2015-01-07
386
«Привычка — вторая природа. Привычка в десять раз
сильнее природы!» — говорят, воскликнул однажды гер-
цог Веллингтон; и едва ли кто-нибудь может оценить
справедливость этого положения более, чем старый ве-
теран. Ежедневное учение и годы дисциплины в конце
концов навсегда прививают человеку известные привыч-
ки, налагая новый отпечаток почти на весь его образ
жизни.
«Есть анекдот,— говорит Гексли,— про который мо-
жно сказать «Se поп е vero, ё ben trovato» (если это не
правда, то удачно придумано). Один шутник, увидев,
чю отставной солдат нес в руках свой обед, внезапно
крикнул: «Во фронт!» — и под влиянием команды сол-
дат инстинктивно вытянул руки по швам, уронив коте-
лок с бараниной и картофелем в канаву. Дисциплина
в нем была доведена до совершенства, и ее результаты
навеки внедрились в нервную систему этого человека».
Согласно показаниям очевидцев, во многих сражениях
кавалерийские лошади, потерявшие седоков, при звуках
военных сигналов собирались вместе и начинали про-
изводить привычные перестроения. Большинство домаш-
них животных кажутся просто-напросто автоматами,
выполняющими шаг за шагом без колебаний и сомне-
ний обязанности, к которым их приучили. При этом
нельзя предполагать в их уме существования каких бы
то ни было альтернатив. Лица, состарившиеся в темни-
це, получив свободу, просили снова заключить их в
тюрьму. Во время железнодорожного крушения в поез-
де в клетке, которая была при этом сломана, находился
цирковой тигр; он выскочил было из клетки, но тотчас
вернулся назад, как будто смутившись от новой обста-
новки, так что снова запереть его не представляло
труда.
Привычка играет в общественных отношениях роль
колоссального махового колеса: это самый ценный кон
сервативный фактор в социальной жизни. Она одна
удерживает всех нас в границах законности и спасает
«детей фортуны» от нападок завистливых бедняков. Она
одна побуждает тех, кто с детства приучен жить самым
тяжелым и неприятным трудом, не оставлять подобного
рода занятий. Она удерживает зимой рыбака и мат-
роса в море; она влечет рудокопа во мрак шахты и при-
гвождает деревенскою жителя на всю зиму к его дере-
венскому домику и ферме; она предохраняет жителей
умеренного пояса от нападения обитателей пустынь и
полярных стран. Она принуждает нас вести житейскую
борьбу при помощи того рода деятельности, который
был предопределен нашими воспитателями или нами
самими в раннюю пору жизни. Если эта деятельность и
не по вкусу нам, мы все же должны стараться выпол-
нять ее наилучшим образом, так как только к ней ол-
4—833
ной мы способны, а выбирать другой род деятельности
уже слишком поздно. Привычка удерживает от смеше-
ния различные слои общества. Уже на 25-летнем моло-
дом человеке заметна печать его профессии, будь то
коммивояжер, доктор, пастор или адвокат. В нем про-
являются известные едва уловимые особенности характе-
ра, странности мысли, предрассудки,— словом, печать
профессии, от которой человек так же не может осво-
бодиться, как не могут складки на рукавах его сюртука
внезапно принять новое расположение.
Вообще говоря, это к лучшему; хорошо, что у боль-
шинства людей к 39 годам характер, подобно высохше-
му гипсу, становится прочным. Если период между 20
я 30 годами есть критический период для образования
интеллектуальных и профессиональных привычек, то
возраст моложе 20 лет имеет еще более важное значе-
ние для закрепления таких привычек, как интонация
голоса и произношение, жестикуляция, телодвижения и
ловкость. Лица, изучившие иностранный язык после
20 лет, почти никогда не говорят на нем без акцента.
Молодой человек низкого происхождения, попавший в
высший круг общества, почти никогда не может оту-
читься от неправильного произношения, которое он ус-
воил в детские годы. Почти никогда, несмотря на оби-
лие денег в кармане, он не научится одеваться как при-
рожденный аристократ. Купцы усердно предлагают ему
товары как настоящему денди, но он просто не спосо-
бен выбрать себе подходящие вещи. Невидимый закон,
столь же сильный, как закон тяготения, удерживает
сто в границах его орбиты, заставляя из года в год об-
лекаться в то же безвкусное платье, и для него навеки
остается загадкой, как приобретают свои вещи те из его
знакомых, которые одеваются со вкусом.
Таким образом, в воспитании великое дело сделать
нашу нервную систему нашим другом, а не врагом. До-
биться этого — значит превратить приобретения в чистые
деньги и жить спокойно на проценты с капитала. Мы
должны по возможности в самом раннем возрасте сде-
лать привычными для себя как можно более полезных
действий и остерегаться, как заразы, укоренения в нас
вредных привычек. Чем более мелких обыденных дей-
ствий мы предоставим не требующему сознательных
усилий контролю автоматизма, тем более наши высшие
духовные способности будут иметь свободы для своей
деятельности. Нет существа более жалкого, чем чело-
50
век, которому привычна лишь нерешительность и для
которого необходимо особое усилие воли в каждом от-
дельном случае, когда ему надо закурить сигару, выпить
стакан чаю, лечь спать, подняться с постели или при-
няться за новую часть работы. У такого человека более
половины времени уходит на обдумывания или сожа-
ления о действиях, которые должны были бы до такой
степени войти в его плоть и кровь, что стали бы бессоз-
нательными. Если подобные ежедневные привычки не
укоренились прочно в ком-нибудь из моих читателей,
пусть он сейчас же примется укреплять их в себе.
В одном из сочинений Бэна есть глава «Моральные
привычки», где по этому поводу дано несколько пре-
красных практических советов. В основание его рассуж-
дений положены два правила. Согласно первому при
приобретении какой-нибудь новой привычки или при
искоренении старой мы должны вооружиться наивоз-
можно более строгой и бесповоротной решимостью дей-
ствовать в намеченном направлении. Мы должны обста-
вить себя всеми возможными условиями, благоприят-
ствующими развитию хорошей привычки, упорно искать
обстановки, содействующей ее упрочению, перед обще-
ством возложить на себя обязанности, не совместимые
со старой привычкой, связать себя обязательством, ес-
ли возможно—словом, для закрепления новой привычки
привлекать все возможные вспомогательные средства.
Все это при начале образования привычки создает
такую обстановку, благодаря которой соблазн нару-
шить устанавливаемый режим не проявится так скоро,
как это могло бы случиться при других условиях, а с
каждым днем вероятность нарушения все более и более
уменьшается.
