникли на авиационном заводе в Филях: неспособность русских навести порядок на своем предприятии вынудила Рейхсвер в 1926 году закрыть его280. Проект построения подводных лодок, по-видимому, и вовсе не покинул чертежной доски.

С 1925 года советские командиры, выдавая себя за других — например, за болгар, — наблюдали за маневрами Рейхсвера. Другие были откомандированы в Германию для прохождения секретных курсов при Генеральном штабе, на которых преподавали будущие гитлеровские генералы, включая фельдмаршала Вернера фон Бломберга, первого нацистского министра обороны, а также генералов Моделя, Браухица, Кейтеля и Гудериана; среди курсантов будто бы были Тухачевский и Якир. «Во время обучения русские могли видеть и изучить все директивы, тактические и операционные учения, методы набора новобранцев и их обучения и даже организационные планы нелегального перевооружения. От них ничего не скрывалось»281.

Очевидно, что сотрудничество на таком уровне не могло оставаться незамеченным. И действительно, польская и французская разведки знали об этом, а после открытий Шейдемана это перестало быть секретом для всех. Но союзников это почему-то не настораживало. Они ничего не сделали, чтобы положить конец техническому сотрудничеству двух стран, продолжавшемуся еще не один год.

Таким образом, Советская Россия помогла заложить основу возрождения германской армии, плодами которого воспользовался Гитлер. Тактика бомбардировок на бреющем полете, моторизованных бросков и комбинированных воздушно-наземных операций, составлявших ядро гитлеровского блицкрига, впервые испытывалась на российской земле. Красная Армия, со своей стороны, благодаря этому сотрудничеству оказалась лучше подготовлена к войне с Германией, чем войска союзников.

Немецкие генералы, активно сотрудничавшие с Советским Союзом, готовились ко Второй мировой войне, призванной покончить с Версальским договором и принести Германии господство в Европе, которого ей не удалось достичь в минувшую войну. Очевидно, что они не стали бы посвящать русских в свои военные секреты, если бы не надеялись видеть их на своей стороне в грядущих сражениях. Таким образом, очертания нацистско-советского пакта 1939 года, развязавшего 2-ю мировую войну и благодаря которому Германия, при «благосклонном нейтралитете» Москвы, завоевала почти всю Европу, складывались еще в начале 20-х годов, еще при жизни и под руководством Ленина.

 

 

ГЛАВА 9

КРИЗИС НОВОЙ ВЛАСТИ

 

«Как решить такую проблему: раз крестьянство не с нами, раз рабочий класс подпадает под влияние разных мелкобуржуазных анархических элементов, раз он тоже имеет склонность отойти от нас, на что же может опираться сейчас Коммунистическая партия?»

Юрий Милонов на X съезде РКП (б)(март 1921 г. 1 )

 

Не осталось ничего, что бы могло препятствовать правительству, но и не было ничего, что могло быть ему опорой.

Алексис Токвиль 2

 

 

Политический кризис, охвативший РКП(б) в 1921–1923 годы, проистекал из того, что подавление партийных соперников не устранило разногласий, а только перенесло их с широкой публичной арены на внутрипартийный уровень. Такое развитие событий подрывало главные устои большевизма — партийную дисциплину и монолитность партии. Решения XI съезда косвенно приоткрывают суть происходящего: «Чтобы закрепить победу пролетариата и отстоять в обостреннейшей гражданской войне диктатуру его, пролетарскому авангарду пришлось лишить свободы организации все те политические группировки, которые были враждебны советской власти. Российская коммунистическая партия осталась единственной легальной политической партией в стране. Это обстоятельство дало, разумеется, много преимуществ рабочему классу и его партии. Но оно же, с другой стороны, вызвало явления, крайне усложнившие работу партии. В ряды единственной легальной политической партии неизбежно устремились, ища приложения своих сил, такие группы и слои, которые при иных условиях находились бы не в рядах Коммунистической партии, а в рядах социал-демократии или другой разновидности мелкобуржуазного социализма»3.

Как выразился Троцкий: «Наша партия — ныне единственная в стране; все недовольство идет только через нашу партию»4. Ее руководство оказалось перед роковым выбором: пожертвовать единством и всеми преимуществами, какие оно обеспечивает, снося инакомыслие в своих рядах, или искоренить его и любой ценой сохранить единство, даже сознавая угрозу омертвения аппарата партийного руководства и его удаления от партийных масс, которые такой путь сулит. Ленин, не колеблясь, избрал второй путь и тем самым заложил основу грядущему диктату Сталина.

Большевистское руководство, и в первую очередь самого Ленина, очень беспокоила бюрократизация власти. Они чувствовали — и это вполне подтверждалось статистическими данными, — что и государство и партию отягчает и тянет вниз паразитический класс функционеров, которые используют свое положение в личных интересах. Хуже того, чем мощнее становилась бюрократия, чем больше поглощала она бюджетные средства, тем хуже справлялась она со своими задачами. Это было справедливо даже в отношении ЧК/ГПУ: в сентябре 1922 года Дзержинский потребовал полного отчета о деятельности сотрудников, добавив, что ожидает «убийственных» результатов от такой проверки5. А для Ленина в последний период его жизни губительная бюрократизация стала неотступной заботой.

