Конец вступительного очерка

_____________________

Фрагмент Первый.

 НЕТ ВРЕМЕНИ БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМИ

(30 января – 25 февраля 1893 г.)

 

С сылаясь на «Ежегодник» Софьи Толстой на 1893-й год, биограф Л. Н. Толстого Н. Н. Гусев называет 22 января 1893 года как день отъезда писателя с дочерью М. Л. Толстой в Ясную Поляну (Гусев. Летопись II. С. 91). Его датировку поддерживает Л. Д. Опульская (Указ. соч. С. 35). Но вот сама Софья Андреевна Толстая указывает в воспоминаниях иной день отъезда мужа: 28 января (МЖ – 2. С. 308). Точность датировки затрудняется отсутствием на эти дни записей в Дневнике Л. Н. Толстого (возобновлённых только в мае) и в дневнике его жены. Но дата 28 января вероятнее потому, что начало переписки супругов относится к 30 января, и в первом из писем Толстой определённо указывает на недавний приезд. Текстом письма того же дня С. А. Толстой мы не располагаем, потому и начинаем с толстовского, 30 января:

 

«Здравствуй, милая Соня. Надеюсь, что ты идёшь на поправку. Пожалуйста, напиши правдиво и обстоятельно. Мы доехали хорошо. Дорогой немного развлекал нас жалкий Глеб Толстой. < Сын министра внутренних дел Дмитрия Андреевича Толстого; служил в то время земским начальником в Рязанской губ. – Р. А.> Ужасно жалко видеть этот безнадёжный идиотизм, закрепляемый вином с добрым сердцем. Мог бы быть человек.

В доме тепло, хорошо, уютно и тихо. И в доме и на дворе. И тишина эта очень радостна, успокоительна.

Утром занимался до часа, потом поехал с Пошей в санях в Городну. Там нищета и суровость жизни в занесённых [нрзб.] так, что входишь в дома тунелями (и тунели против окон) — ужасны на наш взгляд, но они как будто не чувствуют её.

В доме моей молочной сестры <Авдотьи Данилаевой> умерла она и двое её внуков в последний месяц, и, вероятно, смерть ускорена или вовсе произошла от нужды, но они не видят этого. И у меня, и у Поши, который обходил деревню с другой стороны, — одно чувство: жалко развращать их. Впрочем, завтра поговорим с писарем.

Погода прекрасная. Вечером читали вслух, и я насилу держался, чтоб не заснуть, несмотря на интерес записок Григоровича. «Русская мысль» здесь.

 

Целую всех вас. Л. Т.» (84, 177).

 

Писатель Дмитрий Васильевич Григорович был старым, с 1855 г., знакомым Льва Николаевича — ещё по Петербургу и по редакции «Современника». Его воспоминания Толстой с интересом читал в журнале «Русская мысль», где они были напечатаны в № 12 за 1892 год и №№ 1 и 2 за 1893 год. Судя по завершающей реплике письма, Толстой специально ждал возможности прочитать дома, тихими зимними вечерами, номера любимого журнала с этими дорогими для него мемуарами.

 

К следующему дню, 31 января, относится письмо С. А. Толстой к мужу, следующего содержания:

 

«От вас известий ещё нет, милые Лёвочка и Маша; сегодня вижу на столе Машины мне покупки и ясно себе её представила, бледную и жалкую, портящую ту жизнь, которая могла бы быть так хороша. Два раза молод не будешь! Приехал сегодня Лёва, всё такой же худой; не хочет лечиться и пить воды, а я думаю, что ему необходимо. Говорит, что ему легче.

О Леночке <Денисенко> говорил, что она пришла к нему, поговорили о постороннем, а потом он ей сказал: «довольно нам друг друга обманывать». И после этого объяснились, и он сказал, что давно собирался сделать предложение, но она ему всё отпор давала. И могло бы быть, что: «Счастья взрыв мы промолчали оба!»

 

   [ КОММЕНТАРИЙ.

  Здесь идёт речь о сватовстве Ивана Васильевича Денисенко (1851 - 1916) к Елене Сергеевне Толстой (1863 - 1940), племяннице Толстого, младшей дочери его сестры Марии Николаевны Толстой, прижитой ею от связи с Гектором Виктором де Кленом. В том же году состоялась их свадьба. Софья Андреевна вспоминает кстати строку одного из любимых ею стихотворений уже покойного Аф. Аф. Фета, датированных 9 июня 1887 г.:

 

Светил нам день, будя огонь в крови…
Прекрасная, восторгов ты искала,
И о своей несбыточной любви
Младенчески мне тайны поверяла.

Как мог, слепец, я не видать тогда,
Что жизни ночь над нами лишь сгустится,
Твоя душа, красы твоей звезда,
Передо мной, умчавшись, загорится,

И, разлучась навеки, мы поймём,
Что счастья взрыв мы промолчали оба,
И что вздыхать обоим нам по нём,
Хоть будем врознь стоять у двери гроба. ]

 

Здоровье моё лучше, ужасно много работаю. Дети уже по-масляничному взволновались балаганами, коньками, театром и проч. — Вчера вечером очень хорошо разговаривали и было приятно: Ге <старший>, <В. С.> Соловьёв, <А. А.> Столыпин, <М. С.> Сухотин, <художник Н. А.> Касаткин, Серёжа, Таня и я.

Что ваши дела, есть ли настоящий голод в наших краях? Не хуже ли желудок от тепла? Хорошо ли устроились, тепло ли и не грустно ли? Целую вас, жду письма» (ПСТ. С. 553).

 

Продолжение рассказа о текущих делах и, частию, предваряющий ответ на вопросы жены — в письме Л. Н. Толстого того же дня, 31 января:

 

«Вчера приехал Евгений Иванович <Попов>, который к сожалению не был у вас и не привёз никаких писем. Напоив его чаем, легли спать около 12. Нынче отправили утром Пошу. Я по обыкновению писал, Маша ездила в <деревню> Мостовую. Работалось мне дурно, и я рано кончил и лёг. Проснувшись в час, поехал в Ясенки к писарю и старшине поторопить их об отправке приговоров крестьян о продовольствии и узнать ещё подробности о нуждающихся. Он даст мне список самых нуждающихся, и мы раздадим муку. Общей нужды нет, такой, как около Бегичевки, но некоторые также в страшном положении. Такое же впечатление и Маши. Так что поедем в Бегичевку, как только приедет Таня, если она хочет приехать. Нужно ли тебе, Таня голубушка? — Нужда в некоторых случаях ужасная. Тоже дров нет от снега. В Ясенках умер мужик от холода и голода — неделю не топил. Погода чудесная, — тепло. Я ездил верхом. Живу в Таниной многосложной и приятной комнате. Сейчас едут на Козловку за Марьей Кирилловной и привезут верно известия о вас. Дай Бог, чтобы хорошие. Целую вас.

Маша здорова, бодра. Я думаю, что ей здорово во всех отношениях уехать из Москвы» (Там же. С. 178).

 

В этом бодром, как солнечный январский день, письме Толстой сразу даёт понять жене, что намерен, помимо текущих занятий, всерьёз присмотреться, на предмет возможной помощи, к жизни крестьянства близ родной усадьбы. Жизни, истинные беды и проблемы которой не поставишь ни в какое сравнение ни с временными, отчего-то слишком часто сопутствующими его поездкам, недугами жены и детей, ни с прочими проблемами зажиточного московского семейства — отчасти надуманными или раздутыми «благоверной».

