2020-08-05
449
(1) На огромном отдалении Таню теперь он видел девочкой с румянцем волнения на щеках, с жалким, испуганным, растерянным взглядом, а на руках — грудной ребенок, и Митя, трехлетний, прижался, обхватил ее ногу. (2) Волнение старших передалось ему, он держался за мать, крепился, чтоб не заплакать. (3) Такими он их оставил и уже никогда не увидел больше. (4) И никто, ни одна живая душа в целом мире не помнит, не знает про них, как будто и не жили на свете.
(5) Маленького, грудного, он еще не успел как следует ощутить, еще не взял в сердце. (6) И легче младенцу: страха не ведал, не знал, что жил, не сознавал, что отнимают. (7) Но три года Митиной жизни, все это, впервые испытанное, когда из маленького кролика, способного только спать и плакать, вырастал осмысленный человек, с которым все уже становилось интересно... (8) И вот нет его, и никому это не больно, нет как не было.
(9) В послевоенной жизни, особенно когда много лет минуло, Николаю Ивановичу не раз говорили: "У тебя была броня —и ты не воспользовался? (10) Но почему?" (11) И еще так говорили: "Тыл во время войны — это тот же передний край". (12) Но и тогда и теперь он знал, если бы не шли сами, не поднялись так, не было бы победы, ничего не было бы. (13) И многих из тех, кто так разумно спрашивает теперь, тоже не было бы на свете. (14) Но не объяснишь, если уже объяснять надо.
(15) Таня с детьми оставалась в тылу, думать не думалось, что и сюда война докатится. (16) Если и боялась Таня, так только за него. (17) Но он все же забежал к Федоровскому взять с него слово. (18) Тот быстро рос перед войной, особенно поднялся в последние четыре предвоенных года. (19) Уже и машина ждала его у подъезда, а тогда это многое значило. (20) И секретарша не пропустила бы к нему так просто, но, на счастье, они сошлись в коридоре, вместе зашли в кабинет.
(21) "Я тебя не понимаю, - с долей официального недовольства в голосе, как полагалась в официальном месте, говорил Федоровский, заведя его к себе, но не садясь, не давая примера садиться. (22)— Ты что, действительно допускаешь возможность, ты мысль такую мог допустить, что враг придет сюда? (23) Ты знаешь, как называются подобные настроения?"
(24) Под рукой на маленьком столике телефонные аппараты, сам Федоровский - в полувоенном, в гимнастерке без знаков различия, в хромовых сапогах, и вот так стоя во весь свой немалый рост, скорбно качал головою, не одобряя, не имея права одобрять подобные настроения, но уже и улыбался сквозь строгость, улыбкой прощал момент малодушия: "Одно тебя извиняет: на фронт идешь".
(25) Не раз потом вспоминалось Николаю Ивановичу все это, и "настроения", и полувоенный его костюм — дань времени, а машина стояла у подъезда наготове, и когда фронт придвинулся, в ней Федоровский и укатил.
(26) Теперь забыты многие слова и то, что они означали для человека, не в каждом словаре найдешь слово "лишенец". (27) Родители Федоровского были лишенцы. (28) Держали они какую-то небольшую торговлишку в период нэпа и в дальнейшем, причисленные за это к эксплуататорским классам, были лишены избирательных и прочих гражданских прав.
(29) Если бы не отец Николая Ивановича, который в своей жизни многим людям помог, что ему и припомнили в дальнейшем, невеселое будущее ожидало Федоровского. (30) Человек старых понятий, участник революции еще девятьсот пятого года, отец говорил: "Способный юноша, зачем его лишать чего-то? (31) Зачем самим лишаться? (32) Страна не должна лишаться толковых людей". (33) И Федоровского приняли на рабфак, и способный юноша, вначале приниженный, за все благодаривший, стал выправляться, расти, как придавленный росток из-под камня.
(34) Из таких, кто всего был лишен, пережил страх, а потом допущен, приближен, из них во все времена выходили самые непреклонные служаки, которые не помнят ни отца, ни мать, служат ревностно не идее, а силе. (35) Они, если и там оказывались, — по ту сторону фронта, то и там точно так же служили силе, становились первыми ревнителями порядка.
