Взлетно-посадочная полоса 10 страница

Таллох стоял и смотрел на них, и в глазах у него читалась безнадежность. Джим встал и протиснулся мимо него сквозь ворота. Бывший механик расстегнул кобуру и положил руку на рукоять тяжелого пистолета. Вид падающих парашютов взбудоражил его; похожие на бечевку прядки мускулов на плечах и руках возбужденно подрагивали и переплетались подобием «кошачьей колыбели».

— Мистер Таллох, а война кончилась? — спросил Джим. — Правда кончилась?

— Война?… — Таллох, казалось, давно успел забыть о том, что она вообще когда-то и где-то была. — Лучше бы, чтоб так, парень, а не то того и гляди начнется следующая.

— Я тут неподалеку видел солдат-коммунистов, мистер Таллох.

— Их тут как грязи. Ну ничего, погоди, лейтенант Прайс и до них доберется. Давай-ка мы припаркуем тебя в караулке, а, парень? И смотри, не попадайся ему на глаза…

Джим двинулся следом за Таллохом через плац-парад, а потом они вместе вошли в караулку. Когда-то безукоризненно чистый пол комендатуры, который каждый день драили, в перерывах между избиениями, заключенные-китайцы, теперь был сплошь покрыт грязью и мусором. Списки и другие японские документы валялись вперемешку с пустыми пачками из-под «Лаки Страйк», использованными винтовочными обоймами и рваными армейскими башмаками. Вдоль дальней стены стояли десятки коробок с продовольствием. Голый британец лет пятидесяти, бывший бармен из «Шанхай кантри-клаба», сидел на бамбуковом табурете и сортировал тушенку, сигареты и кофе. Плитки шоколада он складывал стопками на столе коменданта, а пачки «Ридерз дайджест» и «Сэтеди ивнинг пост» резким движением отшвыривал в сторону. В комендатуре пол был сплошь усыпан рваными журнальными страницами.

Рядом с ним сидел молодой солдат-британец в лохмотьях, оставшихся от формы сифортского полка шотландских горных стрелков, и обрезал с парашютов нейлоновые стропы. Веревки он скатывал в бухты, а потом отточенными движениями складывал полотнища синего и алого шелка.

Таллох окинул взглядом эту сокровищницу с явственно читающимся на лице чувством священного ужаса перед невероятным богатством, которое удалось собрать ему и его товарищам. Джима он от двери оттолкнул, словно опасаясь, что при виде такого количества шоколада мальчик попросту съедет с катушек.

— Ты сюда даже и не пялься, сынок. Садись-ка вот здесь и лопай свой «Спам».

Но Джим смотрел вовсе не на шоколад, а на разбросанные по полу журналы. Ему хотелось собрать их все листочек к листочку и спрятать в надежном месте, чтобы хватило на следующую войну.

— Мистер Таллох, мне, пожалуй, уже пора идти в Шанхай.

— В Шанхай? Да там нет ничего, если не считать шести миллионов подыхающих с голоду кули. Ты не успеешь произнести «Шоссе Кипящего Колодца», а они уже сделают тебе обрезание. По полной.

— Мистер Таллох, мои родители…

— Па-арень! Хотел бы я посмотреть на чьих угодно родителей, которым сейчас придет в голову сунуться в Шанхай. Что им там делать? Менять доллары Федерального резервного банка на сотню мешков риса? Да тут жратва сама с неба сыплется.

Над рисовыми полями эхом раскатился винтовочный выстрел, и следом еще два, один за другим. Оставив голого бармена присматривать за сокровищницей, Таллох и сифортский горный стрелок выскочили из караулки и вскарабкались по наружной лестнице на смотровую вышку.

Джим начал было собирать и расправлять журналы на полу комендатуры, но бармен накричал на него и велел убираться вон. Предоставленный самому себе, Джим вышел в тюремный дворик за комендатурой. С банкой теплого «Спама» в руках, он принялся заглядывать в пустые камеры, рассматривая пятна присохшей крови и экскрементов на бетонных стенах.

В самой дальней камере, в тени подвешенной на дверной решетке циновки был труп японского солдата. Он лежал на цементной скамье — на единственном в камере предмете обстановки, — и его плечи были туго примотаны к стойкам разбитого деревянного стула. Вместо головы у него было кровавое месиво, сплошь усыпанное мухами и похожее на разбитый арбуз с черными арбузными семечками.