 

Она получила оба письма мужа, 30 и 31 января, и отвечала на них вечером 2 февраля следующим:

 

«Милый Лёвочка, получила все твои письма и Машины письма, и я так вам сочувствую и понимаю ваше наслаждение тишиной, белизной, беспредельностью и свежестью деревенской природы и жизни. Я рада за вас, пока совсем покойна за вас, Ясная и близко и своё родное хорошее гнездо. А вот когда вы в Бегичевку поедете, — вот это терзание всем! Хоть бы вы подольше остались в Ясной и поскорее вернулись из Бегичевки. Сегодня смотрю в окно на ясный закат и сама так бы и убежала куда-нибудь на простор, особенно от масляницы.

Вчера, мучаясь, возила Сашу, Ваню, Мишу и Лидию в Большой театр. Варя и Маша Толстые тоже были с нами. Был один градус тепла, пьеса прекрасная, красивая, нравственная и очень забавная для всех, феерия из скандинавских или германских сказаний: «Кольцо любви». — Ваничка был очень мил, хлопал, кричал свои замечания на весь театр; на него из партера (мы были в первом бенуаре), из оркестра оглядывались и улыбались. Весь театр — одни дети. Это была моя слабость, и после стало грустно.

Лёва опять мрачен и дёргает меня за сердце, браня и доктора и меня, и воды, и приходя в отчаяние. Мечется он ужасно и мне это тяжело, а помочь не умею и не знаю, как. Не могу я изменить своего убеждения, что ему нужно последовательно и терпеливо полечиться. — Сама я здорова, исключая желудка, но не спокойна во всех отношениях, что и досадно на себя и противно, и я это поборю трудом и заботой о детях.

Сегодня ездила проведать Машеньку, она всё больна; была у Грота и ещё кое у кого. Завтра, в среду, уезжают все Толстые в Пирогово, а в четверг приедет к вам, вероятно, Таня. Сейчас у нас Ге и Дунаев, Серёжа уехал к Самариным на спектакль в новом фраке, и мне очень хотелось, но без Тани скучно, а у ней платья нет. Да и совестно ездить, хотя я без тебя, Лёвочка, всегда ищу развлечений, а с тобой никуда не стремлюсь и всегда довольна. Я рада, что Маша себя хорошо чувствует в деревне; дай бог ей поправиться и духом и телом. Целую вас обоих, сидели бы в Ясной, отдыхали бы и я радовалась бы, что вам хорошо. Право, нужно ли в Бегичевку? А может быть не нужно совсем!

Ну, прощайте, теперь Таня привезёт известия, а писать уж буду в Клёкотки.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 554).

 

Софья Андреевна по письмам мужа, как ей представлялось, “убедилась”, что его присутствие для помощи голодающим «не так нужно» (МЖ – 2. С. 309). Описывая болезненное поведение сына, она стремилась к тому же, к чему и раньше, когда писала мужу о болезнях малышей: прервать его отлучку, заставить приехать… Но Толстой, хотя и не вполне справедливо, связывал “мрачность” сына Льва с его недовольством собой: ни таланты на литературном поприще, ни силы в благотворительном предприятии — не оказались у него не то, что равными отцовым, но и близкими к нему!

  Младшие же дети пока ничем серьёзно не болели, а гениальный малыш Ваничка, подлинная надежда отца, как мы видим из письма мамы Сони, даже заражал окружающих своими бодростью и жизнелюбием. Выучив к 4 годам неплохо английский язык, чудесный львёнок с радостью начал учить по-английски старика-художника Ге, походившего на папу-Льва не только одухотворённостью, но и некоторыми чертами внешности. Пообщавшись с малышом, старец убеждённо сообщил Софье Андреевне, «что Ваничка познал уже всё в здешнем мире, потому что он живёт уже не в первый раз, а жил раньше неоднократно» (МЖ – 2. С. 310).

 

3 февраля Толстой ответил на письма жены от 30 и 31 января. Письмо, если вчитаться, отчасти странное: Толстой как бы «не слышит» негативных известий из Москвы (например, о болезни сына), предпочитая реагировать на всё по-своему. Вот текст письма:

 

«Получили от тебя два письмеца, но вчера не было; и за то спасибо. Но чем чаще и подробнее будете писать, тем нам веселее. Хорошо, что Лёва приехал и бодр. Ты пишешь, были Ге, Соловьёв, Сталыпин, Сухотин, Серёжа, Касаткин, — все милые люди, но слишком много вдруг не асимилируется. В этом неудобство города. Two is company, three is none. [Двое составляют компанию, трое — нет.] Мне по именам хотелось бы всех их видеть, но вместе наверно не вышло связного и интересного разговора. А ты опять вся в корректурах. Боюсь я, что ты совсем расстроишь себе нервы, и я бы советовал тебе сдать эту работу корректору.

   Мы поедем, когда приедет Таня. Завтра увижусь с новым земским начальником, Тулубьевым, и сговорюсь о том, что сделать здесь. Вчера ездил в Ясенки, нынче ездил в Тулу... Свидетельств < от Красного креста на право бесплатного провоза грузов. – Р. А.> больше нет, а Поша пишет, что дров мало и очень нужны. Нельзя ли достать из Петербурга, из комитета Наследника < по оказанию помощи голодающим. – Р. А.>, через Александру Андреевну <Толстую> или кого ещё. Посоветуйся с кем-нибудь, и если да, то пусть Таня напишет.

Работается хорошо. После обеда поправляли с Машей Амиеля. < Т. е. перевод «Избранного» из Амиелева Дневника. – Р. А.> Очень хорош.

[…] Мы вполне здоровы. Только бы вы были такие же.

Целую всех. Едим чудесно и так же спим. На дворе прекрасно, в доме тепло» (84, 178 - 179).

 

Следующее, очень краткое, почти как извещение, «открытое письмо» (открытка) Льва Николаевича, от 4 февраля:

 

«Не знаю, написала ли тебе сегодня Маша, а она уже ушла на конюшню, чтоб ехать за Таней, и потому пишу, чтобы сказать, что мы здоровы, что у нас всё хорошо. Нынче был земский начальник Тулубьев, и мы с ним сговорились о помощи, кажется благоразумно. Если ничто не изменит наших планов, то поедем в субботу <6 февраля>. Пожалуйста, пиши почаще, хоть по несколько слов.

 

Л. Т.» (Там же. С. 179 - 180).

 

Возможно, Софье Андреевне такие письма могли показаться «не сердечными», отчуждёнными и вызвать критический, исполненный обид и гнева, ответ: недаром очередные её письма от 5 и 6 февраля, написанные в ночное время и отвечающие как раз на два приведённых «открытых письма» Л. Н. Толстого, не были опубликованы в общем сборнике, а только упоминаются в нём (см.: ПСТ. С. 555). Но нужно помнить, что Толстой готовил себя физически и морально к Бегичевке — с которой и сам уже рад был бы кончить, но просто отказаться и не поехать было нельзя! Ему хватало дурных воспоминаний и предвидений и без соничкиных жалоб. Но при том, что мысленно Лев Николаевич уже был «в деле», он не забывал и о жене, беспокоился о ней, что доказывает последнее его, перед отъездом в Бегичевку, письмо из Ясной Поляны от 5 февраля:

 

«Теперь вечер 5 числа. Мы собираемся ехать завтра, девочки укладывают, а я пишу письма. Пожалуйста, ты об нас не беспокойся. Мы в путешествии будем осторожны, как только ты могла бы желать. Если будет метель, не поедем. Я по тому говорю это, что мне ломит сломанная рука, и, кажется, идёт на ветер и на оттепель.

