Отношения между государствами; война; мир; союз богов

Религия, имевшая такую большую власть во внутренней жизни гражданской общины, вступала так же властно и во все взаимные отношения гражданских общин между собою. Это будет ясно видно, если проследить, как люди тех древних времен вели войны между собой, как они заключали мир, образовывали союзы.

Две гражданские общины — это были две религиозные ассоциации, имевшие различных богов. Когда они воевали между собою, то не только люди, но и боги принимали участие в этой борьбе. Не следует думать, что это лишь поэтический вымысел. У древних это было очень определенное и чрезвычайно глубокое верование, и, в силу его, каждое войско брало с собою в поход и своих богов. Древние были твердо убеждены, что боги принимают участие в сражении; воины защищали богов, и боги защищали воинов. Сражаясь против неприятеля, каждый был убежден, что вместе с тем он сражается и против богов враждебной [с. 227] гражданской общины. Боги эти были чужими, их разрешалось ненавидеть, оскорблять, побивать, их можно было брать в плен.

Война поэтому имела странный вид. Нужно представить себе только два небольших войска, стоящих друг против друга; в середине каждого находятся статуи его богов, его алтарь, знамена — его священные эмблемы, у каждого свои оракулы, обещавшие успех, свои авгуры и прорицатели, закрепляющие за каждым верную победу. Перед битвой каждый воин думает как один грек у Эврипида: «Боги, сражающиеся на нашей стороне, сильнее тех, которые сражаются на стороне наших врагов». Каждое войско призывает на своих врагов проклятия вроде тех, формулу которых сохранил для нас Макробий: «О боги, распространите страх и ужас и зло среди наших врагов. Лишите людей этих и всякого, кто живет среди их полей и городов, света солнечного; и пусть их головы и тела, их город и поля будут обречены вам». Сказав это, обе армии бросаются друг на друга и дерутся с тем диким ожесточением, которое дается мыслью, что человек борется заодно со своими богами и против богов чуждых. Для врага нет пощады; война неумолима; религия руководит войной и возбуждает бойцов. Тут не может быть никакого высшего закона, умеряющего стремление к убийству; разрешалось убивать пленных, добивать раненых.

Даже и за пределами поля битвы не является ни малейшего представления о каком бы то ни было долге по отношению к врагу. Чужеземец не имеет никаких прав, тем более он не может их иметь, когда с ним ведется война. По отношению к нему нечего различать, что справедливо и что несправедливо. Муций Сцевола и все римляне считали, что убить врага есть прекрасный поступок. Консул Марций публично похвалялся, что обманул македонского царя. Павел Эмилий продал в рабство сто тысяч жителей Эпира, отдавшихся ему добровольно в руки.

Лакедемонянин Фебид во время полного мира [с. 228] захватил акрополь в Фивах. Агесилая спросили о справедливости подобного поступка, и царь ответил: «Рассмотрите только, полезен ли он, потому что всякое действие, полезное для отечества, прекрасно». Вот международное право древних гражданских общин. Другой спартанский царь, Клеомен, говорил, что всякое зло, какое только можно сделать врагу, всегда справедливо в глазах богов и людей.

Победитель мог воспользоваться плодами своей победы как ему было угодно. Никакие ни божеские, ни человеческие законы не сдерживали его мстительности или жадности. В тот день, когда Афины постановили, что все жители Митилены без различия пола и возраста должны быть истреблены, они не думали переступать границы своего права; когда же на другой день они отменили это постановление и удовольствовались тем, что присудили к смерти тысячу граждан и постановили конфискацию всех земель, то афиняне сочли себя человеколюбивыми и милостивыми. После взятия Платеи все мужчины были перебиты, а женщины проданы в рабство, и никто не обвинил победителей в нарушении права.

Война велась не только против воинов, она велась против всего народа — мужчин, женщин, детей, рабов; ее вели не только с людьми, ее вели также с полями и жатвой. Выжигали засеянные поля, вырубали деревья; жатва врага почти всегда посвящалась подземным богам и вследствие этого сжигалась. Истреблялись стада; уничтожались даже посевы, которые могли принести плод в следующем году. Война могла стереть сразу с лица земли целый народ, уничтожить его имя и обратить плодородную страну в пустыню. В силу этого права войны Рим распростер кругом себя пустыню; из страны Вольсков, где было двадцать три города, он сделал Понтийские болота: исчезли пятьдесят три города Лациума; в Самниуме долго еще можно было узнать те места, где прошли римские войска, не столько по следам, оставшимся от их лагерей, сколько по той пустыне, которая царствовала кругом.

[с. 229] Когда победитель не истреблял побежденных, то он имел право уничтожить их гражданскую общину, т. е. разрушить религиозную и политическую ассоциацию; тогда культы прекращались, и боги впадали в забвение. Раз была низвергнута религия гражданской общины, то с ней вместе исчезала и семейная религия. Очаги угасали. Вместе с культом падали также и законы, гражданское право, семья, собственность — все, что опиралось на религию.