Джим стоял и смотрел на солдата сквозь решетку, искренне не понимая, как так могло случиться, чтобы один из тех японцев, которые столько лет охраняли его, попал в тюрьму и чтобы его забили насмерть в одной из его же собственных камер. Смерть рядового Кимуры он принял, поскольку она совершенно логично вписалась в анонимную безликость затопленного рисового поля, но вот это из ряда вон выходящее нарушение правил, управлявших до сей поры жизнью лагеря, убедило, наконец, Джима в том, что война, должно быть, и в самом деле закончилась.

Джим вернулся в комендантскую, оставив за спиной тюремный двор. Он сел за стол сержанта Нагаты — роскошь, о которой прежде даже и мечтать бы не посмел, — и принялся читать разрозненные, с недостающими страницами номера «Лайф» и «Сэтеди ивнинг пост». Но великолепные, удивительные объявления, заголовки и рекламные слоганы — «Когда люди научатся делать Машины Лучше Нынешних, выпускать их будет „Бьюик“!» — как-то перестали его занимать. Несмотря на все то количество пищи, которое он съел за последнее время, голова у него была как будто в тумане: из-за необходимости найти способ добраться до Шанхая и из-за всех тех пертурбаций, которые произошли в устоявшемся и вполне безопасном пейзаже войны после невесть откуда свалившегося, непредсказуемого мира. Мир настал, но даже и настал он как-то наперекосяк.

Сквозь разбитое окошко Джим видел, как через реку, милях в двух от лагеря, перелетел Б-29, выискивая среди Путунских складов каких-нибудь бывших заключенных. Сидевшие у ворот Лунхуа крестьяне не обращали на бомбардировщик никакого внимания. Джим уже давно заметил, что китайцы вообще никогда не поднимают головы, чтобы взглянуть на пролетающий самолет. Они были гражданами одной из воевавших с Японией стран-союзниц, но вся эта гуманитарная помощь была не про них.

Он слышал злые голоса британцев, которые возвращались из своего неудачного набега на окрестные поля. Они сделали все, что могли, но разжились в итоге всего-навсего двумя новыми коробами. Лейтенант Прайс встал возле ворот — винтовка в подрагивающих руках на изготовку, — а все остальные принялись затаскивать короба в лагерь. Пот лил с них ручьями и капал на алый парашютный шелк. Остальные парашюты растаяли где-то в полях: таинственные обитатели погребальных курганов увели их из-под самого носа у лейтенанта Прайса.

Огромные, как бомбы, короба лежали на полу комендатуры. Голый бармен сел верхом сперва на один, потом на другой, пятная потом серебристую полированную поверхность, а сифортский горный стрелок сшибал с горловин заглушки прикладом винтовки. Потом они стали рвать картонные коробки, выгребая тощими руками банки с тушенкой и кофе, шоколад и сигареты. За спиной у них стоял лейтенант Прайс, и кости у него в плечах ходили ходуном, как кастаньеты. Он был разом возбужден и изможден, и ему нужно было сорвать на ком-то или на чем-нибудь грызущее его изнутри раздражение и найти применение той ярости, которую он открыл в себе, пока забивал насмерть японского солдата.

Он заметил Джима, тихо читавшего журналы за столом сержанта Нагаты.

— Таллох! Он опять тут как тут! Этот твой недомерок с «Паккардом»…

— Этот парень жил тут в лагере, лейтенант. Работал на одного здешнего доктора.

— Что он тут всюду сует свой нос! Иди запри его в какой-нибудь камере!

— Да он вообще-то не из особо разговорчивых, лейтенант. — Таллох взял Джима за руку и нехотя потянул в сторону тюремного двора. — Он шел сюда пешком от самого стадиона в Наньдао.

— Наньдао?… Большой стадион? — Прайс обернулся к Джиму с видимым интересом, с простодушным интересом фанатика. — И сколько же ты там просидел, а, пацан?

— Три дня, — ответил Джим. — Или нет, наверное, дней шесть. Как раз пока война не кончилась.

— Да он считать не умеет.

— Зато, сдается мне, он замечает все, что нужно, лейтенант.

— Это уж точно. Это наверняка. Шастает вокруг и вынюхивает. Ну, пацан, и что же ты там видел, на этом стадионе? — Прайс эдак по-свойски подмигнул Джиму. — Оружие? Склады?