Второе правило Бэна следующее: ни разу не отсту-
пай от соблюдения новой привычки, пока она не уко-
ренится в твоей жизни так глубоко, что случайное на-
рушение ее не будет опасным. Каждое нарушение при-
обретаемой привычки можно сравнить с падением ша-
ра, висящего на веревке, которую мы наматываем на
палку: раз выпустив из рук веревку, мы даем шару
возможность опуститься на множество оборотов. Непре-
рывность тренировки — одно из важнейших средств для
того, чтобы сделать непогрешимой деятельность нерв-
;ной системы. Вот что говорит по этому поводу Бэн:
«Особенность нравственных привычек, отличающая их
от умственных приобретений, заключается в наличии в
Б1
каждой из них двух враждебных сил, из которых одна
должна постепенно освободиться от гнета другой. В
борьбе двух противоположных привычек мы прежде
всего должны стараться не проиграть сражения. Каж-
дая победа дурной привычки уничтожает результаты
многих побед хорошей. Таким образом, при борьбе двух
привычек всего важнее для нас предоставить одной из
них непрерывный ряд побед, пока благодаря их повто-
рению она не укрепится настолько, чтобы успешно одо-
левать противоположную привычку при любых услови-
ях. С теоретической точки зрения это лучший путь для
умственного прогресса».
При приобретении лривычки есть настоятельная не-
обходимость обеспечить успех в самом начале. Неудача
в начале дела способна парализовать энергию во всех
последующих попытках, между тем как сознание до-
стигнутого успеха подкрепляет нашу энергию и на бу-
дущее время. Когда Гёте спросил один не доверявший
своим силам госгодин, следует ли ему начинать заду-
манное предприятие, Гёте ответил, что стоит только
поплевать на руки — и дело в шляпе. Эти слова пока-
зывают, какое впечатление производила постоянно сча-
стливая карьера Гёте на его душевное настроение.
К разбираемому вопросу относится и вопрос о по-
степенном искоренении привычки к пьянству и опиуму.
Лица, занимавшиеся лечением пьяниц и потребителей
опиума, расходятся во взглядах на способы лечения
лишь в частностях, зависящих от индивидуальных осо-
бенностей больных. Вообще же говоря, все специалисты
в этой области считают, чт© внезапное приобретение но-
вой привычки всегда ведет к лучшим последствиям, ес-
ли только для внезапного перерыва в образе жизни
есть какая-нибудь возможность. Мы должны остерегать-
ся и не подвергать волю слишком тяжелому испытанию,
нанося в самом начале удар укоренившейся привычке,
но если больной в состоянии вынести это испытание, то
как при отучении от страсти (вроде опиомании), так и
просто при изменении часов подъема или занятий все-
го лучше подвергнуть человека сначала сильному стра-
данию, и тогда, пережив его, он добьется спокойного
состояния духа. Поразительно, как быстро исчезает дур-
ная наклонность, когда ее совершенно лишают возмож-
ности проявляться.
«Прежде чем начать переделывать себя, нужно на-
учиться непоколебимо следовать, не глядя ни направо,
ни налево, по прямому и узкому пути. Тот, кто ежеднев-
но высказывает все то же доброе намерение приняться
за какое-нибудь дело, похож на человека, подходящего
к краю рва, который ему надо перепрыгнуть, и снова
идущего назад, чтобы затем опять направиться к про-
пасти. Без непрерывного преуспевания нельзя накопить
моральные силы; чтобы сделать последнее возможным,
чтобы закалить нас в нем и приучить к нему, правиль-
ный труд является высшим благодеянием» (J. Bahnsen.
«Beitrage zur Charakterologie»).
К двум предшествующим правилам можно приба-
вить третье: пользуйся любым благоприятным случаем
действовать, при каждом решении поступать известным
образом и при каждом эмоциональном стремлении дей-
ствовать в направлении тех привычек, которые хочешь
приобрести. Решения и стремления оставляют в мозгу
известный след не в момент их появления, а в момент
возникновения под их влиянием двигательных резуль-
татов. Только что цитированный нами автор говорит по
этому поводу: «Наличность благоприятных условий уже
сама по себе дает рычагу нравственных действий твер-
дую точку опоры, при помощи которой мы можем при-
умножить свои нравственные силы, повысив свой нрав-
ственный уровень. У кого нет твердой точки опоры, тот
никогда не пойдет дальше поверхностной игры в нрав-
ственную деятельность».
Если человек не пользуется каждым конкретным
случаем проявить нравственную активность, то его ха-
рактер не будет улучшаться, хотя он может обладать
богатым запасом нравственных правил и питать в душе
добрые чувства. Добрыми намерениями, по пословице,
вымощен ад. «Характер,— говорит Дж. Ст. Милль,—
есть окончательно образовавшаяся воля», а воля, в том
смысле, какой Милль здесь имеет в виду, есть совокуп-
ность стремлений действовать быстрым и определенным
путем во всех наиболее выдающихся событиях жизни.
Стремление действовать укореняется в нас в зависимо-
сти от непрерывного повторения действий в нашей жиз-
ни, благодаря которым в мозгу все более и более воз-
растает способность их производить.
Когда благородное решение или искренний порыи
чувства пропадает по нашей вине бесследно, не принеся
никакого доброго плода, то мы упускаем не только бла-
гоприятный случай действовать, но таким образом и на
будущее создаем препятствие нашим решениям и эыо-
циям, чтобы они могли пройти в мозгу нормальный
путь разряда и проявиться в виде действия. Нет более
презренного типа человеческого характера, чем харак-
тер бессильного сентименталиста и мечтателя, который
всю жизнь предается чувствительным излияниям и не
ударит пальцем о палец, чтобы совершить истинно
доброе дело. Классическим примером этого типа может
служить Руссо, который, красноречиво убеждая фран-
цуженок следовать Природе и кормить грудью своих
младенцев, отдавал собственных детей в воспитатель-
ный дом. И всякий из нас до известной степени вступа-
ет прямо на путь Руссо, если, одушевляясь отвлеченно
сформулированной идеей блага, игнорируег это благо
па практике, когда оно предстает перед ним в невзрач-
ном виде, замаскированное житейскими мелочами.
В нашем будничном мире все блага являются в не-
взрачном виде благодаря вульгарности окружающей
обстановки, но горе тому, кто знает их только в форме
юлой абстракции! В этом отношении неумеренное посе-
щение театра и чтение романов могут создать настоя-
щих нравственных уродов. Русская барыня, проливаю-
щая слезы при виде душераздирающей драмы в теат-
ре, в то время как кучер ее замерзает до смерти, пред-
ставляет яркий образец явления, которое можно наблю-
дать везде. Даже излишнее увлечение музыкой у лиц,
которые сами не являются музыкантами и не настоль-
ко музыкальны, чтобы наслаждаться музыкой чисто
интеллектуальным путем, по всей вероятности, имеет
расслабляющее влияние на их характер. Слушая му-
зыку, проникаешься эмоциями, которые не находят ре-
ального выхода, и, таким образом, чувственное усло-
вие деятельности замирает в бездействии. Этому мож-
но было бы помочь, если бы всякий раз после эмоции,
пережитой в концерте, люди проявляли ее в какой-ни-
будь осязагельной форме. Пусть ее проявление будет
самым незначительным: она может выразиться в доб-
ром ласковом слове, обращенном к старухе бабушке,
или во внимательном отношении к знакомому в карете,
если не представляется случая оказать людям более ге-
роическую услугу. Но пусть эта эмоция во всяком слу-
чае найдет себе то или другое проявление.