Послушаем, что обязан сказать побежденный, которому даруют жизнь; его заставляют произнести следующую формулу: «Я отдаю себя самого, мой город, мою землю, воды, которые в ней текут, моих богов Термов, мои храмы, мое движимое имущество, все, что принадлежит богам — все я отдаю римскому народу». С этой минуты боги, храмы, дома, земли, личность побежденных — все становилось собственностью победителей. Ниже мы будем говорить о том, что происходило со всем этим под владычеством Рима.

Для заключения мирного договора требовалось религиозное священнодействие. Уже в Илиаде мы видим «священных вестников, несущих приношения, назначенные для клятвы богам, т. е. агнцев и вино; полководец, положив руку на голову жертвенного животного, обращается к богам с молитвой и произносит им свои обещания; затем он приносит в жертву агнцев, совершает возлияния вина в то время, как войско произносит следующую формулу молитвы: «О бессмертные боги! Пусть подобно тому, как было поражено железом это жертвенное животное, будет поражен первый, кто нарушит свою клятву.

Совершенно одинаковые обряды соблюдались в течение всей греческой истории. Еще во времена Фукидида мирные договоры заключались при помощи жертвоприношений. Вожди народа, положив руку на закланную жертву, произносили установленную формулу молитвы и давали обещание богам. Каждый народ призывал своих собственных богов и произносил присущие ему формулы клятвы. Эта молитва и эта клятва, данная богам, устанавливали обязательства [с. 230] договаривающихся сторон. Греки не говорили: подписать договор; они говорили: заклать клятвенную жертву, ὅρκια τέμνειν, или совершить возлияние, σπένδεσθαι; и когда историк хочет назвать тех, кто на современном языке называется лицами, подписавшими договор, то он говорит: «Вот имена тех, которые совершили возлияние…»

Виргилий в своем подробном и тщательном описании римских обрядов и нравов не далеко уходит от Гомера, давая нам картину заключения договора: Посреди, между двумя войсками ставится очаг и воздвигается алтарь общим для обеих сторон божествам. Жрец, облаченный в белые одежды, приводит жертву; оба полководца совершают возлияния, призывая богов, и произносят свои обещания; затем закалывают жертву и мясо ее возлагают на огонь алтаря. Тит Ливий говорит замечательно ясно об этом пункте римского общественного права: «Договор не мог быть заключен без участия жрецов-фециалов и без исполнения священных обрядов, потому что договор не есть простая сделка, sponsio, как сделка между людьми; договор заключается произнесением молитвы, precatio, в которой испрашивается, чтобы народ, не исполнивший тех условий, которые он обещался исполнить, был поражен, как только что закланное жрецом-фециалом животное».

Только этот религиозный обряд давал международным договорам священный и ненарушимый характер. Всем известно, что произошло в Кавдинском ущелье. Все войско целиком, в лице своих представителей, своих консулов, квесторов, трибунов и центурионов, заключило договор с самнитами. Но при этом не были произнесены ни молитвы, ни слова обязательства по отношению к богам. Поэтому сенат счел себя вправе заявить, что договор не действителен. И уничтожая этот договор, никто — ни один понтифекс, ни один патриций — не подумал, что совершается недобросовестный поступок.

У древних было твердое убеждение, что человек имеет обязанности только по отношению к своим богам. [с. 231] Вспомним только слова некоего грека, который был членом гражданской общины, обожавшей героя Алабанда; он обратился к другому человеку, из другого города, где поклонялись Геркулесу, и сказал ему: «Алабанд — бог, а Геркулес — не бог». При господстве подобных верований было настоятельной необходимостью, чтобы при заключении мирного договора каждая гражданская община призывала собственных богов во свидетели своих клятв. «Мы заключили договор и совершили возлияния, — говорят платейцы спартанцам, — вы призывали во свидетели богов ваших предков, мы — богов, обитающих в нашей стране».

Всегда старались, если только было возможно, призывать божества, общие обоим народам. Клялись теми богами, которые всем видимы: солнцем, освещающим все кругом, землею, дающею всем пропитание. Но боги каждой гражданской общины и ее герои-покровители были гораздо ближе сердцу людей, и обе договаривающиеся стороны должны были призывать именно их во свидетели, если они хотели связать друг друга взаимными религиозными обязательствами.

Подобно тому, как во время войны боги присоединялись к враждующим сторонам, точно так же и при заключении мира они должны были принимать участие в договоре. Следовательно, заключалось условие, что отныне как между людьми, так и между богами двух гражданских общин или двух городов устанавливается дружеский союз. Чтобы отметить этот союз богов, иногда случалось, что два народа разрешали взаимно друг другу присутствовать на своих священных празднествах. Иногда же они разрешали взаимно друг другу доступ в свои храмы и обменивались религиозными обрядами. Рим заключил однажды договор, что божество Ланувиума будет с этих пор покровительствовать римлянам, что они будут иметь право обращаться к нему с молитвами и входить в его храм. Часто каждая из двух договаривающихся сторон обязывалась воздавать почести божеству другой стороны. Таким образом, элейцы, заключив договор с этолянами, начали, в силу [с. 232] этого договора, приносить ежегодные жертвы героям своих союзников. Иногда два города заключали условие, что каждый из них впишет имя другого в свои молитвы.