Я вчера тебе написал мельком о том, что здесь делается. Дело стоит так: нужда большая в Мостовой, Городне, Подъиванкове и Щёкине, деревни вёрст за 10. Маша ездила туда нынче. Но до сих пор, благодаря заработкам, которые тут есть, всё ещё кое-как кормятся. Кроме того, неизвестно, сколько и кому выдадут от земства. А выдавать начнут на днях. И потому мы решили с новым земским начальником Тулубьевым (он был у нас, как говорит, 5 лет <назад>; хороший, кажется, малый, бывший лейб-гусар), что подождём до выдачи, а тогда, вернувшись из Бегичевки, устроим здесь, в чём поможет Тулубьев. У него же я и купил для этого рожь.

Таня приехала благополучно, но мне жалко её отрывать от увлёкшего её занятия живописью. Может быть мы отправим её одну к тебе, тем более, если Лёва уедет, и ты останешься одна. Хотя Лёва тебя, как видно, теперь более всего мучает. — Мне думается, что его нездоровье одно из тех ослаблений жизненной энергии, которые часто бывают в этом возрасте. Я помню в таком положении был Владимир Александрович <Иславин> < дядя С. А. Толстой. – Р. А.>, в таком положении был брат Сергей. Он лечился, пил рыбий жир.

Мы здоровы. Погода стояла тут прекрасная, и всё ездил верхом.

Я писал тебе о выхлопатывании свидетельств бесплатных из Комитета наследника. Подумав хорошенько, я решил, что этого не надо, поэтому ты оставь это. — В тот день, как я был в Туле, я видел Давыдова и Львова и узнал, что Писарев тут. Он, кажется, поехал к себе, но ненадолго, и вернётся в Тулу. Я постараюсь увидать его и достать от него свидетельства.

Если будет что для чтения, то пришли нам, например, «Северный вестник» и ещё, что попадётся. <Переводчик Лев Павлович> Никифоров хотел переслать мне некоторые, не просмотренные мною, томы Мопасана. Если они вернулись <в книжный магазин> к Готье по абонементу Маракуева < Владимир Николаевич Маракуев — журналист и издатель, знакомый Толстого. – Р. А.>, то Лёва пусть возьмёт их и пришлёт мне. Они у Готье знают. Целую тебя и детей.

 

Л. Т.» (84, 180-181).

 

Несмотря на скептическое отношение к ряду сочинений Ги де Мопассана, Лев Николаевич послужил лучшему узнаванию этого писателя современным читателем в России. В его записной книжке 1893 года осталось свидетельство строгого отбора им лучших, по его мнению, вещей Мопассана для перевода на русский. В этом списке, правда, не было романа «Жизнь»: с его переводом дело уже было решено. Среди других 21 сочинения французского писателя, помеченных Толстым в записной книжке по пятибалльной системе, высокую оценку получили «Починщица мебели», «Отец Симона», «Сын», «В семье» и «История батрачки». Здесь впору вспомнить свидетельство старшего сына Толстого Сергея о субъективизме отбора Толстым «лучшего» в музыке: он мог не удостоить высокой оценки что-то, любимое даже большинством, но ВСЁ, что её удостаивалось, было действительно хорошим, талантливым (Толстой С. Л. Очерки былого. – Тула, 1975. С. 384). Этот же субъективизм, очевидно, выражался и в отборе Л. Н. Толстым лучшего в поэзии и прозе.

     

Следующее письмо, открытое, Лев Николаевич написал жене уже с дороги — из Клёкоток, на пути в Бегичевку, 6 февраля:

 

«Пишем из Клёкоток, куда благополучно приехали, но без Маши. Она по случаю афер осталась на день с <портнихой> Марьей Кирилловной в Ясной. Мы, — т. е. Таня, Евгений Иванович <Попов>, я и <повар> Пётр Васильевич, сейчас едем далее. Погода тихая, прекрасная, 14 град. От тебя, к огорчению нашему, письма нет. Целую тебя крепко и пеняю за то, что не пишешь. — Оттуда ещё напишем.

Л. Т.

 

Если озябнем или устанем, остановимся в Молодёнках» (84, 181 - 182).

 

Пенял Лев Николаевич жене совершенно напрасно: она ответила на письмо его от 5 февраля на следующий день по получении известий из Ясной — 7-го. Вот письмо её от 7 февраля к мужу, уже по адресу в Клёкотки:

 

«Сегодня весь день метель в Москве, и всё думаю о вас, как-то вы доехали! Получила от вас письма: Танино — 6-го утром перед отъездом в Бегичевку. Почему вам надо опять в Ясную? Больше недели жили, ведь это ещё усложняет ваше путешествие. Ты пишешь, милый Лёвочка, чтоб я не беспокоилась. Я и стараюсь, но это невозможно. Сегодня уехал и Серёжа. Теперь я одна с маленькими четырьмя, как и в прошлом году. И так и заныло всё по прошлогоднему! Впрочем это временами, а то и ничего, дела много, да и попривыкла уж. Для меня Таню не посылайте, т. е. пусть она делает, как ей лучше. Уж лучше не расставайтесь; разве я буду покойнее от этого? Нисколько. — Посылаю заказным в Чернаву целый пакет полученных писем вам троим. Книг интересных и журналов я не получала, а так как Лёва уехал, то я не знаю, какие именно томы Мопассана спросить, и у кого билет абонемента Маракуева.

Эти два дня возилась с родственниками. […] …Все родственники ели блины, а я смотрела, у меня всё под ложечкой болит. Обедали у меня Рыдзевские — мать с детьми, провели подушевный вечер, маленькие дети плясали; проводили Серёжу; он едва поспел на поезд, говорил кучер, но всё-таки уехал и багаж взял. Вчера он был у Самариных, а вечер танцовал у Трубецких. Сегодня у меня ночевал дядя Костя. Андрюша и Миша танцовали вчера у Глебовых и сегодня в диком восторге весь день, просят поучить их мазурке, привезли ордена и счастливы ужасно. Трогательно, как Миша счастлив qu’il a introduit [что он ввёл] Андрюшу в своё общество... Вчера ходили все мальчики […] в балаганы, пришли озябшие; я их чаем поила; сняли с них обувь и надели войлочные туфли; насилу отогрели. Теперь стараюсь их серьёзно настроить на ученье и труд, — но мудрено масляничную суматоху выбить из их годов.

Про свидетельства на бесплатный провоз, ты отказал мне поздно. Я уже наладила хлопоты; поехал в Петербург Литвинов; сын Кауфмана его друг, и Литвинов обещал лично попросить самого Кауфмана дать нам свидетельств. Уж не знаю, что из этого выйдет. < Старичок генерал Михаил Петрович Кауфман (1822 - 1902) исполнял в то время должности председателя и главного интенданта в обществе Красного Креста. – Р. А.>

Ну, прощайте, милые друзья, целую вас, дай бог бодро и хорошо прожить это время врозь, и вам и нам. Ещё много корректур, а уже 10 часов вечера и дети ложатся спать, т. е. старшие. Все здоровы и веселы.