Последние примеры показывают, что силой привыч-
ки запечатлеваются в мозгу не только частные линии
разряда, но и его общие формы. При этом происходит
то же, что наблюдается, когда мы предоставляем эмо-
циям бесплодно испаряться и тем делаем это их свой-
ство постоянным; как там, так и здесь есть основание
предполагать, что, часто отступая от усилия что-нибудь
исполнить, мы тем самым развиваем в себе неспособ-
нос гь делать усилия и что внимание наше, если мы
позволим ему беспорядочно блуждать, вскоре станет
постоянно перебегать с одного предмета на другой. Вни-
мание и усилие, как мы увидим ниже, суть два назва-
ния для одного и того же душевного явления. Какие
мозговые процессы им соотвегствуют—неизвестно. Наи-
более сильным доводом в пользу того, что эти душев-
ные состояния всецело зависят от мозговых процессов
и не представляют проявлений чистого духа, служит
именно тот факт, что они, по-видимому, в известной
степени подчинены закону привычки, который есть за-
кон материальной природы.
В качестве конечной максимы, относящейся к во-
спитанию воли, мы можем предложить приблизительно
такое правило. Сохраняй в себе способность к усилию
небольшим добровольным ежедневным упражнением.
т. е, проявляй аскетизм и героизм в мелочах, не необ-
ходимых для тебя, делая каждый день или через день
что-нибудь такое, чго ты предпочел бы не делать; тогда
при наступлении настоящей нужды ты почувствуешь
себя готовым мужественно вядержать испытание.
Такого рода аскетизм есть как бы страхование, кото-
рое мы платим за свой дом и имущество. Деньги, тра-
тимые на страховку, не приносят нам никакой пользы
и могуг никогда ее не принести. Но если произойди
пожар, плага за страхование избавит нас oi разорения
То же можно сказать о человеке, который ежедневным
упражнением приучил себя сосредоточивать внимание,
энергично распоряжагься своей волей и проявлять в не-
нужных вещах самоотречение. Среди всеобщего разру-
шения он будет выситься, подобно несокрушимой баш-
не, когда более изнеженные люди рассеются, как мяки-
на по иетру.
Итак, изучение психических процессов с физиологи-
ческой стороны может оказать большую помощь прак-
тической морали. Ожидающий нас в будущей жизни
ад, о котором нас учат богословы, не хуже того ада,
который мы сами создаем себе на этом свете, воспиты-
вая свой характер в ложном направлении. Если бы де-
ти могли себе представить, как быстро они становятся
просто живым комплексом привычек, они более обра-
щали бы внимания на свое поведение в том возрасте,
когда их мозг еще достаточно пластичен. «Прялка
жизни» находится в наших собсгвенных руках, и мы са-
ми бесповоротно предопределяем свою судьбу. Нет та-
кого ничтожного добродетельного или порочного поступ-
ка, который не оставил бы в нас навеки своего неизгла-
димого следа. Пьяница Рип Ван-Винкль в комедии
Джефферсона после каждой новой выпивки извиняется,
говоря: «Этот раз не считается». Ну, он может не счи-
тать, и милосердный Господь не поставит ему на счет
этого раза, но этот раз тем не менее будет отмечен.
В глубине нервных клеток и волокон его зачтут моле-
кулы, делая для Винкля в будущем неотразимым новый
соблазн.
Выражаясь с научной строгостью, можно сказать,
что всякий поступок оставляет в нервной системе неиз-
гладимый след. Разумеется, это имеет хорошую и дур-
ную стороны. Ряд отдельных выпивок делает нас по-
стоянными пьяницами, но такой же ряд благих дел и
часов труда делает нас святыми в нравственном отно-
шении или авторитетами и специалистами в практиче-
ской и научной областях. Пусть никто из молодежи не
беспокоится о конечных результатах своего воспитания,
какого бы рода оно ни было. Человек, добросовестно
выполняющий ежедневно свой труд, может предоста-
вить конечный результат своей работы ей самой. Он
может быть глубоко убежден, что в один прекрасный
день он осознает в себе достойнейшего представителя
своего поколения, какой бы род деятельности он пи
избрал. Втихомолку, среди мелочей ежедневного труда,
в человеке выработалась способность правильно судить
в области его специальности, способность, которая на-
всегда сохранится в нем. Отсутствие такой способно-
сти, быть может, породило в юношестве, вступающем
на трудный жизненный путь, более уныния и малоду-
шия, чем все остальные причины, взятые вместе.
Глава XI. Поток сознания
Порядок нашего исследования должен быть аналитиче-
ским. Теперь мы можем приступить к изучению созна-
ния взрослого человека по методу самонаблюдения.
Большинс7во психологов придерживаются так называе-
мого синтетического способа изложения. Исходя от
простейших идей, ощущений и рассматривая их в каче-
стве атомов душевной жизни, психологи слагают из
последних высшие состояния сознания — ассоциации,
интеграции или смещения, как дома составляют из от-
дельных кирпичей. Такой способ изложения обладаег
всеми педагогическими преимуществами, какими вооб-
ще обладает синтетический метод, но в основание его
кладется весьма сомнительная теория, будто высшие
состояния сознания суть сложные единицы. И вместо
того чтобы отправляться от фактов душевной жизни,
непосредственно известных читателю, именно от его це-
лых конкретных состояний сознания, сторонник синте-
тического метода берет исходным пунктом ряд гипоте-
тических простейших идей, которые непосредственным
путем совершенно недоступны читателю, и последний,
знакомясь с описанием их взаимодействия, лишен воз-
можности проверить справедливость этих описаний и
ориентироваться в наборе фраз по этому вопросу. Как
бы там ни было, но постепенный переход в изложении
от простейшего к сложному в данном случае вводит
нас в заблуждение.
Педанты и любители отвлеченностей, разумеется, от-
несутся крайне неодобрительно к отстранению синтети-
ческого метода, но человек, защищающий цельность
человеческой природы, предпочтет при изучении психо-
логии аналитический метод, отправляющийся от кон-
кретных фактов, которые составляют обыденное содер-
жание его душевной жизни. Дальнейший анализ вскро-
ет элементарные психические единицы, если таковые
существуют, не заставляя нас делать рискованные ско-
роспелые предположения. Читатель должен иметь в ви-
ду, что в настоящей книге в главах об ощущениях боль-
ше всего говорилось об их физиологических условиях.
Помещены же эти главы были раньше просто ради
удобства. С психологической точки зрения их следовало
бы описывать а конце книги. Простейшие ощущения
были рассмотрены нами на с. 27 как психические про
цессы, которые в зрелом возрасте почти неизвестны, но
там ничего не было сказано такого, что давало бы по-
вод читателю думать, будто они суть элементы, обра-
зующие своими соединениями высшие состояния со-
знания.
Основной фат психологик. Первичным кпнкречным
фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит
убеждение, что в этом опыте происходят какие-то созна-
тельные процессы. Состояния сознания сменяются в нем
одно другим. Подобно тому как мы выражаемся безлич-
но: «светает», «смеркается», мы можем и этот факт
охарактеризовать всего лучше безличным глаголом
«думается».
