О теории Р. Барта и практике советской мифологии

Примечания

[1] Токарев С.А. Сущность и происхождение магии //Токарев С.А. Ранние формы религии. М., 1990. С. 431-432, 438, 475.
[2] Новик Е.С. Архаические верования в свете межличностной коммуникации // Историко-этнографические исследования по фольклору. М., 1994. С. 142.
[3] Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Миф — имя — культура // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Т. 1. Таллинн, 1992. С. 58-75.
[4] Анисимов Е.В. Дыба и кнут: политический сыск и русское общество в XVIII веке. М., 1999. Далее ссылки на эту работу даются непосредственно в тексте только с указанием страниц. С. 45, 54, 56, 58, 64, 70, 71, 81, 87, 311, 405.
[5] С. 500, 550.
[6] C. 63.
[7] C. 57, 87, 372, 399, 405.
[8] С. 54, 494.
[9] С. 55, 433.
[10] С. 670.

Ж.Ф. Коновалова
(СПбУЭиФ)

В середине 1950-х гг. Р. Барт написал серию очерков о «всеобщей» современной мифологизации. Так, по его мнению, образ жизни среднего француза был «пропитан» мифологизмами. В статьях под общим заголовком «Мифологии» [1] Р. Барт семиотически объясняет механизм появления политических мифов как превращение истории в идеологию при условии знакового оформления этого процесса. В обобщающей части работы Р. Барта — статье «Миф сегодня» предлагается и объяснение, и метод противостояния современному мифологизированию — создание новейшего искусственного мифа. Таким образом, на наш взгляд, предлагается конструирование условного, третьего уровня мифологии, если под первым понимать — архаико-традиционную, под вторым — «новую» (как научный класс, например, советскую). Е.М. Мелетинский, отмечая социологизированность работ Р. Барта, выявлял недостаточно четкую характеристику сути современного политического мифа в сравнении с архаической моделью [2].

В исследованиях Р. Барта ведущим определением мифа является слово. Все, что покрывается дискурсом, может стать мифом, так как «наш мир бесконечно суггестивен». Р. Барт, расширительно трактуя созидательную силу «буржуазного» мифотворчества, рассматривал мифы как составляющие конструкты всех культурных и социо-политических феноменов Франции. Миф, в соответствии со взглядами Р. Барта, является маркирующей качественной характеристикой «анонимного» современного буржуазного общества, при этом мифологизация — признак всех социумов.

В то же время «левый» миф представлялся Р. Барту крайне бедным и невыразительным в силу неразвитости языка, ограниченности воображения «угнетенных» масс. Такая социологизированность общеметодологической установки привела к выводу о том, что нет ничего беднее сталинского мифа. Данный тезис, выдвинутый в работе середины 1950-х гг., в настоящее время вызывает явное сомнение на фоне имеющихся материалов, в том числе феноменов советского тоталитаризма.

Определяя миф как всеобщую субстанцию окружающей реальности, Р. Барт тем не менее ограничивал пространственно-функциональные координаты его существования. Например, концентрация «левого» мифа соответствует сфере политики. В то же время такие изначально мифологичные качества, как системы переходов в жизненном цикле, связанные с пространством повседневной реальности, в этом типе мифа ограничены. Р. Барт, определяя функциональную значимость левого мифа, говорил в первую очередь о приоритете тактического использования мифологических возможностей. Наоборот, буржуазный миф, по его мнению, отличается широким стратегическим охватом всех сфер идеологии. Р. Барт считает «левый» миф всегда искусственным, определенным адаптацией к изменяющимся условиям. То есть миф, не имеющий внутреннего, естественного импульса — «неуклюж», «неловок», «скуден» и «монотонен», при этом он мало отражает современный быт.

С некоторыми положениями Р. Барта вряд ли можно полностью согласиться, так как историческая практика доказала длительность и устойчивую адаптированность к реальности, в частности, советской мифологии. Ее органичное вхождение в официальные идеологические схемы во многом базировалось на изобретательности и творческой деятельности истинных создателей, которые не были носителями народной культуры, а представляли, как правило, интеллектуально-активную партийно-государственную элиту Советской России.

«Новые», то есть вторичные мифологии и советская в их числе в определенной мере действительно являются искусственно сконструированными. Однако эта внешняя искусственность имеет давнюю и весьма продуктивную традицию. Так, нередко архаическим мифологемам придавалась иная форма, так как они должны были использоваться новым социумом. Мифологизмы новых религий и особенно христианства при внешнем отрицании активно использовались и в теории, и в практике советской идеологической работы.

Сама же «новая» мифология, естественно, не могла, как и в архаических социумах, охватить все ментальные и иные сферы жизни общества, но многие события российской — советской истории определялись не только экономическими или собственно социальными факторами, но и наличием элементов мифологического сознания и поведения у представителей различных социальных сфер. Советская мифология, хоть и не представляла абсолютно действующую и идеально сформированную систему, но тем не менее она включала многочисленные традиционные элементы, органично связанные между собой и приобретавшие системный характер: мифологические способы организации пространства, мифоритуальные идеи карнавала, представления о наличии демиургов-культурных героев, ново-классические ритуалы перехода, феномен близнечества, магию начала первого дня, традиционную знаковую мифообразующую роль мифа, числа, звука и т.д. [3]

Мифологии в архаическое, традиционное, новое и новейшее время представляются системами весьма открытыми, при условии корректного эволюционного включения инородных элементов, а иногда и революционного системного изменения. Мифотворчество не столько художественное, сколько социально-политическое, — неотъемлемый компонент бытования обществ ХХ — начала ХХI века. Причем данные мифологии вне зависимости от их морально-нравственной оценки оказываются нередко весьма действенны политически и отнюдь не всегда бедны содержательно. Практика создания национальных мифов проявляется в постсоветской России в рамках идеологии современных коммунистов, заменивших пролетарский интернационализм национальной идеей, а атеизм — формальным православием.