 

С. Толстая» (ПСТ. С. 555 - 556).

 

И её письмо 8 февраля, ответ на открытку 6 февраля от мужа:

 

«Ты упрекаешь мне, милый Лёвочка, что я не писала в Клёкотки, а я писала и туда, и в Чернаву, но письма получались на маслянице страшно неисправно. Сегодня послала вам чужие в Чернаву, целый пакет. Бобринскому я отвечала, что деньги, вероятно, нужны, а что ты уехал.

 

   [ ПРИМЕЧАНИЕ.

  Граф Андрей Александрович Бобринский (1859 - 1930) с 1888 г. служил в канцелярии Государственного совета. С. А. Толстая отвечала на его письмо от 14 февраля, в котором он извещал Льва Николаевича, что комитет для вспомоществования при миссии США ассигновал в распоряжение Толстого две тысячи рублей. – Р. А.]

 

Мы все здоровы, т. е. я с четырьмя; остальные все разъехались. Сегодня, 8-ое, первый день поста, все за уроками и всё пришло в аккуратность. Это очень приятно во всех отношениях. Я удивилась, что вы и Женю повезли в Бегичевку. Целый придворный штат поехал. Надеюсь, что Маша не слишком страдала и теперь здорова. Сегодня два градуса, маленькие два раза гуляли, я этому очень рада. Сегодня мало корректур, я учила Сашу, писала письма, всё убирала и читала статью Грота о тебе и Ницше. < Статья Н. Я. Грота «Нравственные идеалы нашего времени (Фридрих Ницше и Лев Толстой)». – Р. А.> Как последний противен, судя по изложению его учения Гротом. По погоде вам удобно будет заниматься вашими делами и ездить. Целую всех вас, дай бог быть здоровыми.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 556 - 557).

 

От 8 февраля началось для семьи Толстого время поста и “говенья”, столь ценимого Софьей Андреевной и её единоверцами по церковной вере за возможность, ничего на самом деле не изменяя в своей жизни, ощутить иллюзорную сопричастность к сакральным смыслам человеческого бытия: за счёт участия в церковном идолопоклонстве, публичных молитв под руководством попа — разумеется, с умилением, «с мыслью обновления, избавления от грехов, желания сделаться лучше…» (МЖ – 2. С. 312). Дальше этих благих пожеланий у православных фарисеев дело, конечно же, не идёт, но им и не нужно этого: “высокая” социально-психологическая потребность удовлетворена, а терять что-то из мирских, даже самых греховных, приятностей и выгод, истинно и круглый год, в повседневности слушаясь Бога и последуя Христу, они не желают.

Софья Андреевна прибегает вот к такому сопоставлению христианского служения Льва Николаевича с товарищами со своим московским “говением”: «Своего рода служение Богу происходило и в Бегичевке, где продолжалась помощь голодающим и где < т.е. в окрестностях, а не только в этой деревне. – Р. А.> было в то время 90 столовых для бедных» (Там же). Точнее же нужно сказать, что именно в Бегичевке, инициативой Толстого, и совершалось уже полтора года истинное служение Богу — хотя и в не близком Толстому, духовно тяжёлом ему формате консенсуса с ложным устройством окружающей жизни буржуазно-православной России, враждебно чуждой Истине Бога, как она выражена в учении Иисуса Христа.

К этому служению снова ненадолго примкнул его зачинатель и вдохновитель, сам Лев Николаевич: ему нужно было сменить изнурённых физически и эмоционально “выгоревших” товарищей во главе с Павлом Ивановичем (“Пошей”) Бирюковым. 9 февраля он пишет жене первое письмо уже из Бегичевки, в котором упоминает некоторых их своих помощников: “девицу” Заболоцкую, вероятно фельдшера, о которой мы не имеем биографических сведений; художника из семьи обрусевших шведов Германа Романовича Линденберга (1862-1933); крестьянского писателя С. Т. Семёнова (1868 - 1922), знаменитого более всего именно симпатиями к нему Толстого. Упомянут, наконец, и печально знаменитый Михаил Аркадьевич Сопоцько (1869 – 1938), будущий ультраправый критик и даже грубый ругатель Толстого, человек, по воспоминаниям Софьи Андреевны, всегда ей неприятный (Там же). Именно Сопоцько принадлежит ставший популярным, до сих пор тиражируемый православными публицистами образ Толстого-«дьявола, у которого и лицо с тех пор, как его отлучили от церкви, изменилось» (Цит. по: Маковицкий Д. П. У Толстого. Яснополянские записки. Кн. 1. С. 300). Но и это существо можно понять и пожалеть. В марте 1890 г. Сопоцько неосторожно прогулялся с товарищами по университету на демонстрацию по поводу смерти Н. Г. Чернышевского, за что жестоко поплатился карьерой врача: был исключён из университета и провёл два года в тяжёлой для молодого человека ссылке в мерзкой Вологде. Там он и начитался “запретного” Толстого, и ненадолго возомнил себя соратником его в общем Божьем деле. И это сопутничество кончилось для злосчастного весьма драматически: будучи после ссылки “на заметке” у имперских полицаев, в июне 1895 г. он был вторично арестован за якобы “революционную пропаганду” среди крестьян и отправлен в ссылку на три года в Олонецкую губернию, где и свихнулся в православие. Узнав о новых воззрениях Сопоцько, Толстой, тонкий психолог, смекнул, что дело тут сугубо личное: в потребности Сопоцько чувствовать себя правым перед самим собой, иметь в своём положении некий мировоззренческий фундамент под ногами, пусть и состоящий из софизмов самообмана и самооправдания (53, 70-71). Так обманывали себя многие “горячие головы”, не удержавшиеся на пути христианской жизни: якобы от “безбожия” и революционерства они пришли к “истинной вере” (православию) через не истинное, неполноценное толстовство. Надо быть строже к себе и «любить истину больше своей правоты» (Там же. С. 71).  

 

Приводим ниже основной текст письма Л. Н. Толстого от 9 февраля к жене.

 

«Таня тебе, вероятно, всё опишет, милая Соня, а я только подтвержу и скажу о себе. Доехали мы хорошо. Боялись за Машу, но и она благополучно приехала. В доме было свежо, но теперь мы так натопили, что жарко. Погода всё нехороша. Дороги дурны, мятель, небольшая, но сообщение есть. Нынче приехала Заболоцкая, вчера уехал Сопоцько. Вчера я ходил в ближайшие деревни. Нынче ездил в Софьинку. Впечатление моё, что нужда большая, но к ней ещё больше привыкли, чем в прошлом году, и дело нашей помощи идёт хорошо там, где я был. Но мы намерены объехать все 90 столовых, а видели теперь 5. Приезд наш, по моему мнению, очень был нужен, в особенности потому, что Линденберг ссорится [?] с Семёновым; и тот, и другой хочет уезжать — Линденберг теперь, а Семёнов к весне. Главное, сам Павел Иванович замотался и едва ли доживёт до весны. Надо всё устроить попрочнее. Можно Сопоцько поручить дело Павла Ивановича и на место Сопоцько поместить из двух вновь приехавших. Всё это, вероятно, устроится и объяснится скоро.

Мы здоровы и веселы. По крайней мере, девочки font bonne mine à mauvais jeu [притворяются довольными]. A я чувствую, что надо было приехать; занят своей работой по утрам, и был бы доволен, если бы не тревожился о тебе и теперешнем твоём одиночестве; особенно, не получив ни одного хорошего письма от тебя. Отчёт напишу здесь и если успею, рассказ, который я обещал в сборник для переселенцев.