Четыре свойства сознания. Как совершаются созна-
тельные процессы? Мы замечаем в них четыре суще-
ственные черты, коюрые рассмотрим вкратце в настоя-
щей главе: 1) каждое состояние сознания стремится
быть частью личного создания; 2) в границах личного
сознания его состояния изменчивы; 3) всякое личное
сознание представляет непрерывную последовательность
ощущений; 4) одни объекты оно воспринимает охотно,
другие отвергает и, вообще, все время делает между ни-
ми выбор.
Разбирая последовательно эти четыре свойства со-
знания, мы должны будем употребить ряд психологиче-
ских черминов, которые могут получить вполне точное
определение только в дальнейшем. Условное значение
психологических терминов общеизвестно, а в этой главе
мы их будем употреблять только в условном смысле.
Настоящая глава напоминает набросок, который живо-
писец сделал углем на полотне и на котором еще не
видно никаких подробностей рисунка.
Когда я говорю: «всякое душевное состояние» или
«мысль есть часть личного сознания», то термин
личное сознание употребляется мною именно в таком
условном смысле. Значение этого термина понятно до
тех пор, пока нас не попросят точно объяснить ею;
тогда оказывается, что такое объяснение—одна из
труднейших философских задач. Эту задачу мы разбе-
рем в следующей главе, а теперь ограничимся одним
предварительным замечанием. В комнате, скажем в
аудитории, витает множество мыслей ваших и моих, из
которых одни связаны между собой, другие—нет. Они
так же мало обособлены и независимы друг от др^га,
как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни
того, ни другого безусловно: ни одна из них не обособ-
лена совершенно, но каждая связана с некоторыми дру-
гими. от остальных же совершенно независима. Мои
мысли связаны с моими же другими мыслями, ваши —
с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще где-нибудь
чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы
не можем сказать, не имея на это данных опыта. Со-
стояния сознания, которые мы встречаем в природе,
суть непременно личные сознания — умы, личности, оп-
ределенные конкретные «я» и «вы».
Мысли каждого личного сознания обособлены от мы-
слей другого: между ними нет никакого непосредствен-
ного обмена, никакая мысль одного личного сознания
не может стать непосредственным объектом мысли дру-
гого сознания. Абсолютная разобщенность сознании, не
поддающийся объединению плюрализм составляют пси-
хологический закон. По-видимому, элементарным пси-
хическим фактом служит не «мысль вообще», не «эта
или та мысль», но «моя мысль», вообще «мысль, при-
надлежащая кому-нибудь». Ни одновременность, ни
близость в пространстве, ни качественное сходство со-
держания не могут слить воедино мыслей, которые разъ-
единены между собой барьером личности. Разрыв меж-
ду такими мыслями представляет одну из самых абсо-
люгных граней в природе.
Всякий согласится с истинностью этого положения,
поскольку в нем утверждается только существование
«чего-то», соответствующего термину «личное созна-
ние», без указаний на дальнейшие свойства этого созна-
ния. Согласно этому можно считать непосредственно дан-
ным фактом психологии скорее личное сознание, чем
мысль. Наиболее общим фактом сознания служит не
«мысли и чувства существуют», но «я мыслю» или «я
чувствую». Никакая психология не может оспаривать
во что бы то ни стало факт существования личных со-
знании. Под личными сознаниями мы разумеем связан-
ные последовательности мыслей, сознаваемые как тако-
вые. Худшее, что может сделать психолог,— это начать
истолковывать природу личных сознании, лишив их
индивидуальной ценности.
В сознании происходят непрерывные перемены.
Я не хочу этим сказать, что ни одно состояние сознания
не обладает продолжительностью; если бы это даже бы-
ла правда, то доказать ее было бы очень трудно. Я толь-
ко хочу моими словами подчеркнуть тот факт, что ни
'рдно раз минувшее состояние сознания не может снова
Возникнуть и буквально повториться. Мы то смотрим,
То слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припомина-
ем, то ожидаем, то любим, то ненавидим, наш ум попе-
ременно занят тысячами различных объектов мысли.
Скажут, пожалуй, что все эти сложные состояния созна-
ния образуются из сочетаний простейших состояний.
В таком случае подчинен!.» ли "in последние тому же
закону изменчивости? Например, нс всегда ли тожде-
ственны ощущения, получаемые нами от какого-нибудь
предмета? Разве не всегда тождествен звук, получае-
мый нами от нескольких ударов совершенно одинаковой
силы по тому же фортепианному клавишу? Разве не та
же трава вызывает в нас каждую весну то же ощущение
зеленого цвета? Не то же небо представляется нам в
ясную погоду таким же голубым? Не то же обоня-
тельное впечатление мы получаем от одеколона, сколь-
ко бы раз мы ни пробовали нюхать ту же склянку? От-
рицательный ответ на эти вопросы может показаться
метафизической софистикой, а между тем вниматель-
ный анализ не подтверждает того факта, что центро-
стремительные токи когда-либо вызывали в нас дважды
абсолютно то же чувственное впечатление.
Тождествен воспринимаемый нами объект, а не на-
ши ощущения: мы слышим несколько раз подряд ту же
ноту, мы видим зеленый цвет того же качества, обоня-
ем те же духи или испытываем боль того же рода. Ре-
альности, объективные или субъективные, в постоянное
сущес'1вование которых мы верим, по-видимому, снова
и снова предстают перед нашим сознанием и заставля-
ют нас из-за нашей невнимательности предполагать,
будто идеи о них суть одни и те же идеи. Когда мы
дойдем до главы «Восприятие», мы увидим, как глубоко
укоренилась в нас привычка пользоваться чувсгвснны-
ми впечатлениями как показателями реального присут-
ствия объектов. Трава, на которую я гляжу из окошка,
кажется мне того же цвета и на солнечной, и на теневой
стороне, а между гем художник, изображая на полотне
эту траву, чтобы вызвать реальный эффект, в одном
случае прибегает к темно-коричневой краске, в дру-
гом—к светло-желюй. Вообще говоря, мы не обраща-
ет»! особого внимания на то, как различно те же пред-
меты выглядят, звуча! и пахнут на различных расстоя-
ниях и при различной окружающей обстановке. Мы
стараемся убедиться лишь в тождественности вещей, и
любые ощущения, удостоверяющие нас в этом при гру-
бом способе оценки, будут сами казаться нам тожде-
ственными.
Благодаря этому обстоятельству свидетельство о
субъективном тождестве различных ощущений не имеет
никакой цены в качестве доказательства реальности из-
вестного факта. Вся история душевного явления, назы-
ваемого ощущением, может ярко иллюстрировать нашу
неспособность сказать, совершенно ли одинаковы два
порознь воспринятых нами чувственных впечатления
или нет. Внимание наше привлекается не столько абсо-
лютным качеством впечатления, сколько тем поводом,
который данное впечатление может дать к одновремен-
ному возникновению других впечатлений. На темном
фоне менее темный предмет кажется белым. Гельм-
гольц вычислил, что белый мрамор на картине, изобра-
жающей мраморное здание, освещенное луной, при
дневном свете в 10 или 20 тыс. раз ярче' мрамора, осве-
щенного настоящим лунным светом.
Такого рода разница никогда не могла быть непос-
редственно познана чувственным образом: ее можно
было определить только рядом побочных соображений.