— Там в основном машины, — принялся объяснять Джим. — По крайней мере пять «бьюиков», два «кадиллака» и еще «линкольн-зефир».

— К черту машины! Тебя что, в гараже рожали? Что еще ты там видел?

— Кучу ковров и всякой мебели.

— Что, шубы? — вмешался Таллох. — Лейтенант, на тамошних складах артиллерии не было. А как насчет виски, а, сынок?

Прайс выдернул у Джима из рук «Лайф».

— Брось ты это дело, глаза испортишь. Слушай, что тебе говорит мистер Таллох. Ты видел там виски?

Джим отступил на шаг, так, чтобы между ним и этим психом оказались авиационные короба. Руки у лейтенанта, словно от возбуждения, от ощущения близости спрятанных на стадионе Наньдао сокровищ, снова принялись кровоточить под бинтами. Джим знал, что лейтенанту Прайсу больше всего хотелось бы сейчас остаться с ним наедине и забить его насмерть, не потому, что он такой жестокий человек, а просто потому, что только зрелище переживаемой другим человеком боли может прогнать картину тех страданий, которые пришлось перенести ему самому.

— Там вполне могло быть и виски, — тактично сказал он. — Там было полным-полно баров.

— Баров?… — Прайс перешагнул через лежащие на полу блоки «Честерфилда» и изготовился ударить Джима по лицу. — Я тебе сейчас покажу бары…

— Коктейль-бары, шкафы такие для спиртного — по крайней мере штук двадцать. А в них вполне могло быть виски.

— Это просто отель какой-то. Таллох, что у вас тут, ребята, была за война такая? Ладно, пацан, что еще ты там видел?

— Я видел атомную бомбу, которую сбросили на Нагасаки, — ответил Джим. Голос у него стал чистым и звонким. — Я видел белую вспышку! А теперь война кончилась?

Мужчины вокруг, все в поту, отложили коробки и банки. Лейтенант Прайс смотрел на Джима, он был удивлен этой последней его фразой, но уже был на грани того, чтобы в нее поверить. Он прикурил сигарету, и в этот самый миг над лагерем пронесся американский самолет, одинокий «Мустанг», который взял курс домой, на базу, на Окинаву. Сквозь рев двигателей Джим прокричал еще раз:

— Я видел атомную бомбу!…

— Н-да… должно быть, ты ее на самом деле видел.

Лейтенант Прайс поправил повязки на кровоточащих кулаках. Он яростно затянулся сигаретой. Глядя на Джима голодным взглядом, он подобрал со стола экземпляр «Лайф» и вышел из караулки. Сквозь утихающий вдали над полями рокот авиационного мотора они слышали, как он ходит взад-вперед по тюремному двору и стучит о решетки свернутым в трубку журналом.

Мухи

Лейтенант Прайс — он что, и в самом деле поверил в то, что его отравила атомная бомба? Джим шел через плац-парад, поглядывая по сторонам на пустые бараки и спальные блоки. Солнце било в открытые окна, так, словно обитатели всех этих комнат только что попрятались, заметив, что он уже близко. Упоминание о налете на Нагасаки в сочетании с добычей, которая ждала Прайса на стадионе в Наньдао, слегка остудило бывшего офицера Нанкинской полиции. Джим около часа помогал взрослым разгружать короба с гуманитарной помощью, и Прайс не стал возражать даже тогда, когда Таллох оделил юного рекрута плиткой американского шоколада. Образы, связанные с насилием и голодом, перемешались у Прайса в голове и существовали бок о бок — уже давно, все те годы, что он провел в плену у нанкинских китайцев-коллаборационистов.

Держа в руках банку «Спама» и пачку журналов «Лайф», Джим взобрался по лестнице и вошел в нижний вестибюль блока D. Он задержался у доски объявлений, разглядывая выцветшие лагерные бюллетени и приказы коменданта. Потом зашел в спальни и принялся ходить вдоль выстроенных рядами коек. После исхода заключенных японцы сломали все самодельные выгородки, так, словно надеялись найти что-то ценное в этой мешанине из грязных, в пятнах мочи матрацев и мебели, сколоченной кое-как из планок от упаковочных ящиков.