Очень часто, вследствие заключенного союза, делались в статуях или на медалях изображения божеств обоих городов подающими друг другу руки. У нас есть такие медали, на которых изображены вместе Аполлон Милетский и Гений Смирнский, Паллада Сидонская и Артемида Пергейская, Аполлон Иераполъский и Артемида Эфесская. Виргилий, говоря о союзе Фракии с троянцами, представляет пенатов обоих народов вступившими в союз между собою.

Эти странные обычаи вполне отвечали тому представлению, которое было у древних об их богах. Так как у каждой гражданской общины были свои боги, то казалось совершенно естественным, что они должны принимать участие как в сражениях, так и при заключении мирных договоров. Война или мир между двумя городами были войною или миром между двумя религиями. Международное право древних было долго основано на этом принципе. Когда боги находились во вражде между собою, то шла жестокая беспощадная война; как только они становились друзьями, возникал союз и между людьми, и у них появлялось чувство взаимных обязанностей. Если можно было лишь предположить, что городские божества двух гражданских общин имеют какое-нибудь основание вступить в союз между собой — этого было достаточно, чтобы гражданские общины стали союзниками. Первый город, с которым Рим заключил союз, был Цере в Этрурии. Тит Ливий сообщает нам, на каком основании это случилось: во время бедствий при нашествии галлов римские боги нашли убежище в Цере, они жили в этом городе, и там им поклонялись; священные узы гостеприимства связали, таким образом, римских богов и этрусскую гражданскую общину. С этого времени религия не допускала вражды между этими двумя городами, они сделались навсегда союзниками.

Глава XVI

Федерации и колонии.

Нет сомнения, что греческий ум делал усилия подняться над муниципальным порядком; уже очень рано несколько гражданских общин соединились и образовали нечто вроде федеративного союза, но и здесь религиозные обряды занимали, по-видимому, еще очень значительное место. Подобно тому, как гражданская община имела свой очаг в пританее, точно так же и соединенные гражданские общины имели свой общий очаг. У гражданской общины были свои герои, свои городские божества, свои праздники, и федеративный союз имел также свой храм, своего бога, свои обряды, свои годовщины, отмеченные благочестивыми трапезами и священными играми.

Группа из двенадцати ионийских колоний в Малой Азии имела свой общий храм, называвшийся Панионион; он был посвящен Посейдону Геликонскому; этого бога жители колоний чтили еще в Пелопоннесе, до своего переселения в Малую Азию. Каждый год собирались они в этом священном месте и справляли здесь праздник Панионион; они приносили сообща жертвы и делили между собою священные яства.

Дорийские города в Азии имели свой общий храм на мысе Триониуме; храм этот был посвящен богам Аполлону и Посейдону, и в дни годичных праздников здесь праздновались трионийские игры.

В самой Греции группа беотийских гражданских общин имела свой храм Афины Итонской, свои годовые праздники Panboeotia. Ахейские города приносили общие жертвы в Эгии и воздавали почести Деметре Панахейской.

[с. 234] Слово амфиктионии было, по-видимому, древним выражением, обозначающим ассоциацию нескольких гражданских общин. С самых первых времен Греции существовало уже довольно большое количество амфиктионий. Известны амфиктионии Калаурийская, Делосская, также Фермопильская и Дельфийская. Остров Калаурия был центром, соединяющим города: Гермиону, Эпидавр, Празии, Навилию, Этну, Афины, Орхомен; эти города совершали жертвоприношения, в которых никто кроме них не мог участвовать. То же самое было и в Делосе, куда со времен очень глубокой древности соседние острова посылали своих представителей для празднования торжества в честь Аполлона жертвоприношениями, хорами, играми.

Фермопильская амфиктиония, более известная в истории, была такого же рода, как и предыдущие. Образовавшаяся в начале среди соседних гражданских общин, она имела свой храм Деметры, свои жертвоприношения и годовой праздник.

Не было амфиктионии или федерации без культа; «потому что, — говорит один древний, — та же мысль, которая руководила основанием городов, установила также и общие жертвоприношения нескольких гражданских общин. Соседство и взаимная нужда друг в друге — сблизили их; они начали справлять вместе религиозные праздники, устраивать общие собрания; узы дружбы родились из священных обедов и возлияний, совершаемых сообща».

Гражданские общины, входившие в состав федерации, посылали в дни, указанные религией, нескольких человек, которые облекались временно характером жрецов и носили названия теоров, пилагоров или гиеромнемонов. В их присутствии совершались жертвоприношения в честь бога всего союза, и жертвенное мясо, зажаренное на алтаре, разделялось между всеми представителями гражданских общин. Такие общие трапезы сопровождались гимнами, молитвами и играми; это было внешним признаком и в то же время узами ассоциации.