Это обстоятельство заставляет нас предполагать, что на-
ша чувственная восприимчивость постоянно изменяется,
так что один и тот же предмет редко вызывает у нас
прежнее ощущение. Чувствительность наша изменяется
в зависимости от того, бодрствуем мы или нас клонит
ко сну, сыты мы или голодны, утомлены или нет; она
различна днем и ночью, зимой и летом, в детстве, зре-
лом возрасте и в старости. И тем не менее мы нисколь-
ко не сомневаемся, что наши ощущения раскрывают пе-
ред нами все тот же мир с теми же чувственными каче-
ствами и с теми же чувственными объектами. Изменчи-
вость чувствительности лучше всего можно наблюдать
на том, какие различные эмоции вызывают в нас те же
вещи в различных возрастах или при различных на-
строениях духа в зависимости от органических причин.
То, что раньше казалось ярким и возбуждающим, вдруг
становится избитым, скучным, бесполезным; пение птиц
вдруг начинает казаться монотонным, завывание ветра—
печальным, вид неба — мрачным.
К этим косвенным соображениям в пользу того, что
наши ощущения в зависимости от изменчивости нашей
чувствительности постоянно изменяются, можно при-
бавить еще одно доказательство физиологического ха-
рактера. Каждому ощущению соответствует определен-
ный процесс в мозгу. Для того чтобы ощущение повто-
рилось с абсолютной точностью, нужно, чтобы мозг
после первого ощущения не подвергался абсолютно ни-
какому изменению. Но последнее, строго говоря, физио-
логически невозможно, следовательно, и абсолютно точ-
ное повторение прежнего ощущения невозможно, ибо
мы должны предполагать, что каждому изменению
мозга, как бы оно ни было мало, соответствует некото-
рое изменение в сознании, которому служит данный
мозг.
Но если так легко обнаружить неосновательность
мысли, будто простейшие ощущения могут повторяться
неизменным образом, то еще более неосновательным
должно казаться нам мнение, будто та же неизменная
повторяемость наблюдается в более сложных формах
сознания. Ведь.ясно, как Божий день, что состояния на-
шего ума никогда не бывают абсолютно тождественны-
ми. Каждая отдельная мысль о каком-нибудь предмете,
строго говоря, есть уникальная и имеет лишь родовое
сходство с другими нашими мыслями о том же предме-
те. Когда повторяются прежние факты, мы должны
думать о них по-новому, глядеть на них под другим уг-
лом, открывать в них новые стороны. И мысль, с помо-
щью которой мы познаем эти факты, всегда есть мысль
о предмете плюс новые отношения, в которые он постав-
лен, мысль, связанная с сознанием того, что сопровож-
дает ее в виде неясных деталей. Нередко мы сами по-
ражаемся странной переменой в наших взглядах на
один и тот же предмет. Мы удивляемся, как могли мы
думать известным образом о каком-нибудь предмете
месяц тому назад. Мы переросли возможность такого
образа мыслей, а как — мы и сами не знаем.
С каждым годом те же явления представляются нам
совершенно в новом свете. То, что казалось призрачным,
стало вдруг реальным, и то, что прежде производило
впечатление, теперь более не привлекает. Друзья, кото-
рыми мы дорожили, превратились в бледные тени прош-
лого; женщины, казавшиеся нам когда-то неземными
созданиями, звезды, леса и воды со временем стали
казаться скучными и прозаичными; юные девы, которых
мы некогда окружали каким-то небесным ореолом, ста-
норятся с течением времени в наших глазах самыми
обыкновенными земными существами, картины — бессо-
держательными, книги... Но разве в произведениях Гёте
так много таинственной глубины? Разве уж так содер-
жательны сочинения Дж. Ст. Милля, как это нам каза-
лось прежде? Предаваясь менее наслаждениям, мы все
более и более погружаемся в обыденную работу, все бо-
лее и более проникаемся сознанием важности труда на
пользу общества и других общественных обязанностей.
Мне кажется, что анализ цельных, конкретных со-
стояний сознания, сменяющих друг друга, есть един-
ственный правильный психологический метод, как бы
ни было трудно строго провести его через все частности
исследования. Если вначале он и покажется читателю
темным, то при дальнейшем изложении его значение
прояснится. Пока замечу только, что, если этот метод
правилен, выставленное мною выше положение о невоз-
можности двух абсолютно одинаковых идей в сознании
также истинно. Это утверждение более важно в теоре-
тическом отношении, чем кажется с первого взгляда,
ибо, принимая его, мы совершенно расходимся даже в
основных положениях с психологическими теориями
локковской и гербартовский школ, которые имели когда-
то почти безграничное влияние в Германии и у нас в
Америке. Без сомнения, часто удобно придерживаться
своего рода атомизма при объяснении душевных явле-
ний, рассматривая высшие состояния сознания как аг-
регаты неизменяющихся элементарных идей, которые
непрерывно сменяют друг друга. Подобным же обра-
зом часто бывает удобно рассматривать кривые линии
как линии, состоящие из весьма малых прямых, а элек-
тричество и нервные токи—как известного рода жид-
кости. Но во всех этих случаях мы не должны забы-
вать, что употребляем символические выражения, кото-
рым в природе ничего не соответствует. Неизменно
существующая идея, появляющаяся время от времени
перед нашим сознанием, есть фантастическая фикция.
В каждом личном сознании процесс мышления за-
метным образом непрерывен. Непрерывным рядом я
могу назвать только такой, в котором нет перерывов и
делений. Мы можем представить себе только два рода
перерывов в сознании: или временные пробелы, в тече-
ние которых сознание отсутствует, или столь резкую
перемену в содержании познаваемого, что последую-
щее не имеет в сознании никакого отношения к предше-
ствующему. Положение «сознание непрерывно» заклю-
чает в себе две мысли: 1) мы сознаем душевные, состоя-
ния, предшествующие временному пробелу и следующие
за ним как части одной и той же личности; 2) перемены
в качественном содержании сознания никогда не совер-
шаются резко.
Разберем сначала первый, более простой случаи.
Когда спавшие на одной кровати Петр и Павел просы-
паются и начинают припоминать прошлое, каждый из
них ставит данную минуту в связь с собственным прош-
лым. Подобно тому как ток анода, зарытого в землю,
безошибочно находит соответствующий ему катод через
все промежуточные вещества, так настоящее Петра
вступает в связь с его прошедшим и никогда не спле-
тается по ошибке с прошлым Павла. Так же мало спо-
собно ошибиться сознание Павла. Прошедшее Петра
присваивается только его настоящим. Он может иметь
совершенно верные сведения о том состоянии дремоты,
после которого Павел погрузился в сон, но это знание,
безусловно, отличается от сознания его собственною
прошлого. Собственные состояния сознания Петр помнит,
а Павловы только представляет себе. Припоминание
аналогично непосредственному ощущению: его объект
всегда бывает проникнут живостью и родственностью,
которых нет у объекта простого воображения. Этими
качествами живости, родственности и непосредственно-
сти обладаег настоящее Петра.