И все же, несмотря на царившее в лагере запустение, он, казалось, был готов в любой момент принять должное количество постояльцев. Возле блока G Джим зацепился глазом за спекшуюся землю, на которой остались глубокие, годами наезженные колеи от железных колес раздаточных тачек, и все сходились в одной точке, возле кухни. Он постоял в дверях своей комнаты, почти не удивившись тому обстоятельству, что журнальные вырезки по-прежнему пришпилены к стене у него над койкой. В последние минуты перед тем, как отправиться в Наньдао, миссис Винсент сорвала с его выгородки занавеску, удовлетворив многолетнее желание занять всю комнату. Занавеска, аккуратно сложенная, лежала у Джима под койкой, и он поймал себя на желании натянуть ее заново.

В комнате стоял легко узнаваемый запах, запах, которого он не замечал все эти годы, разом притягательный и неоднозначный. Он понял, что именно так пахло тело миссис Винсент, и на секунду ему показалось, что и она тоже вернулась в лагерь. Джим растянулся на койке миссис Винсент и, балансируя банкой «Спама» на лбу, стал рассматривать комнату под этим непривычным углом зрения — привилегия, которой он ни разу не удостоился за все то время, которое здесь прожил. Его притулившаяся к дверному косяку выгородка, сильно смахивала отсюда на один из тех нелепых шалашиков из циновок и старых газет, которыми шанхайские нищие обстраивали на ночь собственное тело. Должно быть, он часто казался миссис Винсент чем-то вроде зверя в логове. Ничего удивительного, думал Джим, рассматривая экземпляр «Лайф», в том, что его присутствие так сильно раздражало миссис Винсент, что она настолько остро хотела от него избавиться — хотя бы и посредством его, Джима, смерти.

Джим лежал на соломенном тюфяке, впитывая запах ее тела, пытаясь угнездить бедра и плечи в неглубоких вмятинах, которые она оставила после себя. С точки зрения миссис Винсент, эти проведенные вместе три года выглядели немного иначе; два-три шага в пределах крошечной комнатенки, и вот тебе уже совсем другая война, совсем другое испытание для этой женщины с изможденным мужем и больным ребенком.

Джим думал о миссис Винсент с приязненным чувством, и ему хотелось, чтобы они по-прежнему были вместе. Ему недоставало доктора Рэнсома, и миссис Пирс, и компании мужчин, которые целыми днями сидели на ступеньках — как ни выйдешь из вестибюля, они тут как тут. Джиму пришло в голову, что и они тоже могут скучать сейчас по Лунхуа. Может быть, когда-нибудь они тоже вернутся в лагерь.

Он вышел из комнаты и двинулся дальше по коридору, к заднему входу, где обычно играли дети. Следы их игр — в классики, в шарики, в боевой волчок — до сих пор были видны на земле. Джим вбросил в игровое поле для классиков плоский камушек и лихо провел его вплоть до самой последней клетки, а потом отправился дальше, осматривать пустой лагерь. Он уже чувствовал, как Лунхуа заново собирается вокруг него, принимает его к себе.

На подходе к больничке он начал думать: а вдруг доктор Рэнсом сидит сейчас там? У входа в шестой барак лежал в луже насквозь промокший костюм Пьеро, оставленный «Комедиантами Лунхуа». Джим остановился, чтобы протереть банку «Спама». Он аккуратно вытер крышку банки кружевным воротником, вспоминая при этом лекции доктора Рэнсома по личной гигиене.

Бамбуковые жалюзи на окнах больнички были опущены, так, словно доктор Рэнсом в приказном порядке устроил своим пациентам послеобеденный сон. Джим взобрался на крыльцо, и ему показалось, что изнутри доносится какое-то невнятное бормотание. Как только он отворил дверь, его окутало плотное облако мух. Ошалев от яркого света, они все разом ринулись в дверной проем, как будто пытаясь сбросить на ходу прилипший к крыльям тяжелый ДУХ.

Смахнув мух с губ, Джим зашел в мужскую палату. Гнилостный воздух стекал с фанерных стен, и в нем купались мухи и пировали на сваленных грудами на койках мертвых телах. Похожие на отбракованные туши в не прошедшей санитарного контроля скотобойне, различимые разве что по драным шортам, по платьям в цветочек и по кое-как напяленным на распухшие ноги деревянным башмакам, здесь лежали десятки бывших обитателей Лунхуа. Спины и плечи у них блестели от слизи, а рты с вывернутыми, между раздувшихся щек, губами были раскрыты, как будто этих разжиревших мужчин и женщин силком оторвали от банкета, а они не успели утолить даже первого аппетита и мучились теперь от голода.