[с. 235] Если единство эллинской нации представлялось ясно уму греков, то это потому главным образом, что у них были общие боги и общие священные церемонии, для совершения которых они все собирались вместе. Наподобие городских божеств, у них был и Всеэллинский Зевс. Игры олимпийские, истмийские, немейские, пифийские — были великими религиозными торжествами, к которым были, мало-помалу, допущены все греки. Каждый город посылал на эти празднества свое посольство для принятия участия в жертвоприношениях. Греческий патриотизм знал долгое время только эту религиозную форму. Фукидид несколько раз упоминает богов, общих всем эллинам, и когда Аристофан заклинает своих соотечественников оставить их междоусобные войны, то он им говорит: «Вы, орошающие в Олимпии, Фермопилах и Дельфах алтари кровью жертвенных животных и очистительной водой, не раздирайте более Греции вашими взаимными раздорами, но соединитесь вместе против варваров».

Эти амфиктионии и федеративные союзы имели мало политического значения. Было бы весьма не правильно представлять себе собрания послов в Фермопилах, Панионии или Олимпии, как некий конгресс или федеративный сенат. Если этим послам и приходилось заниматься иногда материальными и политическими интересами союза, то это были исключительные случаи, и возникали они под давлением особых обстоятельств. Амфиктионии эти не препятствовали своим членам даже воевать друг с другом. Настоящие их полномочия состояли не в том, чтобы обсуждать интересы, но в том, чтобы воздавать почитание богам, совершать религиозные церемонии и поддерживать священное перемирие во время празднеств; если же собрание послов обращалось иногда в судилище и налагало наказание на какой-нибудь из городов союза, то это бывало лишь в тех случаях, когда какой-нибудь город не исполнял своих религиозных обязанностей или же завладевал какою-нибудь частью земель, посвященных божеству.

[с. 236] Учреждения, аналогичные амфиктиониям, царили во всей древней Италии. Города Лациума имели свои латинские религиозные празднества: их представители собирались ежегодно в святилище Юпитера Лациарского на Альбанской горе. Тут они приносили в жертву белого быка и мясо его делили на столько частей, сколько было гражданских общин в союзе. Двенадцать городов Этрурии имели также свой общий храм, свои годовые праздники, свои игры, которыми распоряжался верховный жрец.

Известно, что ни греки, ни римляне не устраивали колонизацию так, как делают это теперь современные народы. Колония не была принадлежностью того государства, из которого она вышла, и не находилась от него ни в какой зависимости. Она являлась, сама по себе, полным и независимым государством. Тем не менее, между нею и метрополией существовала связь особого рода, и причина этой связи лежала в самом способе основания колонии.

Не надо, в самом деле, думать, что колония основывалась случайно или по прихоти некоторого количества переселенцев. Толпа искателей приключений не могла никогда основать города и не имела права, по мировоззрению древних, основать гражданскую общину. Существовали правила, которым обязательно было подчиняться. Первым правилом было прежде всего обладание священным огнем; второе — с переселенцами должен был находиться человек, имеющий право совершать обряды основания. Все это испрашивали переселенцы у метрополии. Они уносили с собою огонь, зажженный от ее очага; они брали с собою и основателя, который должен был принадлежать к одной из священных семей гражданской общины. Он и совершал основание города по тем же самым обрядам, которые были некогда исполнены при основании его родного города. Огонь очага устанавливал навеки религиозную связь и родство между двумя городами. Город, давший священный огонь, назывался городом-матерью. Тот, который получил этот огонь, находился по отношению к первому в положении дочери. Две [с. 237] колонии одного и того же города назывались, между собою, гражданскими общинами-сестрами.

У колонии был тот же культ, что и у метрополии. У нее могли быть некоторые ее собственные боги, но она должна была сохранять и почитать городские божества того города, из которого она вышла. Двенадцать ионийских гражданских общин, городов Малой Азии, считавшиеся колониями Афин не потому, чтобы они состояли из афинян, но потому, что они принесли с собой священный огонь из афинского пританея и взяли с собою и афинян-основателей, соблюдали культ афинских божеств, праздновали их праздники и отправляли ежегодно в Афины жертвы и посольства. Точно так же поступали колонии Коринфа и Наксоса. Точно так же и Рим, колония Альбы, а через нее, следовательно, и Лавиниума, совершал ежегодно жертвоприношение на Альбанской горе и посылал жертвенных животных в Лавиниум, «где были его пенаты». У греков существовал даже обычай, чтобы колонии получали своих главных жрецов от метрополии; жрецы эти должны были руководить культом колонии и наблюдать за исполнением обрядов.

Религиозная связь между колониями и метрополией оставалась очень могущественной вплоть до пятого века до нашей эры. Что же касается до политической связи, то древние довольно долго не думали об ее установлении или создании.

Глава XVI

Федерации и колонии.

Глава XVII

Римлянин; афинянин.

Та же самая религия, которая основала общества и долго ими управляла, образовала также и душу человека и создала его характер. Своими догматами и обрядами она выработала в греке и римлянине известную манеру мыслить и действовать, известные привычки, от которых он долгое время не мог отрешиться. Религия показывала человеку всюду [с. 238] богов, богов маленьких, легко раздражающихся и зложелательных. Она давила человека постоянным страхом возбудить этих богов чем-нибудь против себя и не давала ему никакой свободы действия.