Как настоящее есть часть моей личности, мое, так
точно и все другое, проникающее в мое сознание с жи-
востью и непосредственностью,— мое, составляет часть
моей личности. Далее мы увидим, в чем именно за-
ключаются те качества, которые мы называем живостью
и родственностью. Но как только прошедшее состояние
сознания представилось нам обладающим этими каче-
ствами, оно тотчас присваивается нашим настоящим и
входит в состав нашей личности. Эта «сплошность» лич-
ности и представляет то нечто, которое не может быть
временным пробелом и которое, сознавая существование
этого временного пробела, все же продолжает сознавать
свою непрерывность с некоторыми частями прошедшего.
Таким образом, сознание всегда является для себя
чем-то цельным, не раздробленным на части. Такие вы-
ражения, как «цепь (или ряд) психических явлений», не
адют нам представления о сознании, какое мы получа-
ем от него непосредственно: в сознании нет связок, оно
течет непрерывно. Всего естественнее к нему применить
метафору «река» или «поток». Говоря о нем ниже, бу-
дем придерживаться термина «поток сознания» (мысли
или субъективной жизни).
Второй случай. Даже в границах того же самого
сознания и между мыслями, принадлежащими тому же
субъекту, есть род связности и бессвязности, к которому
предшествующее замечание не имеет никакого отноше-
ния. Я здесь имею в виду резкие перемеры в созна-
нии, вызываемые качественными контрастами в следую-
шпх друг за другом частях потока мысли. Если выра-
жения ^цепь (или ряд) психических явлений» не могут
быть применены к данному случаю, то как объяснить
вообще их возникновение в языке? Разве оглушитель-
ный взрыв не разделяет на две части сознание, на ко-
торое он воздействует? Нет, ибо сознавание грома сли-
вается с сознаванием предшествующей тишины, которое
продолжается: ведь, слыша шум от взрыва, мы слышим
не просто грохот, а грохот, внезапно нарушающий мол-
чание и контрастирующий с ним.
Наше ощущение грохота при таких условиях совер-
шенно отличается от впечатления, вызванного тем же
самым грохотом в непрерывном ряду других подобных
шумов. Мы знаем, что шум и тишина взаимно уничтожа-
ют и исключают друг друга, но ощущение грохота есть
в то же время сознание того, что в этот миг прекрати-
лась тишина, и едва ли можно найти в конкретном ре-
альном сознании человека ощущение, настолько огра-
ниченное настоящим, что в нем не нашлось бы ни ма-
лейшего намека на то, что ему предшествовало.
Устойчивые и изменчивые состояния сознания. Если
мы бросим общий взгляд на удивительный поток наше-
го сознания, то прежде всего нас поразит различная
скорость течения в отдельных частях. Сознание подобно
жизни птицы, которая то сидит на месте, то летает.
Ритм языка отметил эту черту сознания тем, что каж-
дую мысль облек в форму предложения, а предложение
развил в форму периода. Остановочные пункты в
сознании обыкновенно бывают заняты чувственными впе-
чатлениями, особенность которых заключается в том,
чго они могут, не изменяясь, созерцаться умом неопре-
Л. ленное время; переходные промежутки заняты мыс-
.'г-.ми об отношениях статических и динамических, кото-
рое мы по большей части устанавливаем между объек-
тами, воспринятыми в состоянии относительного покоя.
Назовем осгановочные пункты устойчивыми частями,
'</ переходные промежутки изменчивыми частями пото-
ка сознания. Тогда мы заметим, что наше мышление
постоянно стремится от одной устойчивой части, только
ч; о покинутой, к другой, и можно сказать, что глазное
назначение переходных частей сознания в том, чтобы
направлять нас от одного прочного, устойчивого вывода
ь. другому.
При самонаблюдении очень трудно подметить пере-
ходные моменты. Ведь если они — только переходная
5 -833 65
ступень к определенному выводу, то, фиксируя на них
наше внимание до наступления вывода, мы этим самым
уничтожаем их. Пока мы ждем наступления вывода,
последний сообщает переходным моментам такую силу
и устойчивость, что совершенно поглощает их своим
блеском. Пусть кто-нибудь попытается захватить вни-
манием на полдороге переходный момент в процессе
мышления, и он убедится, как трудно вести самонаблю-
дение при изменчивых состояниях сознания. Мысль не-
сется стремглав, так что почти всегда приводит нас к
выводу раньше, чем мы успеваем захватить ее. Если же
мы и успеваем захватить ее, она мигом видоизменяется.
Снежный кристалл, схваченный теплой рукой, мигом
превращается в водяную каплю; подобным же образом,
желая уловить переходное состояние сознания, мы вме-
сто того находим в нем нечто вполне устойчивое —
обыкновенно это бывает последнее мысленно произне-
сенное нами слово, взятое само по себе, независимо от
своего смысла в контексте, который совершенно усколь-
зает от нас.
В подобных случаях попытка к самонаблюдению
бесплодна — это все равно, что схватывать руками вол-
чок, чтобы уловить его движение, или быстро заверты-
вать газовый рожок, чтобы посмотреть, как выглядят
предметы в темноте. Требование указать эти переходные
состояния сознания, требование, которое наверняка бу-
дет предъявлено иными психологами, отстаивающими
существование подобных состоянии, так же неоснова-
тельно, как аргумент против защитников реальности
движения, приводившийся Зеноном, который требовал,
чтобы они показали ему, в каком месте покоится стрела
во время полета, и из их неспособности дать быстрый
ответ на такой нелепый вопрос заключал о несостоя-
тельности их основного положения.
Затруднения, связанные с самонаблюдением, приво-
дят к весьма печальным результатам. Если наблюдение
переходных моментов в потоке сознания и их фикси-
рование вниманием представляет такие трудности, то
следует предположить, что великое заблуждение всех
философских школ проистекало, с одной стороны, из
невозможности фиксировать изменчивые состояния со-
знания, с другой — из чрезмерного преувеличения зна-
чения, которое придавалось более устойчивым состоя-
ниям сознания. Исторически это заблуждение вырази-
лось в двоякой форме. Одних мыслителей оно привело
к сенсуализму. Будучи не в состоянии подыскать устой-
чивые ощущения, соответствующие бесчисленному мно-
жеству отношений и форм связи между явлениями чув-
ственного мира, не находя в этих отношениях отражения
душевных состояний, поддающихся определенному наи-
менованию, эти мыслители начинали по большей части
отрицать вообще всякую реальность подобных состоя-
ний. Многие из них, например Юм, дошли до полного
отрицания реальности большей части отношений как
вне сознания, так и внутри. Простые идеи—ощущения
и их воспроизведение, расположенные одна за другой,
как кости в домино, без всякой реальной связи между
собой,— вот в чем состоит вся душевная жизнь, с точки
зрения этой школы, все остальное — одни словесные за-
блуждения. Другие мыслители, интеллектуалисты, не в
силах отвергнуть реальность существующих вне области
нашего сознания отношений и в то же время не имея
возможности указать на какие-нибудь устойчивые ощу-
щения, в которых проявлялась бы эта реальность, так-
же пришли к отрицанию подобных ощущений. Но от-
сюда они сделали прямо противоположное заключение.