 

[ КОММЕНТАРИЙ.

  Толстой имеет в виду сборник «Путь-дорога. Научно-литературный сборник в пользу общества для вспомоществования нуждающимся переселенцам» (1893). Но в нём была напечатана только его повесть «Ходите в свете, пока есть свет». Возможно, что в феврале 1893 г. Толстой работал над другим рассказом, предназначавшимся для этого сборника. – Р. А.]

 

Вчера написал много писем. Читал хорошую и мне интересную книгу русскую, о Руссо. Теперь читаю скверную повесть Потапенко.

Очень хочется хорошей погоды и дороги. Тогда скоро всё объездим и вернёмся.

Что дети? Андрюша: он меня интересует и сам по себе и потому, что он тебя тревожит.

Пётр Васильевич <Бойцов, повар> ночует около меня и ночью храпит. А я, чтобы прекратить его храп, свищу. Нынче <портниха> Марья Кирилловна слышала свист и верно думала, что домовой. Живём мы всё также: обедаем в час, ужинаем в 8. Пища прекрасная. Прощай пока. Целую тебя.

 

Л. Т.» (84, 182 - 183).

 

Намерение мужа объехать все 90 действующих в уезде столовых не напрасно, если памятовать время года, смутило Соню, что она и не замедлила выразить в ответном письме вечером 11 февраля, вкупе со своеобычной для неё “порцией” несправедливостей в отношении близких, дорогих Толстому людей и подобного негатива:

 

«Вчера написала Маше, а сегодня получила письма от вас, милые Лёвочка и Таня. Наконец, я хоть узнала, что вы доехали все до Бегичевки. Завтра две недели, что вы уехали. Как у вас там людно, и как это неприятно, что люди, приехавшие помогать — ссорятся и не ладят, как Семёнов с Линденбергом. Павла Ивановича очень жаль, и я уверена, что если ему трудно, то опять не от дела, которое он делает, а от какой-нибудь людской или женской путаницы. Неодухотворённые люди хуже всякого животного. Всякая гадость в человеке тем ужасна, что он её знает, что всё в человеке сознательно, а в животном бессознательно, оттого извинительнее. Ужасно боюсь, что отъезд Павла Ивановича запутает все дела помощи. Но после Святой сейчас же в Бегичевку уезжает совсем Ваня Раевский, я сегодня его видела, и он говорит, что охотно возьмёт на себя часть дела. Ему не только можно, но и должно будет всё передать, чего же лучше и проще? Он тамошний, хотя, конечно, Павел Иванович в тысячу раз лучше может всё делать.

У меня сегодня была Матильда <Моллас> и предложила мне учить Сашу за те же 20 рублей, которые я предложила учительнице. До сих пор учила я сама и очень исправно; но у меня мало времени и я очень раздражаюсь, что дурно для наших с Сашей отношений. Я очень рада Матильдиной помощи на эти последние два, три месяца. По-французски же буду продолжать сама. […]

 

[ ПРИМЕЧАНИЕ.

Матильда Павловна Моллас (1857 - 1921) преподавала французский язык на Высших женских курсах в Москве. – Р. А. ]

 

…Я одна поехала к брату Саше и его жене. Застаю их одних, она вся увязана платками. Вчера Аничке сделалось дурно, она думала, что её будет рвать, нагнулась к тазу и упала в обморок. Саша замертво её поднял, а у ней кровь льёт отовсюду. Она, падая вниз лицом, разбила лицом таз, и всю её изрезало. На шее глубокий шрам, на виске, на щеке, ухо прорвало с серёжкой, зуб сломало. Такая она жалкая. […]

Мы все совсем здоровы, я поправилась, и нервы пока меня не тревожат совсем. Ложусь около трёх часов ночи; читаю корректуру ночью и утром, чтоб день быть более свободной, — и всё ничего. Андрюша тих, всё по-старому; учится дурно, хотя всё сидит, Миша читает «Анну Каренину», оторвать не могу и не одобряю, рано ещё. Саша и Ваня с воскресенья не гуляют; всё метели и 15—12 градусов морозу с ветром. — Напрасно затеваете 90 столовых объехать. Разве это возможно? И зачем в сущности?

Показывала Наточке твой портрет, Таня; ей очень нравится. Вчера отправила письмо Маше, и вспомнила, что 12-го её рожденье. Поздравляю её, желаю больше настоящей радости в будущем её году. Целую всех.

 

С. Т.

 

Получила счастливое письмо от Леночки <Е. С. Толстой>, просит ей шить приданое и намекает о том, чтоб свадьбу сделать у нас в доме, и на неделю до свадьбы ей пожить у нас. Я ей ответила, что согласна, когда Таня приедет, поможет тоже» (ПСТ С. 557 - 558).

 

14 февраля Толстой отвечал на это весточку любви(?) от жены, чему днём раньше предшествовал ответ на её же послание от 7-го. Приводим в хронологической последовательности эти письма Л. Н. Толстого.

 

13 февраля:

«Сейчас суббота вечер. Пишу тебе, милый друг, чтоб завтра отправить в Чернаву. Я дома, один, только что вернулся из деревень по Дону: Никитское, Мясновка и до Пашкова, куда ходил пешком. Чудная погода и дорога. Много обошёл, и ощущение, что сделал кое-что полезного. Сопоцько, который приехал нынче утром, выезжал мне навстречу, и мы с ним вернулись. Девочек нет ещё. Они утром поехали к Мордвиновым на блины. Приезжали звать, и они не могли отказаться. Оттуда хотели ехать по далёким деревням, но Ладыженский < Лев Викторович, помещик в Епифанском уезде и земский начальник. – Р. А.>, которого я встретил дорогой и который тоже был у Мордвинова, сказал мне, что они решили ехать только в ближние деревни. Погода прекрасная, они с кучерами и обе здоровы, поэтому жду их без беспокойства.

Очень досадно, что нельзя помогать дровами, которые страшно нужны. Нынче пишу Писареву, прося его уступить нам из его излишних запасов. К Сопоцько приехали два помощника. К Философовым приехала их помощница, кажется, очень деловитая девица. Вчера приехал Цингер Иван < И. В. Цингер, сын выдающегося русского математика В. Я. Цингера, женатого на Магдалине Ивановне, сестре покойного И. И. Раевского. – Р. А.> и предлагает свои услуги. Мне бы очень хотелось, чтобы он остался на весну, на место Поши, — главное потому, что он Раевским свой человек; но боюсь, что он слишком молод.

Вчера читали «Прощение», «Pater» Coppée < «Отче наш» Коппе. – Р. А.>, и Таня стала подбивать всех съиграть это для крестьян, и они читали это вслух, разобрав роли: Шарапова, её приятельница, Таня, Поша, Цингер, но, кажется, ничего из этого не выйдет. < Из этого в 1897 г. вышло издание в «Посреднике» этой пьесы в стихах Франсуа Коппе (1842 - 1908), в переводе А.П. Барыковой. – Р. А. >

Я встаю рано, в 7, в 8 пью кофе и с ¹/₂ 9 до 1 и более усердно работаю, потом обедаю, потом еду, куда нужно, возвращаюсь к 6. В 8-м ужинаем, часто девочки затевают экстренный чай. Таня рисует, читаем, пишем письма, беседуем. Я чувствую себя очень хорошо. О тебе ужасно мало знаем. Это тяжело. Пожалуйста, пиши чаще. Вчера было известие через Элену Павловну, и в середу Получил твоё единственное длинное письмо <от 7 февраля>.