(36) По всем человеческим понятиям Николай Иванович считал, что уж с такой просьбой — предупредить Таню, если станет опасно, не в машину взять с собой, предупредить только, чтобы она смогла вовремя эвакуироваться с детьми, — о таком пустяке мог он попросить. (37) Тем более что он уходил на фронт, а Федоровский оставался. (38) "Вот тебе мое слово,— выходя из-за стола с телефонами, одновременно хмурясь, но и прощая, уже наученный этой игре, сладость испытывая от нее, говорил Федоровский. (39) — Не должен бы я поддерживать такие настроения, но ты уходишь, тревогу твою понять можно. (40) Вот тебе мое слово и вот тебе моя рука!"
(41) Глупые старые представления о долге, о благодарности. (42) От людей, помнящих, кем ты был, знающих твое прошлое, от таких людей избавляются, а не долги им отдают. (43) Но поздно это узнается, самое главное всегда узнается задним числом. (44) Да и семья их жила другими понятиями. (45) Ему бы сказать Тане: "Станет опасно — решай сама, не жди". (46) Но он хотел как лучше, а Таня привыкла его слушать, он старше, умней. (47) И ждала до последнего. (48) Верила. (49) И приняла смерть от рук фашистов вместе с детьми.
(50) После войны разыскал он Федоровского уже в Москве, и кабинет был значительней, и телефонов побольше под рукой. (51) "Я не имел права, — как вы все простых вещей не понимаете? — с превосходством человека, обрекшего себя в жертву долгу, возвысился над ним Федоровский. — (52) Я — Тане, Таня — подруге, соседке, та — еще соседке. (53) Вот так и возникает элемент паники..."
(54) В кабинет уже входили почтительные, прилично одетые люди с папками для доклада, похожие друг на друга. (55) Все они смотрели неодобрительно, тут повышать голос, громко разговаривать не полагалось. (56) "Но тебя машина ждала внизу!", - только это и сказал.
(57) И потом долго жгло, что ничего не сделал, проклятое это интеллигентское, с детства въевшееся в кровь, не дало переступить. (58) А что можно сделать, разве что-нибудь изменишь?
(По Г. Я. Бакланову*)
* Григорий Яковлевич Бакланов (1923 - 2009) - русский советский писатель и сценарист, один из представителей “лейтенантской прозы”.
День 4. ТЕКСТ ЧЕХОВА
— (1)Вы очень хороший человек, Николай Степаныч, — говорит она. — (2)Вы редкий экземпляр, и нет такого актера, который сумел бы сыграть вас. (3)Меня или, например, Михаила Федорыча сыграет даже плохой актер, а вас никто. (4)И я вам завидую, страшно завидую! (5)Ведь что я изображаю из себя? (6)Что?
(7)Она минуту думает и спрашивает меня:
— (8)Николай Степаныч, ведь я отрицательное явление? (9)Да?
— (10)Да, — отвечаю я.
— (11)Гм... (12)Что же мне делать?
(13)Что ответить ей? (14)Легко сказать «трудись», или «раздай свое имущество бедным», или «познай самого себя», и потому, что это легко сказать, я не знаю, что ответить.
(15)Мои товарищи, терапевты, когда учат лечить, советуют «индивидуализировать каждый отдельный случай». (16)Нужно послушаться этого совета, чтобы убедиться, что средства, рекомендуемые в учебниках за самые лучшие и вполне пригодные для шаблона, оказываются совершенно негодными в отдельных случаях. (17)То же самое и в нравственных недугах.
(18)Но ответить что-нибудь нужно, и я говорю:
(19)— У тебя, мой друг, слишком много свободного времени. (20)Тебе необходимо заняться чем-нибудь. (21)В самом деле, отчего бы тебе опять не поступить в актрисы, если есть призвание?
(22)— Не могу.
(23)— Тон и манера у тебя таковы, как будто ты жертва. (24)Это мне не нравится, друг мой. (25)Сама ты виновата. (26)Вспомни, ты начала с того, что рассердилась на людей и на порядки, но ничего не сделала, чтобы те и другие стали лучше. (27)Ты не боролась со злом, а утомилась, и ты жертва не борьбы, а своего бессилия. (28)Ну, конечно, тогда ты была молода, неопытна, теперь же всё может пойти иначе. (29)Право, поступай! (30)Будешь ты трудиться, служить святому искусству…
(31)— Не лукавьте, Николай Степаныч, — перебивает меня Катя. — (32)Давайте раз навсегда условимся: будем говорить об актерах, об актрисах, писателях, но оставим в покое искусство. (33)Вы прекрасный, редкий человек, но не настолько понимаете искусство, чтобы по совести считать его святым. (34)К искусству у вас нет ни чутья, ни слуха. (35)Всю жизнь вы были заняты, и вам некогда было приобретать это чутье.