Отношения эти, по их словам, должны быть познаны
в чем-нибудь таком, что не есть ощущение или какое-
либо душевное состояние, тождественное тем субъек-
тивным элементам сознания, из которых складывается
наша душевная жизнь, тождественное и составляющее
с ними одно сплошное целое. Они должны быть позна-
ны чем-то, лежащим совершенно в иной сфере, актом
чистой мысли, Интеллектом или Разумом, которые пи-
шутся с большой буквы и должны означать нечто, не-
измеримо превосходящее всякие изменчивые явления
нашей чувственности.
С нашей точки зрения, и интеллектуалисты и сен-
суалисты не правы. Если вообще существуют такие яв-
ления, как ощущения, то, поскольку несомненно, что
существуют реальные отношения между объектами, по-
стольку же и даже более несомненно, что существуют
ощущения, с помощью которых познаются эти отноше-
ния. Нет союза, предлога, наречия, приставочной формы
или перемены интонации в человеческой речи, которые
не выражали бы того или другого оттенка или перемены
oi ношения, ощущаемой нами действительно в данный
момент, С объективной точки зрения, перед нами рас-
крываются реальные отношения; с субъективной точки
зрения, их устанавливает наш поток сознания, сообщая
5* 67
каждому из них свою особую внутреннюю окраску. В
обоих случаях отношений бесконечно много, и ни один
язык в мире не передает всех возможных оттенков в
этих отношениях.
Как мы говорим об ощущении синевы или холода,
так точно мы имеем право говорить об ощущении «и»,
ощущении «если», ощущении «но», ощущении «через».
А между тем мы этого не делаем: привычка призна-
вать субстанцию только за существительными так
укоренилась, что наш язык совершенно отказывается
субстантивировать другие части речи.
Обратимся снова к аналогии с мозговыми процесса-
ми. Мы считаем мозг органом, в котором внутреннее
равновесие находится в неустойчивом состоянии, так
как в каждой части его происходят непрерывные пере-
мены Стремление к перемене в одной части мозга явля-
ется, без сомнения, более сильным, чем в другой; в
одно время obic'ipoia перемены бывает больше, в дру-
гое — меньше. В равномерно вращающемся калейдоско-
пе фигуры хотя и принимают постоянно все новую и
новую группировку, но между двумя группировками
бывают мгновения, когда перемещение частиц происхо-
дит очень медленно и как бы совершенно прекращает-
ся, а затем вдруг, как бы по мановению волшебства,
мгновенно образуется новая группировка, и, таким об-
разом, относительно устойчивые формы сменяются дру-
гими, которых мы не узнали бы, вновь увидев их. Точ-
но так же и в мозгу распределение нервных процессов
выражается то в форме относительно долгих напряже-
ний, то в форме быстро переходящих изменений. Но
если сознание соответствует распределению нервных
процессов, то почему же оно должно прекращаться, не-
смотря на безостановочную деятельность мозга, и поче-
му, в то время как медленно совершающиеся изменения
в мозгу вызывают известного рода сознательные про-
цессы, быстрые изменения не могут сопровождаться осо-
бой, соответствующей им душевной деятельностью?
Объект сознания всегда связан с психическими обер-
тонами. Есть еще другие, не поддающиеся названию
перемены в сознании, так же важные, как и переходные
состояния сознания, и так же вполне сознательные. На
примерах всего легче понять, что я здесь имею в виду.
Предположим, три лица одно за другим крикнули
вам: «Ждите!», «Слушайте!», «Смотрите!» Наше созна-
ние в данном случае подвергается трем совершенно раз-
личным состояниям ожидания, хотя ни в одном из воз-
действий перед ним не находится никакого определен-
ного объекта. По всей вероятности, никто в данном
случае не станет отрицать существования в себе особен-
ного душевного состояния, чувства предполагаемого
направления, по которому должно возникнуть впечат-
ление, хотя еще не обнаружилось никаких признаков
появления последнего. Для таких психических состоя-
ний мы не имеем других названий, кроме «жди», «слу-
шай» и «смотри».
Представьте себе, что вы припоминаете забытое имя.
Припоминание—это своеобразный процесс сознания.
В нем есть как бы ощущение некоего пробела, и про-
бел этот ощущается весьма активным образом. Перед
нами как бы возникает нечто, намекающее на забытое
имя, нечто, что манит нас в известном направлении, за-
ставляя нас ощущать неприятное чувство бессилия и
вынуждая в конце концов отказаться от тщетных попы-
ток припомнить забытое имя. Если нам предлагают
неподходящие имена, стараясь навести нас на истинное,
то с помощью особенного чувства пробела мы немедленно
отвергаем их. Они не соответствуют характеру пробела.
При этом пробел от одного забытого слова не похож на
пробел от другого, хотя оба пробела могут быть нами
охарактеризованы лишь полным отсутствием содержания.
В моем сознании совершаются два совершенно различ-
ных процесса, когда я тщетно стараюсь припомнить имя
Спалдинга или имя Баулса. При каждом припоминае-
мом слове мы испытываем особое чувство недостатка,
которое в каждом отдельном случае бывает различно,
хотя и не имеет особого названия. Такое ощущение не-
достатка отличается от недостатка ощущения: это впол-
не интенсивное ощущение. У нас может сохраниться
ритм забытого слова без соответствующих звуков, со-
ставляющих его, или нечто, напоминающее первую бук-
ву, первый слог забытого слова, но не вызывающее в
памяти всего слова. Всякому знакомо неприятное ощу-
щение пустого размера забытого стиха, который, не-
смотря на все усилия припоминания, не заполняется
словами,
В чем заключается первый проблеск понимания чего-
нибудь, когда мы, как говорится, схватываем смысл
Фразы? По всей вероятности, это совершенно своеобраз-
ное ощущение. А разве читатель никогда не задавался
вопросом: какого рода должно быть то душевное со-
стояние, которое мы переживаем, намереваясь что-ни-
будь сказать? Это вполне определенное намерение, от-
личающееся от всех других, совершенно особенное со-
стояние сознания, а между тем много ли входит в него
определенных чувственных образов, словесных или
предметных? Почти никаких. Повремените чуть-чуть, и
перед сознанием явятся слова и образы, но предвари-
тельное намерение уже исчезнет. Когда же начинают
появляться слова для первоначального выражения мыс-
ли, то она выбирает подходящие, отвергая несоответ-
ствующие. Это предварительное состояние сознания мо-
жет быть названо только «намерением сказать то-то и
то-то».
Можно допустить, что добрые ^з душевной жизни
состоят именно из таких предварительных схем мыслей,
не облеченных в слова. Как объяснить тот факт, что че-
ловек, читая какую-нибудь книгу вслух в первый раз,
способен придавать чтению правильную выразительную
интонацию, если не допустить, что, читая первую фразу,
он уже получает смутное представление хотя бы о фор-
ме второй фразы, которая сливается с сознанием смысла
данной фразы и изменяет в сознании читающего его
экспрессию, заставляя сообщать голосу надлежащую
интонацию? Экспрессия такого рода почти всегда зави-
сит от грамматической конструкции. Если мы чигаем
«не более», то ожидаем «чем», если читаем «хотя», то
знаем, что далее следует «однако», «тем не менее», «все-
таки». Это предчувствие приближающейся словесной
или синтаксической схемы на практике до того безоши-
бочно, что человек, не способный понять в иной книге
ни одной мысли, будет читать ее вслух выразительно и
осмысленно.