Дороги теперь хорошие и погода, и потому мы очень скоро всё объездим. Надеюсь, что устроим, т. е. решим, как и кому заместить Пошу. Цингеру мы предложили, но он робеет и просит подумать. Скажи Катерине Ивановне, передав ей мой привет, что я всё советовал ей ехать сюда, а теперь не советую. С её здоровьем заехать сюда и на мельницу, в холода или ростепель, неблагоразумно.

  С большим волнением буду ждать завтрашнюю почту, — письмо от тебя. Целую тебя, милый друг.

 

Л. Т.» (84, 184 - 185).

 

Хотя Софья Андреевна и приезжала лично в Бегичевку, знакомилась с делом — всего значения морально поддерживающего присутствия в ней Л. Н. Толстого и практически сакрального значения (мы ведь помним: он Духовный Царь России!) объездов им деревень и столовых она, конечно же, уразуметь не могла.

 

Судя по следующему, от 14 февраля, письму Л.Н. Толстого, он отвечает в нём на три сразу письма жены, из которых нам известны два: от 8 и от 11 февраля. О последнем Толстой говорит как о более спокойном, чем другие два (и отвечает преимущественно на него). Вероятно, наименее «спокойное» уничтожил или он сам, или, позднее, сама Софья Андреевна. Приводим ниже текст толстовского ответа.

 

«Сейчас 11 часов вечера, воскресенье. Были все сотрудники, пили чай, читали и только что ушли, а вечером присылал Яков Петрович <Шугаев, приказчик Раевских> сказать, что едут в Москву, и вот пишу тебе хоть несколько слов. Мы благополучны и здоровы. Девочки ездили обе в разные стороны довольно далеко, а я оставался дома. Дело объезда приходит к концу. Мороз сильный, но тихо, и дороги хороши. Сегодня получил твои три письма, из которых последнее более спокойное и хорошее. На Ваню Раевского мы и так возлагаем надежды. Я написал тебе, что ссорились Линденберг с Семёновым. Это было чуть-чуть и ни в ком не оставило неприятного чувства, напротив, они все премилые люди. Нынче была опять Заболоцкая, и простилась уже. Она уезжает на этой неделе. Она удивительно самоотверженная девица. Совсем расстроила своё здоровье здесь.

То, что ты хлопотала о свидетельствах, очень хорошо; только если их дадут, то надо скорее. Нынче получил письмо от американского консула <Крауфорда> и Бобринского, о том, что если нам нужно денег, то они пришлют. Должно быть, это не мне. Я ответил. Письмо от Элен <Е. С. Толстой>, — счастливое. […]

А ты всё мучаешь себя корректурами. Зачем ты так ночи не спишь?

Как жаль Аничку! Это ужасно.

Ну, пока прощай, до скорого свиданья. Целую тебя и детей. “Анну Каренину” читать Мише, разумеется, рано» (84, 185 - 186).

    

К этому же дню, а также следующему, 15 февраля, относятся два письма С. А. Толстой, не опубликованные в доступном нам сборнике. О причинах этого можно догадаться на основе вот этих сведений в мемуарах Софьи Андреевны «Моя жизнь» о предшествующих писанию этих писем событиях.:

«Приехавшая из Бегичевки Екатерина Ивановна Баратынская с ужасом рассказывала мне, что Лев Николаевич по пояс в снегу насилу двигался, обходя столовые и объезжая их, и страшно утомлялся. Я усиленно его вызывала оттуда…» (мж – 2. с. 313).

Как Софья Андреевна умеет «усиленно вызывать», мы неоднократно видели на протяжении многих предшествующих Эпизодов её Переписки с мужем. Может, и к лучшему, что подобные её грехи были деликатно изъяты из книжного издания её писем. Что же касается Катьки Баратынской, остаётся лишь сожалеть, что девица со столь благородной фамилией, воспитанием, и при том замечательная помощница Льва Николаевича в Бегичевке, гостя у жены его в Москве, вдруг сыграла роль довольно прозаической, и не правдивой к тому же (в отношении погоды), сплетницы. Так или иначе, но страхи за здоровье мужа у Софьи Андреевны усилились. А чего сильно боишься — то скорее прочего и материализовывается: Лев Николаевич действительно не сильно простудился, о чём, в числе прочего, сообщал жене в следующем, от 16 февраля, письме:

 

«Каждый день приходится писать тебе, милый друг Соня. Вчера писал с Яковом Петровичем, а нынче уже вторник, завтра почта. Наши дела почти приходят к концу: остаются одни ефремовские < т. е. по Ефремовскому уезду. – Р. А.>, Сопоцькины столовые, на которые достаточно 2-х, 3-х дней, самое большее. Но у него побывать необходимо; это говорит и Поша, да я знаю. Он усерден, деятелен, но юн.

У меня второй день насморк и кашель, и я по приказанию дочерей, а главное, помня тебя, не выезжаю, и не выеду, пока не пройдёт совсем. А только гуляю потихоньку. Если бы не дочери и память о тебе, я бы даже не обратил внимания и ездил бы.

Так что мы время своего отъезда намечаем на субботу. Так это Тане удобнее для её школы. < Татьяна Львовна Толстая брала уроки в знаменитой Школе живописи, ваяния и зодчества, располагавшейся в Москве на ул. Мясницкой. – Р. А.> Мы же на самое короткое время проедем в Ясную и поскорее к тебе, чтоб ты перестала тревожиться и не спать до 3-х часов. К субботе мы надеемся получить ответ о дровах от Писарева, которому я писал, и решим дровяной вопрос, т. е. можно ли теперь — теперь только и нужно — раздать дров.

Бобринскому и американскому консулу я тоже ответил, что деньги будут приняты с благодарностью. К этому же времени напишем отчёт, который Поша нынче, кажется, кончает и который надо будет чем-нибудь закончить. Ну, пока прощай. Теперь не упрекаю тебя больше за молчание. Вчера ещё получили письмецо твоё из Клёкоток, — старое. < Это «ночное» письмо 5-6 февраля, упомянутое нами выше, не опубликовано. – Р. А.> Я очень рад, что ты сошлась с Матильдой для Саши. Я думаю, она хорошая учительница и тебя освободит. Девочки здоровы и бодры. Таня сейчас приехала, — ездила за 20 верст. Маша ещё не приезжала. Тоже поехала за 20 вёрст. Ещё не приезжала. Она хороша. Они, верно, припишут» (84, 186 - 187).