Надо только видеть, какое место занимала религия в жизни римлянина. Его дом для него то же, что для нас храм; в доме совершает он обряды своего культа, в доме живут его боги. Его очаг это бог; стены, двери, порог — все это боги, границы его поля тоже боги. Семейная могила — это алтарь, а умершие предки — божественные существа.

Каждое из его обычных повседневных действий есть обряд, весь его день принадлежит его религии. Утром и вечером обращается он с молитвою к своему очагу, к своим пенатам, к своим предкам; выходя из дому и входя в него, он призывает их в молитве. Принятие пищи есть религиозный акт, в котором участвуют также и домашние боги. Рождение, посвящение в культ, облачение в тогу — все это торжественные акты его культа.

Выходя из дому, он не может сделать почти ни шагу, не встретив на пути своем священного предмета; ему встречается то храм, то место, куда ударила некогда молния, то могила; иногда он должен сосредоточиться в себе и произнести молитву, иногда он должен отвратить свой взор и закрыть лицо, чтобы избежать вида какого-нибудь зловещего предмета.

Каждый день совершает он жертвоприношения в своем доме, каждый месяц в своей курии, несколько раз в году в своем роде или в своей трибе. Кроме всех этих богов он должен чтить еще культом богов гражданской общины. В Риме более богов, чем граждан.

Римлянин совершает жертвоприношения, чтобы возблагодарить богов, он совершает другие еще более многочисленные жертвоприношения, чтобы утишить их гнев. Один раз он участвует в процессии в священной пляске под звуки древнего гимна священной флейты; в другой раз он [с. 239] управляет колесницами, на которых лежат статуи богов, а то он справляет lectisternium: на улице ставится стол, уставленный яствами, а кругом него на ложах возлежат статуи богов, и каждый римлянин поклоняется им, проходя мимо с венком на голове и лавровою ветвью в руках.

Существует особый праздник посева, праздник жатвы, праздник подрезания виноградников. Прежде чем выколосился хлеб, римлянин совершает более десяти жертвоприношений и призывает в молитве десяток особых божеств ради успеха жатвы. Особенно много празднеств в честь умерших, потому что римлянин их боится.

Он никогда не выходит из дому, не взглянув, нет ли где-нибудь птицы, предвещающей недоброе. Есть слова, которые он не смеет произносить во всю свою жизнь. Если у него является какое-нибудь желание, то он пишет его на дощечке и кладет эту дощечку к ногам статуи какого-нибудь бога.

Каждую минуту он вопрошает богов и хочет знать их волю. Все свои решения он находит во внутренностях жертвенных животных, в полете птиц, в предвещаниях молнии. Известие о том, что где-нибудь выпал кровавый дождь или заговорил бык, волнует его и приводит в трепет; он не может успокоиться, пока очистительная церемония не примирит его с богами.

Он выходит из дому не иначе, как делая шаг правою ногой. Волосы он стрижет только во время полнолуния. Он носит на себе амулеты. Против пожара он покрывает стены своего жилища магическими надписями. Он знает заклинания, чтобы не допустить до болезни, он знает другие, чтобы исцелить от болезни; но только заклинания эти нужно повторить двадцать семь раз и каждый раз отплевываться особым образом.

Он не обсуждает дел в сенате, если жертвоприношения не дали благоприятных предзнаменований. Он покидает народное собрание, услыхав писк мыши. Он [с. 240] отказывается от своих намерений, принятых самым твердым образом, если заметит дурное предвещание, или зловещее слово коснется его слуха. Он храбр в сражении, но при том условии, что ауспиции обеспечивают ему победу.

Изображенный нами римлянин не человек из народа, со слабо развитым умом, которого бедность и невежество держат в путах предрассудков. Нет, мы говорим здесь о патриции, человеке благородном, могущественном, богатом. Этот патриций является по очереди воином, должностным лицом, консулом, земледельцем, торговцем; но всегда и всюду он жрец, и помыслы его устремлены к богам. Как бы мощно ни владели его душой — патриотизм, любовь к славе, жажда богатства, но надо всем господствует страх перед богами. Гораций дал самое верное определение римлянина: именно страшась богов, он стал владыкою земли, Dis te minorem quod geris, imperas.