Тот факт, что феномен бюрократизации явился для советских вождей неожиданностью, служит еще одним подтверждением того, что за их суровым реализмом скрывалось удивительное простодушие. [В апреле 1921 г. Ленин признал, что в первые полтора года власти он не подозревал об опасности бюрократизации. Он публично заявил об этом только в 1919 году на VIII съезде партии, на котором была принята новая партийная программа, в которой признавался прискорбный факт «частичного возрождения бюрократизма внутри советского строя» (Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 229). Но и тогда Ленин приписывал это методам кустарного производства и торговли, вызванным гражданской войной (там же. С. 230).]. Им следовало понимать, что полное подчинение государству всех сторон жизни, включая экономическую деятельность, неизбежно приведет к росту чиновничества. Но, похоже, им не приходило в голову, что «власть», которой им никогда не бывало достаточно, не только дает блага, но и налагает определенные обязанности, исполнение которых есть тяжкий повседневный труд, требующий привлечения соответствующего штата специалистов; и что от этих специалистов-профессионалов не приходится ожидать «беззаветной преданности» и забвения личных интересов во имя общественного блага. Бюрократизация, сопровождавшая становление большевистского строя, была наиболее всех выгодна выходцам из мелкой буржуазии, открывая перед ними невиданные возможности для чиновничьей карьеры, прежде для них закрытой6. И даже рабочие, сменившие фабричные цеха на конторы, переставали быть рабочими и пополняли слой чиновничества, хотя в партийных отчетах они продолжали числиться в рядах пролетариата: в частном письме Ленину Калинин требовал, чтобы рабочими считали только тех, кто занят ручным трудом, а «мастеров, отметчиков, сторожей» считать служащими7. Вот как писал об этом эмигрантский меньшевистский орган печати накануне нэпа: «…она [большевистская диктатура] выкидывала из всех сфер управления государственного и общественного не только царскую бюрократию, но и дипломированную, вышедшую из буржуазных кругов, интеллигенцию и тем открывала "дорогу наверх" тем бесчисленным выходцам из мещанства, из рабочих и крестьянских кругов, из армии и т. д., которые привилегиями имущественного и образовательного ценза прикреплялись к общественным низам и которые составляют теперь многочисленное "советское чиновничество" — этот новый по существу и по стремлениям мелкобуржуазный  городской слой, всеми своими интересами связанный с революцией, потому что только она дала ему подняться до положения, освобождающего от тяжелого труда в производстве, и вовлекла его в механизм управления государством, подняв его над  народной массой»8.

Большевики не смогли предусмотреть такого хода развития, поскольку их философия рассматривала политику как побочный продукт классовой борьбы, а управление государством как не более чем орудие в руках правящего класса — в силу этих представлений государство и его служащие не могли иметь иных интересов, чем интересы класса, которому они были призваны служить. Та же философия не позволяла им увидеть истинные причины явления, даже когда им пришлось признать его существование. Ленин, совершенно в духе какого-нибудь царского консерватора, для борьбы со злоупотреблениями чиновников не мог выдумать ничего лучше, чем нагромождать одну «контрольную» комиссию на другую, рассылая во все концы проверяющих и полагая, что нет таких нарушений, которых не могли бы исправить «хорошие люди». Причины, кроющиеся в порочности самой системы, так и остались для него сокрыты.

Бюрократизация поразила и государственный, и партийный аппараты.

Хотя большевистская партия имела строго централизованную структуру, в ней традиционно сохранялись неформальные демократические отношения9. В силу принципа «демократического централизма» решения, вынесенные руководящими органами партии, должны были выполняться на низших уровнях беспрекословно. Но сами решения, принимавшиеся сначала в Центральном Комитете, а затем на Политбюро путем голосования, отражавшего волю большинства, вырабатывались в ходе свободной дискуссии, где каждый имел возможность высказать свое мнение. Высшие партийные органы регулярно интересовались мнением местных ячеек. Даже будучи по сути безграничным диктатором в стране, Ленин был лишь primus inter pares  («первым среди равных») — ни в Политбюро, ни в Центральном Комитете не было должности председателя. Делегаты на партийные съезды — высший орган партии — избирались местными ячейками. Местные партийные руководители избирались рядовыми членами партии. И хотя Ленин почти всегда начальствовал, пользуясь своим авторитетом основателя партии, в действительности, тем не менее, он не мог быть в полной уверенности, что его мнение обязательно возьмет верх, — случалось, что и ему приходилось уступать.

По мере того как партия прибирала к рукам рычаги государственного управления, все сильнее разбухали и ряды ее членов, и ее управленческий аппарат. До марта 1919 года всеми вопросами организационной партийной работы и кадровыми заведовал один-единственный человек — Я.М.Свердлов. Он вел все повседневные партийные дела, предоставляя Ленину и его ближайшему окружению возможность решать вопросы политические и военные10. В любом случае такая система не могла бы просуществовать долго, учитывая, что в марте 1919 года в РКП (б) насчитывалось 314 тыс. членов. Неожиданная смерть Свердлова поставила партию перед необходимостью формализовать партийное руководство. С этой целью на VIII съезде партии в марте 1919 года были созданы два новых органа Центрального Комитета: Политбюро, поначалу состоявшее из пяти членов (Ленина, Троцкого, Сталина, Каменева, Н.Н.Крестинского), для оперативного рассмотрения насущных вопросов, не ожидая созыва ЦК в полном составе; и Оргбюро, также состоящее из пяти членов, для решения вопросов организационных, что на практике выражалось в назначениях на партийные должности. Третий орган ЦК — Секретариат, — учрежденный еще в марте 1917 года, до назначения Сталина в апреле 1922 года в качестве Генерального секретаря был занят по преимуществу делами канцелярского свойства. Секретари ЦК являлись и членами Оргбюро. Сравнивая текущие дела Оргбюро и Секретариата после прихода Сталина, трудно увидеть существенные различия в их полномочиях — обе структуры занимались кадровыми вопросами, хотя, по всей видимости, Оргбюро непосредственно отвечало за кадровую работу в целом11. Создание этих органов положило начало процессу сосредоточения власти в партийных делах на вершине административной пирамиды, в Москве.