 

Это последнее в данную поездку Л. Н. Толстого его письмо из Бегичевки. В нашем распоряжении есть ещё за эти дни два письма С. А. Толстой, от 17 и от 18 февраля (ответ на письмо мужа от 16-го с известием о простуде) (см.: ПСТ. С. 561 - 563). Но они значительной своей частию — светские и семейные новости — для нас малоинтересны. Уведомясь о скором отъезде мужа из ненавистной и страшной ей Бегичевки, Софья Андреевна, конечно же, сразу “выздоровела” от всех болезней; кроме Льва-младшего, здоровы были и дети (Там же. С. 561 - 562). «Здорова совсем и бодра», она заканчивала корректуры пятого тома нового собрания сочинений Л. Н. Толстого. Как раз вычитывался роман «Война и мир», и Соничка наслаждалась интеллектуально и эстетически: «Где ни читай, хоть из середины, везде интересно и тонко умно» (Там же. С. 561). Письмо от 18-го содержит свидетельство того, что соня ожидала именно возвращения мужа: то есть приезда к ней, в Москву, а не в яснополянский дом (Там же. С. 562 - 563). Но она понимала в то же время, что для Льва Николаевича это было бы сменой одного стресса другим — без физического и морального отдыха. Были и практические причины необходимости заезда в Ясную. Помимо надежд добыть у губернатора в Туле те самые несчастные свидетельства Красного Креста для бесплатного провоза грузов, Толстой желал в зимней тишине завершить писанием очередной отчёт о работе своего бегичевского «министерства добра».

Итак, оправившись от простуды, 20-го он уезжает с дочерью Машей в Ясную Поляну (а Таня едет обрадовать маму в Москву). Под «Отчётом об употреблении пожертвованных денег с 20 июля 1892 г. по 1 января 1893 г.» стоит дата 20 февраля, но основная работа над ним продолжилась на самом деле уже в Ясной Поляне, именно с 21 февраля. «Соавтором» части отчёта — той, что с бухгалтерскими итогами и прочими цифрами — был верный Павел Иванович Бирюков. В этом отчёте Толстой и Бирюков между прочим сообщают:

«Дело наше в продолжение осени и зимы состояло, как и прежде, главным образом в помощи нуждающимся посредством столовых, детских кормёжных, дешёвой продажи печёного хлеба и дешёвой продажи и даровой раздачи дров.

В упомянутые в прошлом отчёте 70 столовых, устроенных сначала только для безземельных, стали приниматься с начала зимы все нуждающиеся, и число столовых увеличилось до 106, число же едоков до 3000.

[…] Во всех деревнях продолжаются для грудных детей тех семей, у которых нет коров, детские кормёжные.  Количество детей, получающих в этих кормёжных молочную гречневую кашу, около 500. Пекарен устроено 4 […].

Помощь в снабжении нуждающихся топливом состоит в том, что часть приобретённых нами дров продаётся по дешёвой цене, часть же раздаётся даром наиболее нуждающимся.

[…] Полученных нами пожертвований с теми небольшими обещанными нам взносами достанет только для того, чтобы довести до нового урожая действующие столовые и детские кормёжные. В случае же поступления новых пожертвований мы открыли бы новые столовые и кормёжные в деревнях, которые в них очень нуждаются и давно о том просят» (29, 170, 172).

Не столько для лучшей организации всего этого, сколько для вдохновения своих усталых помощников и требовалось Толстому приезжать в Бегичевку — как ни отрицала эту необходимость семейно-эгоистичная Софья Андреевна. Отчасти и для неё в черновики отчёта Толстой (уже без помощи П. И. Бирюкова) включил изъятые, к сожалению, позднее из окончательного текста свидетельства отчаянного положения народа-кормильца в условиях затянувшихся голода и эпидемий, а кроме того — в условиях слепоты и чёрствости кормимых им обитателей городов, которые выражали фарисейский аргумент о том, что-де “даровая” помощь поощряет народные лень и пьянство:

«Люди и скот действительно умирают. Но они не корчатся на площадях в трагических судорогах, а тихо, с слабым стоном болеют и умирают по избам и дворам. Умирают дети, старики и старухи, умирают слабые  больные. И потому обеднение и даже полное разорение крестьян совершалось и совершается за эти последние два года с поразительной быстротой. На наших глазах происходит неперестающий процесс обеднения богатых, обнищание бедных и уничтожение нищих.

[…] В нравственном же отношении происходит упадок духа и развитие всех худших свойств человека: воровство, злоба, зависть, попрошайничество и раздражение, поддерживаемое в особенности мерами, запрещающими переселение.

[…] Здоровые слабеют, слабые, особенно старики, дети преждевременно в нужде мучительно умирают.

И тут-то при этих условиях говорят и пишут о том, что даровая помощь, пища, приобретаемые не работой, развращают людей. 

…Боже мой, как мы строги: народ развратится, если мы не дадим умереть всем старым и слабым с голоду, даром кормя их и затрачивая на это 3 копейки в день. Но если это так развращает получать пищу, не работая за неё, то как же должны быть развращены те люди, которые, поколениями не работая, получали и получают пищу, и не в 3 к<опейки> в день на человека. И неужели уже так опасно то, что народ, целыми поколениями трудившийся на других в тех местах, где он страдает и мрёт, получит раз в 300 лет помощь от тех, которые вскормлены им?» (см.: Там же. С. 354-355).

К 21 февраля относятся встречные письма супругов, из которых первым мы приведём письмо С. А. Толстой в его основной части:

 

«Приехала благополучно Таня, мы ей все очень обрадовались, только она не такая беленькая и свеженькая, как поехала. Бегичевский серый, зловещий оттенок непременно ляжет на всяком, кто там побывает. Боюсь за вас двух теперь больше, тем более, что Маша кашляет, и у ней сильный насморк. Застудить грипп всегда дурно; я три недели промучилась потому, что тогда простудила насморк. Теперь мы все здоровы были всё время, слава богу. У меня только иногда болит ещё правая сторона головы и правая рука выше локтя, до плеча; это осталось.

Таня кое-что рассказывала, но мало. Понемногу всё узнаем. Сейчас был Дунаев, пошлёт вам завтра деньги в Ясенки. Лёве как будто лучше, но он всё мечется, не знает, на что решиться; хочется ему купить Дубны, но и не особенно ему нравится это имение. Я думаю, на всё судьба, и теперь уже предопределено, где ему жить. Я ничего не советую ему, боюсь вмешиваться в дела судьбы.

Всё-таки хорошо, что вы опять в Ясной; ближе, спокойнее о вас думать и сообщение легче. Слава богу, что с Бегичевкой покончили.

[…] Ну, прощайте, Лёвочка и Маша, ещё много корректур, а час ночи. Целую вас обоих. […]

 

С. Толстая. […]» (ПСТ. С. 564).

 

Но с Бегичевкой было ещё совсем даже не «покончено». Толстой в письме того же дня (отправленном традиционно, «с оказией») намекает на это жене достаточно осторожно:

 

«Таня, живая грамота, надеюсь, приехала благополучно и всё тебе про нас рассказала, милый друг, а я вот в тот же день вечером пишу с Иваном Цингером, который нынче приехал и нынче же в ночь едет. Он бросит это письмо в ящик. Мой кашель прошёл, и я совсем здоров, а Маша всё кашляет, и я её никуда не пущу, пока не пройдёт. Всё кашляли и Марья Кирилловна <Кузнецова>. Нынче я очень много занимался утром и устал, а вечером ещё исправлял и добавлял Павла Ивановича отчёт. И кончил, прибавив немного. Но боюсь, не пропустят. Кроме того, побывав там и пиша отчёт, я почувствовал, что здесь далеко не так нужна помощь, как там. Здесь первый год и есть заработки. И потому, поговорив с Тулубьевым, которому я дал знать, я постараюсь здесь, если нет вопиющей надобности, о чём я и ещё узнаю здесь, ничего не делать или ограничиться самой ничтожной помощью. Если расширять помощь, то там. Поэтому мы очень скоро приедем. Хочется всех вас видеть и Лёву, который с вами.