Говорили, что это была религия политики; но можем ли мы предположить, чтобы сенат, состоящий из трехсот членов, чтобы сословие патрициев, насчитывающее в своих рядах три тысячи человек, чтобы все они могли сговориться с таким единодушием для обмана невежественного народа? И это в течение веков. И можно ли думать, чтобы в течение веков среди постоянного союзничества, ярой борьбы, среди личной ненависти, никогда ни один голос не поднялся бы, чтобы сказать: Все это ложь. Если бы какой-нибудь патриций выдал тайну своей касты, если бы, обратившись к плебеям, которые нетерпеливо несли ярмо этой религии, он избавил их и освободил страну и от ауспиций и от жрецов, то человек этот приобрел бы немедленно такое доверие и влияние, что сделался бы владыкою государства. Можно ли думать, что если бы патриции не верили сами в ту религию, которую они исповедывали и исполняли, искушение обнаружить тайну не было бы достаточно сильно, чтобы побудить к этому хотя бы одного из них? Глубоко ошибаются относительно человеческой природы те, кто думает, что религия может установиться в силу [с. 241] соглашения и поддерживаться обманом. Загляните в Тита Ливия и сосчитайте, сколько раз эта же религия стесняла самих патрициев, сколько раз ставила она в затруднительное положение сенат и мешала ему в его действиях, и затем скажите, была ли она изобретена для удобства политических деятелей. Только лишь во времена Цицерона начали думать, что религия полезна для управления; но в это время религия была уже мертва в душах людей.

Возьмем для примера римлянина первых веков; остановимся на одном из величайших воинов того времени, на Камилле, который был пять раз диктатором и победил более чем в десяти сражениях. Чтобы судить о нем верно, нужно представить его себе настолько же жрецом, насколько и воином. Он принадлежал к роду Фуриев; его прозвище есть слово, обозначающее священническую обязанность. Ребенком он носил претексту, указывающую на его звание, и буллу, избавляющую от злой судьбы. Он рос, присутствуя ежедневно при церемониях культа, он провел свою юность в изучении религиозных обрядов. Правда, разразилась война, и жрец стал воином; его видели, когда он, раненый в бедро в конном сражении, вырвал железо из раны и продолжал сражаться. После нескольких походов он возвысился до государственных должностей. Как должностное лицо, он совершал общественные жертвоприношения, судил, предводительствовал войском. Настал день, когда было решено назначить его диктатором. И вот соответствующее должностное лицо, удалившись, в светлую ночь вопрошало богов: думая постоянно о Камилле, он произносил про себя его имя и, устремив глаза на небо, искал там предзнаменований. Боги послали только лишь счастливые предзнаменования; значит, Камилл им угоден, и он назначается диктатором.

Теперь он главный начальник войск; он выступает из города, но предварительно он советуется с ауспициями и приносит множество жертв. Под его начальством много низших военачальников, почти столько же жрецов, [с. 242] понтифекс, авгуры, гаруспики, пулларии, виктимарии, носитель очага.

Камиллу поручено закончить войну с Вейями, которые осаждаются безуспешно вот уже девять лет. Вейи — этрусский город, т. е. город почти священный, и сражаться туг надо более благочестием, чем храбростью. Если в течение девяти лет римляне терпят неудачу, то это потому, что этруски лучше их знают обряды, приятные богам, и магические формулы заклинаний, которыми приобретается их благоволение. Но Рим, в свою очередь, раскрывает свои Сивиллины книги и ищет в них волю богов. Он замечает, что его латинские праздники были осквернены некоторым несоблюдением внешней формы и возобновляет жертвоприношения. Но этруски все еще продолжают одерживать верх; остается одно последнее средство — захватить этрусского жреца и выведать от него тайну богов. Один из вейентинских жрецов взят в плен и приведен в сенат. «Для того, чтобы Рим победил, — говорит он, — римляне должны непременно понизить уровень альбанского озера, но при этом нужно очень остерегаться, чтобы вода не стекла в море». Римляне повинуются, они прокапывают бесчисленное множество каналов и канав, и воды озера исчезают в полях.

В этот именно момент Камилл избран диктатором и отправляется к войску, стоящему под Вейями. Он уверен в успехе, потому что все предсказания уже известны, все повеления богов уже исполнены; к тому же раньше чем покинуть Рим, он обещал богам-покровителям празднества и жертвоприношения. Но для того, чтобы победить, он не пренебрегает и чисто человеческими средствами: он увеличивает свое войско, усиливает в нем дисциплину, велит прокопать подземный ход, чтобы проникнуть вовнутрь города. Наступает день приступа; Камилл выходит из своей палатки, справляется с ауспициями и совершает жертвоприношения. Понтифексы и авгуры окружают его; облаченный в paludamentum (военный плащ полководца), он обращается к богам с такими словами: «Под твоим предводительством, о Аполлон, и наставляемый твоею волей я [с. 243] иду, чтобы взять и разрушить город Вейи, и тебе я обещаю в случае победы посвятить десятую долю добычи». Но иметь богов на своей стороне недостаточно: у неприятеля есть тоже могущественное божество, которое ему покровительствует; и Камилл обращается к нему, произнося следующую молитву: «Царица Юнона, обитающая теперь в Вейях, умоляю тебя, иди с нами — победителями, последуй за нами в наш город, прими от нас воздаяние культа, и пусть наш город станет твоим городом». Затем, после того как принесены жертвы, прочтены молитвы, произнесены священные заклинания, после того как римляне убедились, что боги за них, и что ни один бог не защищает более врага, они идут на приступ, и город взят.

