Структурно-генетический концепт социального пространства П. Бурдьё

Новый импульс исследовательского интереса к концепту «социального пространства» придали работы французского социолога Пьера Бурдьё, концептуальным ядром которых являлось понятие «социальное пространство», задающее определенную — топологическую — перспективу структурно-генетическо­го социологического исследования[23].

П. Бурдьё представлял «социальный мир в форме многомерного пространства, построенного по принципам дифференциации и распределения, сфор­мированным совокупностью действующих свойств в рас­сматриваемом социальном универсуме, т. е. свойств, спо­собных придавать его владельцу силу и власть в этом универсуме. Агенты и группы агентов определяются, та­ким образом, по их относительным позициям в этом про­странстве»[24].

Согласно позиции П. Бурдьё, принципом построе­ния социального пространства являются действующие свойства (они же - различные виды власти или капиталов, которые имеют хождение в различных полях). Капитал, который может существо­вать в объективированном состоянии представляет собой власть над полем (в данный момент времени).

Отдельные виды капитала являются властью, которая определяет шансы на выигрыш в дан­ном поле.

Таким образом, позиция данного агента в социаль­ном пространствеможет определяться по его позициям в различных полях, т. е. в распределении власти, активиро­ванной в каждом отдельном поле. Это, главным образом, экономический капитал в его разных видах, культурный капитал и социальный капитал, а также символический капитал, обычно называемый престижем, репутацией, именем и т. п.

П. Бурдьё настаивает на отличие пространства физического от пространства социального, но утверждает, что социальное пространство подчиняет себе пространство физическое: имеющиеся социальные дистанции рано или поздно проявятся в дистанции физической путем удаления и депортации «нежелательных» людей. В связи с этим он вводит проблематику таких зон социального пространства как «авансцена – закулисье», «центр – периферия», «колония – метрополия», «клуб – гетто».

Экономический капитал позволяет занять авансцену, в то время как его отсутствие обрекает агентов на закулисье.

Культурный капитал предопределяет занятие центра или периферии.

Для причастности агента «клубу» недостаточно наличие только экономического или культурного капиталов. «Помимо экономического и культурного капиталов, некоторые пространства, в частности, наиболее закры­тые, наиболее «избранные», требуют также и социально­го капитала. Они могут обеспечить себе социальный и символический капиталы лишь с помощью «эффекта клу­ба», который вытекает из устойчивого объединения в не­драх одного и того же пространства (шикарные кварта­лы или великолепные особняки) людей и вещей, похожих друг на друга тем, что их отличает от огромного множе­ства других нечто общее, не являющееся общим для всех»[25]. Эффект клуба действует по принципу «исключения»: «нежелательные» агенты ис­ключаются либо по праву, либо по факту. Для того, чтобы исключать по праву необходимо ввести более или менее афиши­рованную форму numerus clausus. Исключение по факту предполагает, что у агента не проявляются все желательные свойств или проявля­ется хотя бы одно из нежелательных свойств.

Противоположностью клубу является гетто. Если агенты, принадлежащие клубу, основанному на активном исключе­нии нежелательных лиц, символически посвящаются в «члены клуба»,  что позволяет им участвовать в символическом капитале, получая от этого определенную прибыль, то гетто символически разлагает своих обитателей.  Поскольку гетто объеди­няет в некоторой резервации совокупность агентов, ко­торые лишены капитала для участия в клубах, которые отлучены от клуба. Поэтому в гетто могут делиться только своим отлучением»[26].

П. Бурдьё указывает, что принадлежность к клубу или к гетто продуцирует социальный «эффект клеймения». Социальные агенты, имеющие «клеймо гетто», фактически удваивают свои лишения, особенно, в области культуры и культурной практи­ки (и наоборот, эффект «клеймения» укрепляет культур­ные практики наиболее обеспеченных).

Агента в социальном пространстве, согласно позиции П. Бурдьё, характеризует позиция и габитус. «Габитус - есть одновременно система схем производства практик и сис­тема схем восприятия и оценивания практик»[27].

Отдельные отечественные политологи считают, что исследования социального и политического пространства в оппозиции «центр-периферия» основываются на структуралистской традиции, оппозиция бинарных структур в которой являлась основным принципом определения конфигурации пространства. Они утверждают, что этот подход развивался в работах Ж. Дерриды[28]. На наш взгляд это достаточно спорное утверждение, поскольку достаточно сложно установить взаимосвязь деконструкции Ж. Дерриды не только со структурализмом, но и с постструктурализмом[29]. Во всяком случае, сам Деррида неоднократно критиковал структурализм и говорил о «структуралистском наваждении»[30]. Деррида действительно затрагивает проблему «центр-периферия», но исключительно в аспекте критики любого «центризма» (этноцентризма, логоцентризма, телеоцентризма, фоноцентризма и т.д.)[31].

Социетально-культурная модель «центр-периферия» Ш. Эйзенштадта.

Одной из центральных проблем исследования в «центр-периферийной» модели политического пространства является вопрос о влиянии центра на характер развития периферии. Здесь можно выделить типологию центр-периферийных систем, предложенную американским социологом Ш. Эйзенштадтом[32]. Типология Эйзенштадта основана на степени отличия центров от периферии, исключительности центров в различных общественно-исторических контекстах. Эйзенштадт выделяет два вида центр-периферийных систем: 1) системы, в которых центры радикально отличаются от периферии; 2) системы, в которых такого различия не существует.

Следует отметить, что Эйзенштадт  трактует различие именно в терминах институциональной, социальной и культурной уникальности, а не в терминах, указывающих на некие внешние характеристики политического доминирования, связанные с концентрацией ресурсов в центре.

Первый вид в типологии Эйзенштадта соответствует имперским и имперско-феодальным системам. Здесь отличие центра от периферии носит ярко выраженный характер. При этом центр отчетливо демонстрирует стремление к проникновению на периферию, к ее преобразованию, своего рода цивилизационной унификации политического пространства, подлежащего контролю. «В этом случае формируются не просто способы ресурсной эксплуатации периферии, но и вырабатываются механизмы ее масштабной социетальной мобилизации в соответствии с цивилизационными образцами, которые продуцируются в центре»[33]. Центр в системах этого типа стремится преодолеть закрытость периферии, он постоянно «взламывает» пытающуюся обособиться периферию. Для этого он выстраивает вертикальные (силовые) механизмы коммуникации, поддерживая более или менее обобщенную структуру рынка в рамках имперского пространства и предоставляя периферии определенные каналы доступа к культурным и институциональным образцам в центре.

Ко второму виду относятся системы, очень близкие к классической модели традиционных (преимущественно неевропейских) патримониальных обществ, в которых территориальный контроль осуществляется в рамках децентрализованных союзов-конгломератов. Центр в таких системах заинтересован лишь в извлечении ресурсов на периферии, не проявляя интереса к ее структурному или культурному преобразованию[34].

Экономическая четырехстадийная модель «центр-периферия» Дж. Фридмана.