(36)— Ты все-таки не ответила мне: отчего ты не хочешь идти в актрисы?
(37)— Николай Степаныч, это, наконец, жестоко! — вскрикивает она и вдруг вся краснеет. (38)— Вам хочется, чтобы я вслух сказала правду? (39)Извольте, если это... это вам нравится! (40)Таланта у меня нет! (41)Таланта нет и... и много самолюбия! (42)Вот!
(43)Сделав такое признание, она отворачивает от меня лицо и, чтобы скрыть дрожь в руках, сильно дергает за вожжи.
(А. П. Чехову*)
*Антон Павлович Чехов - русский писатель, прозаик, драматург, врач.
День 5. ТЕКСТ БУНИНА
(1) Если выйти на мол, встретишь, несмотря на яркое солнце, резкий ветер и увидишь далекие зимние вершины Альп, серебряные, страшные. (2) Но в затишье, в этом белом городке, на набережной, - тепло, блеск, по-весеннему одетые люди, которые гуляют или сидят на скамьях под пальмами, щурясь из-под соломенных шляп на густую синеву моря и белую статую английского короля, в морской форме стоящего в пустоте светлого неба.
(3) Он же сидит одиноко, спиной к заливу, и не видит, а только чувствует солнце, греющее его спину. (4) Он с раскрытой головой, сед, старчески благообразен. (5) Поза его напряженно неподвижная и, как у всех слепых, египетская: держится прямо, сдвинув колени, положив на них перевернутый картуз и большие загорелые руки, приподняв свое как бы изваянное лицо и слегка обратив его в сторону, - все время сторожа чутким слухом голоса и шуршащие шаги гуляющих. (6) Все время он негромко, однообразно и слегка певуче говорит, горестно и смиренно напоминает нам о нашем долге быть добрыми и милосердными. (7) И когда я приостанавливаюсь наконец и кладу в его картуз, перед его незрячим лицом, несколько сантимов, он, все так же незряче глядя в пространство, не меняя ни позы, ни выражения лица, на миг прерывает свою певучую и складную, заученную речь и говорит уже просто и сердечно:
(8) - Merci, merci, mon bon frère![1]
(9) «Mon bon frère...» (10) Да, да, все мы братья. (11) Но только смерть или великие скорби, великие несчастья напоминают нам об этом с подлинной и неотразимой убедительностью, лишая нас наших земных чинов, выводя нас из круга обыденной жизни. (12) Как уверенно произносит он это: mon bon frère! (13) У него нет и не может быть страха, что он сказал невпопад, назвавши братом не обычного прохожего, а короля или президента республики, знаменитого человека или миллиардера. (14) И совсем, совсем не потому у него нет этого страха, что ему все простят по его слепоте, по его неведению. (15) Нет, совсем не потому. (16) Просто он теперь больше всех. (17) Десница божия, коснувшаяся его, как бы лишила его имени, времени, пространства. (18) Он теперь просто человек, которому все братья...
(19) И прав он и в другом: все мы в сущности своей добры. (20) Я иду, дышу, вижу, чувствую, - я несу в себе жизнь, ее полноту и радость. (21) Что это значит? (22) Это значит, что я воспринимаю, приемлю все, что окружает меня, что оно мило, приятно, родственно мне, вызывает во мне любовь. (23) Так что жизнь есть, несомненно, любовь, доброта, и уменьшение любви, доброты есть всегда уменьшение жизни, есть уже смерть. (24) И вот он, этот слепой, зовет меня, когда я прохожу: «Взгляни и на меня, почувствуй любовь и ко мне; тебе все родственно в этом мире в это прекрасное утро - значит, родствен и я; а раз родствен, ты не можешь быть безчувствен к моему одиночеству и моей беспомощности, ибо моя плоть, как и плоть всего мира, едина с твоей, ибо твое ощущение жизни есть ощущение любви, ибо всякое страдание есть наше общее страдание, нарушающее нашу общую радость жизни, то есть ощущение друг друга и всего сущего!»
(25) Не пекитесь о равенстве в обыденности, в ее зависти, ненависти, злом состязании.
(26) Там равенства не может быть, никогда не было и не будет.
[1] Спасибо, спасибо, добрый мой брат! (франц.)
(И.А. Бунин*)
* - Иван Алексеевич Бунин - русский писатель, поэт и переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1933 года.