Таков Камилл. Римский полководец это — человек, умеющий превосходно сражаться, владеющий еще более того умением заставить повиноваться себе; но в то же время это человек, твердо верящий в предсказания, исполняющий ежедневно религиозные обряды и убежденный, что самое важное не храбрость, не даже дисциплина, но точное произнесение известных формул по всем правилам, предписанным обрядами. Эти молитвы-формулы, обращенные к богам, склоняют их и принуждают почти всегда даровать произнесшему их победу. Высшей наградой для подобного полководца является разрешение сената совершить триумфальное жертвоприношение. Он всходит тогда на священную колесницу, запряженную четырьмя белыми лошадьми, теми самыми, которые в день великой процессии везут статую Юпитера; он облачен в священные одежды, те самые, в которые облекают бога во дни празднеств, голова его увенчана венком, в правой руке он держит лавровую ветвь, а в левой скипетр из слоновой кости; все это точь-в-точь атрибуты и одежды статуи Юпитера. В этом почти божественном величии появляется он перед своими согражданами и отправляется воздать поклонение истинному величию величайшего из римских божеств. Он поднимается на Капитолий и, прибыв к храму Юпитера, совершает там жертвоприношение.

[с. 244] Не одним только римлянам было свойственно чувство страха перед богами; оно царило точно так же и в сердце грека. Эти народы, получившие свою первоначальную организацию от религии, вскормленные и воспитанные ею, сохранили надолго печать своего первоначального воспитания. Известна религиозная осторожность спартанцев, которые не выступали никогда в поход ранее полнолуния, которые совершали беспрестанные жертвоприношения, чтобы узнать, нужно ли им вступать в битву. Спартанец отказывался от предприятий, обдуманных наилучшим образом и самых необходимых, потому что его испугало дурное предзнаменование. Афинянин отличается и от римлянина, и от спартанца тысячью черт ума и характера, но он похож на них своим страхом перед богами. Афинское войско никогда не выступит в поход ранее седьмого дня месяца, а когда флоту предстоит выйти в море, то весьма тщательно заботятся о том, чтобы вызолотить наново статуи Паллады.

Ксенофонт уверяет, что у афинян более религиозных празднеств, чем у какого-либо другого народа в Греции. «Сколько жертв, принесенных богам, — говорит Аристофан, — Сколько храмов! Сколько статуй! Сколько священных процессий! Во всякое время года мы видим религиозные празднества и украшенных венками жертвенных животных». «Мы, — говорит Платон, — приносим богам самые многочисленные жертвы и устраиваем в их честь самые великолепные и наиболее священные процессии». Город Афины и его территория покрыты большими и малыми храмами; есть храмы для совершения культа гражданской общины, для совершения культа трибы, для совершения культа семьи. Каждый дом есть сам по себе тот же храм, и почти в каждом поле есть священная могила.

Афинянин, которого представляют себе таким непостоянным, таким изменчивым и вольнодумным, питает, наоборот, глубочайшее почтение к древним традициям, к древнему ритуалу. Его главная религия, та, которой он оказывает наиболее ревностную преданность, — есть религия [с. 245] предков и героев. Он чтит умерших, он их боится. Один из его законов требует, чтобы он приносил им ежедневно в жертву начатки своей жатвы, другой запрещает произносить хотя бы одно слово, могущее возбудить их гнев. Все, что касается древности, священно для афинянина; у него есть древние сборники, где записаны его обряды, и он никогда не отступает от них. Если бы какой-нибудь жрец попробовал ввести в культ самое небольшое новшество, он был бы наказан за это смертью.

Постоянно, из века в век соблюдались самые странные обряды. Один раз в году афиняне совершали жертвоприношение в честь Ариадны, а так как по преданию возлюбленная Тезея умерла во время родов, то требовалось подражать движениям и крикам женщины, мучающейся родами. Афиняне справляли еще другой годовой праздник, называвшийся Осхофориями и который был как бы пантомимой, изображением возвращения Тезея в Аттику. На этом празднике жезл вестника украшался венком, потому что вестник Тезея украсил венком свой жезл, затем испускали известный крик, полагая, что так именно кричал вестник Тезея, далее составлялась процессия, где каждый был одет в такую одежду, какую носили обычно во времена Тезея. Был день, в который афиняне обязаны были варить овощи в треножном котле особой формы; начало этого обряда терялось в очень глубокой древности, смысл его был уже непонятен, но тем не менее афиняне повторяли его благочестиво каждый год.

У афинян, как и у римлян, есть тяжелые, несчастные дни; в эти дни не совершаются браки, и не приступают ни к каким начинаниям; в эти дни не бывает народных собраний и не отправляется правосудие. Восемнадцатый и девятнадцатый день каждого месяца посвящен очищению. День Плинтерий самый тяжелый и роковой из всех, — в этот день статуя главного божества города завешивается покрывалом. В день же Панафиней, наоборот, покрывало богини торжественно несут в большой процессии, и все граждане без [с. 246]различия возраста и состояния должны участвовать в этом шествии. Афинянин приносит жертвы, испрашивая обильную жатву; он приносит их, прося дождя или же возвращения хорошей погоды; он приносит их, чтобы излечиться от болезни, отогнать голод или мор.