Он прошелся по темной палате, плотно прижав к груди банку «Спама» и дыша сквозь притиснутую к носу пачку журналов. Лица у мертвых были совершенно карикатурные, но некоторых Джим все-таки узнал. Он искал доктора Рэнсома и миссис Винсент, решив, что сюда свезли тех заключенных, которые отстали от колонны во время обратного перехода от стадиона до лагеря. Мухи суетились на гниющих телах: им откуда-то уже было известно, что война кончилась, и теперь они решили не упустить ни единого лоскутка человеческой плоти, чтобы наесться впрок, в ожидании голодного мирного времени.

Джим стоял на ступеньках больнички и смотрел на пустой лагерь и на тихие поля за колючей проволокой. Мухи вскоре отстали от него и вернулись в палату. Он пошел в сторону больничного огородика. Прогулялся между полуувядшими растениями, раздумывая, не полить ли их прямо сейчас, и сорвал два последних томата. Он поднес было один из них ко рту, но остановился, вспомнив свои былые страхи: а что, если его душа уже умерла тогда, на стадионе в Наньдао, и теперь живет только тело? Если душе не удалось выбраться из тела, и она умерла прямо там, внутри, то, может быть, тело тоже не стоит кормить, а то он раздуется, как трупы в больничке?

 

Поднявшись на балкон актового зала, Джим сидел и вспоминал свою последнюю ночь на стадионе в Наньдао. Ближе к вечеру к лагерным воротам подошел китайский торговец в сопровождении трех кули. Они принесли на длинных бамбуковых коромыслах глиняные кувшины с рисовым вином. Джим сидел и смотрел, как возле караулки оформляется бартерная сделка. Лейтенант Прайс был все-таки не дурак и вовремя закрыл дверь в комендатуру, чтобы китайцы не увидели всех тамошних сокровищ. Кувшины с вином ушли за несколько блоков «Лаки Страйк» и за одно-единственное парашютное полотнище. Торговец ушел, следом за ним ушли кули с тюком парашютного шелка, и британцы очень скоро все перепились. Джим решил, что сегодня ему не стоит возвращаться в караулку. В густеющей темноте то и дело маячило белое тело лейтенанта Прайса, с разгоревшимися от вина красными ожогами от сигарет на груди.

Джим сидел на балконе и смотрел на аэродром Лунхуа. Он осторожно открыл банку «Спама». Жаль, что нельзя разделить ее с доктором Рэнсомом. Поднеся ко рту первую порцию теплого мяса, он вспомнил о трупах в больничке. Вид мертвых заключенных ничуть его не испугал. Если честно, он все это время прекрасно отдавал себе отчет в том, что отставших во время перехода из Лунхуа в Наньдао либо оставили умирать, либо убили прямо на месте. И все-таки рубленое мясо в банке отчего-то ассоциировалось у него с теми распухшими трупами. Каждый кусок был покрыт точно такой же на вид слизью. Живые, которые едят или пьют слишком быстро, как Таллох или этот полицейский лейтенант с вечно окровавленными руками, скоро присоединятся к лежащим в больничке обожравшимся мертвым. Еда кормит смерть, жадную и затаившуюся до времени смерть, которая угнездилась в их же собственных телах.

Джим слушал доносившиеся из караулки пьяные крики, а потом целый град выстрелов: это Прайс решил пострелять из винтовки над головами сидящих за воротами китайцев. Эта фигура, этот альбинос с выцветшей от долгогосидения в подземной тюрьме кожей и с забинтованными руками, внушал Джиму страх — первый из мертвых, которые восстанут из земли, чтобы развязать следующую мировую войну.

Он дал глазам отдохнуть на уверенной геометрии взлетно-посадочной полосы. В четырехстах ярдах от актового зала между разбитыми самолетами ходил молодой японский летчик. В руке у него была бамбуковая палка, и он что-то искал ею в крапиве. Его мешковатый летный костюм, подсвеченный сумеречным воздухом, напомнил Джиму о другом пилоте, и тоже в сумерках, который три года назад спас ему жизнь и открыл ему ворота в Лунхуа.