 

Л. Т.» (84, 187).

 

На это письмо Софья Андреевна отвечала 23 февраля следующим, писанным, судя по зачину, в заметно худшем прежнего, раздражённом настроении:

 

«Милые Лёвочка и Маша, получила от вас сегодня два письма, и совестно мне стало, что я написала вам только одно в Ясную. Но я уверена, что вы о нас не беспокоитесь. Вот вы все простудились, одна Таня приехала, слава богу, здоровая, да и та посерела немного. Она вчера была в своей школе, там волнение страшное: Философова чуть ли не бить собираются ученики. Маковский, Прянишников, Васильев — все лучшие учителя и члены уходят. Полный скандал. Философов прячется за великого князя. Великий князь, говорят, всё старается примирить всех, и теперь неизвестно, чем всё кончится.

Вчера и сегодня мы с Таней посвятили время на приданое Леночки <Толстой>; по её желанию истратить 800 р. на всё то, что она заказала, нет никакой возможности, и это самое трудное. […] Лёва меняет планы всякий день, но вас теперь хочет дождаться в Москве. Пока положительного он сделал то, что переплёл довольно успешно книгу и очень этим гордится. На нездоровье опять жалуется. Андрюша и Миша учатся плохо, но здоровы, очень веселы и всё-таки лучше, чем прошлые месяцы. Все с тоской ждут холеры; к стыду моему и у меня какая-то явилась тоска и безнадежность. Все эти ожидания холеры теперь ещё соединены со слухами о голоде. В Патровке и Гавриловке прямо мрут от голода, пишет управляющий, и помощи ни откуда никакой — буквально. Везде разговоры о покорности народа судьбе, что просто решили умирать. Да и что же им делать? Всё это так и томит душу.

Не простудись, милая Маша, не мочи ног; я рада, что вы в Ясной и наполовину успокоилась. […] 

Меня беспокоит, милая Маша, что если вы уедете без Ивана Александровича, то плохо всё уберёте и запрёте. Пожалуйста, чтоб в доме никто не оставался, а то Таня говорила, что <толстовец> Попов хотел две недели жить там один. Я на это совсем не согласна. Может жить в конторе, если для папа это необходимо. Во-первых, слишком дрова дороги, да ещё пожар сделают, а во-вторых, что бы в доме ни пропало, все люди будут говорить: там Попов жил, может кто и забрался, всё отперто было и т. д. — Вот вам и неприятно, но что же делать! Кому-нибудь и порядок надо блюсти. Прилип этот Попов безнадежно, а я всегда не любила, и теперь уж не полюблю всякое вторжение чужих в семейную нашу жизнь. Целую вас и жду с радостью.

 

С. Т.» (ПСТ. С. 565-566).

 

Для завершения такого большого и трудноуправляемого дела, как помощь крестьянам, нужна была ещё, как минимум, одна поездка в Бегичевку. Но как сообщить об этом жене, ожидавшей всенепременного, скорого и окончательного воссоединения семейства — причём именно в Москве? По счастью, деловые переговоры и поездка в Тулу 23 февраля убедила Льва Николаевича, что немедленного его возвращения в Бегичевку не требуется, и он может наконец с лёгким сердцем обрадовать жену:

 

«Сейчас приехал из Тулы, куда ездил нынче утром после обычных занятий. […] Вчера был земский начальник Тулубьев, и мы решили ничего здесь не предпринимать. Только съезжу для очищения совести в Щекино послезавтра; а завтра, если буду жив и здоров и погода хорошая, съезжу к Булыгину. В Туле всё очень удачно и скоро сделал: добыл 40 свидетельств, и Львов обещал выписать дрова. Поэтому пошлите ему 700 рублей. Исполнил и разные дела у Давыдова и Зиновьева. […] Приедем в субботу <27-го>, если всё будет благополучно. […] Целую тебя и детей. До свиданья. Погода чудная, и мы здоровы. Л. Т.» (84, 188).

 

Ответом на это письмо Льва Николаевича является последнее перед ожидавшимся приездом Л. Н. Толстого письмо Софьи Андреевны от 25 февраля:

 

«Сегодня получила, милый Лёвочка, известие от тебя, что ты приедешь в субботу, и радуюсь увидать тебя. Надеюсь, что ничто не помешает, и вы все здоровы. — Вчера Лёва привёз вам известия от нас; но я о нём тревожилась всю ночь, как он приехал; прислушивалась к страшному завыванью ветра. У нас сутки уж метель ужасная, да ещё при десяти градусах мороза. Лёве при его ослабевшем организме всякая болезнь опасна; надеюсь, что он не простудился, и что вы все побережётесь до конца.

Таня вошла в свою московскую жизнь очень, кажется, охотно. Она мало рассказывала мне про Бегичевку и о положении дел, и я жду тебя для этих сведений. Таня сегодня приглашена Мамоновыми в три часа чай пить, и оттуда она поехала в школу. В субботу она с Соней устраивает для детей вечер и какую-то игру, позвали детей человек двадцать, и я очень боюсь, что тебе будет неприятно приехать в эту суету и толпу детей с их родителями. Но отменить нам уж нельзя; да и наши дети столько ездили, что и нам необходимо было позвать к себе. Впрочем, это всё устроилось само собой Таней и Соней.

Моя жизнь течёт всё в том же мире — «Войны и мира», в котором нахожу большое удовольствие. Только глаза, наконец, не выдержали и что-то стали болеть от корректур, так что вчера не решилась сидеть ночь. Как я была глупа, когда ты писал «Войну и мир», и как ты был умён! Как тонко — умно, именно гениально написана «Война и мир». — Только одно: при «Детстве» я часто плакала, при «Семейном счастии» в носу щипало, а в «Войне и мире» всё время удивляешься, любуешься, в недоумении, — но не плачешь. Увидим, что будет с «Анной Карениной».

[…] Не знаю, отчего, но в «Войне и мире», что меняТРОГАЕТ больше всего, это всегда старый князь и княжна Марья, и вообще Болконские все, а совсем не Ростовы» (ПСТ. С. 188).

 

И заключительное перед отъездом письмо Л. Н. Толстого, тоже 25 февраля:

 

«Вчера приехал Лёва, и мы заговорились, да и метель была, и не послали на Козловку, и не писали. Мы все здоровы. Лёва не поправился, и мне жалко смотреть на него, как из такого жизнерадостного, красивого мальчика сделался такой болезненный. Хотя я надеюсь, что это пройдёт. Духом он бодр и весел. 

[…] Если ничего не помешает, приедем в субботу с курьерским. Будь бодра и здорова и не думай о холере. Целую тебя. Таню и детей.

 

Л. Т.» (84, 188).

 

27 февраля Толстой приехал («вернулся», как наставивает в мемуарах Софья Андреевна) в московский дом своей семьи, где бесконечная, под влиянием страхов и дурных ожиданий, суета жены и нерадостные, дополнительно обременяющие отца и мать, развлечения детей — всё так же служили иллюстрацией меткого замечания умнейшего Шарля Рише о нехватке времени для счастья. Сам Толстой в Ясной Поляне, как мы видели — был и в хлопотах, и в трудах (упомянутый выше «Отчёт» и, уже в самом завершении, трактат «Царство Божие внутри вас»), но был неоднократно и счастлив, являя совсем иную иллюстрацию: портрет гармонического человека, живущего так, как не стыдно посоветовать жить всем и каждому!