В Афинах есть свои собрания древних предсказаний, подобно тому, как в Риме есть Сивиллины книги, и город содержит в пританее людей, возвещающих ему будущее. На улицах на каждом шагу встречаются прорицатели, жрецы, истолкователи снов. Афинянин верит в предзнаменования и приметы: чихание или звон в ушах останавливают его в его намерении. Он никогда не пускается в плавание, не вопросив наперед ауспиции. Раньше чем вступить в брак, он не преминет посоветоваться с предвещаниями по полету птиц. Он верит в магические слова и если заболеет, то надевает на шею амулеты. Народное собрание расходится, если кто-либо заявит, что видел на небе зловещее знамение. Если жертвоприношение было нарушено сообщением дурного известия, то его нужно начинать снова.

Афинянин начинает всякий свой разговор пожеланием благополучия. На трибуне ораторы любят начинать свою речь обращением к богам и героям, обитающим в стране. Руководят народом, излагая перед ним прорицания. Ораторы, добивающиеся того, чтобы их мнение одержало верх, повторяют беспрестанно: «Так повелевает богиня».

Никий принадлежал к знатной и богатой семье. Совершенно еще в юных годах он ведет в Делос, в святилище, теорию, т. е. жертвенных животных, и хор для воспевания хвалы богу в то время, когда совершается жертвоприношение. Возвратясь в Афины, он посвящает богам часть своего имущества, воздвигает статую богине Афине и храм богу Дионисию. Он делается по очереди то гестиатором и устраивает на свой счет обеды своей трибы, то хорегом, и тогда он содержит хор для религиозных празднеств. Ни одного дня не проходит, чтобы он не совершил жертвоприношения какому-нибудь богу. В его доме [с. 247] при нем постоянно находится прорицатель, который его никогда не покидает, с которым Никий постоянно советуется об общественных, а равно и о своих личных делах. Назначенный полководцем, он руководит экспедицией против Коринфа; одержав победу, он возвращается уже в Афины, как вдруг узнает, что двое из его убитых воинов остались непогребенными на земле врага: религиозное беспокойство, чувство неисполненного по отношению умерших долга овладевает им. Он останавливает флот и посылает вестников к коринфянам и просит, чтобы они позволили похоронить эти два трупа. Несколько времени спустя афиняне обсуждают поход в Сицилию. Никий всходит на трибуну и заявляет, что его жрецы и его прорицатель сообщили о предзнаменованиях, неблагоприятных для экспедиции. Правда, у Алкивиада есть другие прорицатели, которые разъясняют предсказания в противоположном смысле. Народ находится в нерешимости. Но тут подходят люди, прибывшие из Египта; они вопрошали бога Амона, который начинал уже тогда пользоваться большим значением, и от него приносят они предсказание: афиняне овладеют всеми сиракузянами. Народ тотчас же решает начинать войну.

Никий совершенно против своего желания предводительствует экспедицией. Раньше чем отправиться в плавание, он совершает по обычаю жертвоприношения. Он берет с собою, как вообще каждый полководец, толпу жрецов, гадателей, жертвоприносителей, прорицателей, вестников. Флот увозит с собою свой очаг; на каждом корабле своя эмблема, изображающая какое-нибудь божество.

Но Никий мало надеется на успех. Разве несчастный исход предприятия не предвозвещен уже так многократно? Вороны повредили статую Паллады, какой-то человек изувечил себя на алтаре, а самое отплытие произошло в несчастные дни Плинтерий! Никий слишком хорошо знает, что эта война будет пагубна и для него и для отечества. И вот во время всего похода он боязлив и крайне осторожен. И он, которого все знают, как храброго и искусного [с. 248] полководца, почти ни разу не осмеливается дать знак к битве.

Взять Сиракузы оказывается невозможным, и после жестоких потерь надо решиться возвратиться назад в Афины. Никий готовит флот к обратному отплытию, море еще свободно. Но тут случается затмение луны. Никий обращается за разъяснением к своему прорицателю, и тот сообщает ему, что это дурной знак, и что нужно обождать трижды девять дней. Никий повинуется; все это время он проводит в бездействии, принося множество жертв, чтобы умилостивить разгневанных богов. В это время неприятель запирает ему выход из гавани и уничтожает его флот. Не остается ничего более, как возвращаться сухим путем — вещь совершенно невозможная; ни он и ни один из его воинов не могут уйти от рук сиракузян.

Что же сказали афиняне, получив известие об этом несчастии? Они знали личную храбрость Никия и его удивительную стойкость. И им не пришло в голову обвинять его за то, что он следовал указаниям религии. Они нашли, что его можно упрекнуть только в одном, а именно в том, что он взял с собою невежественного прорицателя. Прорицатель этот ошибочно истолковал лунное затмение; он должен был бы знать, что для войска, готовящегося к отступлению, луна, скрывающая свой свет, есть признак благоприятный.

Глава XVIII