Читатель сейчас увидит, что я стремлюсь главным
образом к тому, чтобы психологи обращали особенное
внимание на смутные и неотчетливые явления сознания
и оценивали по достоинству их роль в душевной жизни
человека. Гальтон и Гексли, как мы увидим в главе
«Воображение», сделали некоторые попытки опроверг-
нуть смешную теорию Юма и Беркли, будто мы можем
сознавать лишь вполне определенные образы предме-
тов. Другая попытка в этом направлении сделана нами,
если только нам удалось показать несостоятельность
не менее наивной мысли, будто одни простые объектив-
ные качества предметов, а не отношения познаются на-
ми из состояний сознания. Но все эти попытки недоста-
точно радикальны. Мы должны признать, что опреде-
ленные представления традиционной психологии лишь
наименьшая часть нашей душевной жизни.
Традиционные психологи рассуждают подобно тому,
кто стал бы утверждать, что река состоит из бочек,
ведер, кварт, ложек и других определенных мерок во-
ды. Если бы бочки и ведра действительно запрудили
реку, то между ними все-таки протекала бы масса сво-
бодной воды. Эту-то свободную, незамкнутую в сосуды
воду психологи и игнорируют упорно при анализе на-
шего сознания. Всякий определенный образ в нашем
сознании погружен в массу свободной, текущей вокруг
него «воды» и замирает в ней. С образом связано со-
знание всех окружающих отношений, как близких, так
и отдаленных, замирающее эхо тех мотивов, по поводу
которых возник данный образ, и зарождающееся созна-
ние тех результатов, к которым он поведет. Значение,
ценность образа всецело заключается в этом дополне-
нии, в этой полутени окружающих и сопровождающих
его элементов мысли, или, лучше сказать, эта полутень
составляет с данным образом одно целое — она плоть от
плоти его и кость от кости его; оставляя, правда, самый
образ тем же, чем он был прежде, она сообщает ему
новое назначение и свежую окраску.
Назовем сознавание этих отношений, сопровождаю-
щее в виде деталей данный образ, психическими оберто-
нами.
Физиологические условия психических обертонов.
Всего легче символизировать эги явления, описав схе-
матически соответствующие им физиологические про-
цессы. Отголосок психических процессов, служащих ис-
точником данного образа, ослабевающее ощущение ис-
ходного пункта данной мысли, вероятно, обусловлены
слабыми физиологическими процессами, которые мгно-
вение спустя стали живы; точно так же смутное ощу-
щение следующего за данным образом, предвкушение
окончания данной мысли, должно быть, зависят от воз-
растающего возбуждения нервных токов или процессов,
а этим процессам соответствуют психические явления,
которые через мгновение будут составлять главное содер-
жание нашей мысли. Нервные процессы, образующие
физиологическую основу нашего сознания, могут быть
во всякую минуту своей деятельности охарактеризованы
следующей схемой (рис. 4). Пусть горизонтальная ли-
ния означает линию времени; три кривые, начинающие-
ся у точек а, Ь, с, выражают соответственно нервные
процессы, обусловливающие представление этих трех
букв. Каждый процесс занимает известный промежуток
времени, в течение которого его интенсивность растет,
достигает высшей точки и, наконец, ослабевает. В то
время как процесс, соответствующий сознаванию а, еще
не замер, процесс с уже начался, а процесс Ь достиг
высшей точки. В тот момент, который обозначен верти-
кальной линией, все три процесса сосуществуют с ин-
тенсивностями, обозначаемыми высотами кривых.
Интенсивности, предшествовавшие вершине с, были
мгновением раньше большими, следующие за ней будут
больше мгновение спустя. Когда я говорю: а, Ь, с, то
в момент произнесения Ь, ни а, ни с не отсутствуют
вполне в моем сознании, но каждое из них по-своему
примешивается к более сильному Ь, так как оба эти
процесса уже успели достигнуть известной степени ин-
тенсивности. Здесь мы наблюдаем нечто совершенно
аналогичное обертонам в музыке: отдельно они не раз-
личаются ухом, но, смешиваясь с основной нотой, моди-
фицируют ее; таким же точно образом зарождающиеся
и ослабевающие нервные процессы в каждый момент
примешиваются к процессам, достигшим высшей точки,
и тем видоизменяют конечный результат последних.
Содержание мысли. Анализируя познавательную
4)ункцию при различных состояниях нашего сознания,
мы можем легко убедиться, что разница между поверх-
ностным знакомством с предметом и знанием о нем
сводится почти всецело к отсутствию или присутствию
психических обертонов. Знание о предмете есть знание
-• его отношениях к другим предметам. Беглое знаком-
ство с предметом выражается в получении от него про-
стого впечатления. Большинство отношений данного
предмета к другим мы познаем только путем установ-
ления неясного сродства между идеями при помощи пси-
хических обертонов. Об этом чувстве сродства, пред-
ставляющем одну из любопытнейших особенностей пото-
ка сознания, я скажу несколько слов, прежде чем пе-
рейти к анализу других вопросов.
Между мыслями всегда существует какое-нибудь ра-
циональное отношение. Во всех наших произвольных
процессах мысли всегда есть известная тема или идея,
около которой вращаются все остальные детали мысли
(в виде психических обертонов). В этих деталях обяза-
тельно чувствуется определенное отношение к главной
мысли, связанный с нею интерес и в особенности отно-
шение гармонии или диссонанса, смотря по тому, со-
действуют они развитию главной мысли или являются
для нее помехой. Всякая мысль, в которой детали по
качеству вполне гармонируют с основной идеей, может
считаться успешным развитием данной темы. Для того
чтобы объект мысли занял соответствующее место в
ряду наших идей, достаточно, чтобы он занимал извест-
ное место в той схеме отношений, к которой относится
и господствующая в нашем сознании идея.
Мы можем мысленно развивать основную тему в
сознании главным образом посредством словесных, зри-
тельных и иных представлений; на успешное развитие
основной мысли это обстоятельство не влияет. Если
только мы чувствуем в терминах родство деталей мы-
сли с основной темой и между собой и если мы сознаем
приближение вывода, то полагаем, что мысль развива-
ется правильно и логично. В каждом языке какие-то
слова благодаря частым ассоциациям с деталями мысли
по сходству и контрасту вступили в тесную связь меж-
ду собой и с известным заключением, вследствие чего
словесный процесс мысли течет строго параллельно со-
ответствующим психическим процессам в форме зри-
тельных, осязательных и иных представлений. В этих
психических процессах самым важным элементом явля-
ется простое чувство гармонии или разлада, правиль-
ного или ложного направления мысли.
Если мы свободно владеем английским и француз-
ским языками и начинаем говорить по-французски, то
при дальнейшем ходе мысли нам будут приходить в
голову французские слова и почти никогда при этом мы
не собьемся на английскую речь. И это родство фран-
цузских слов между собой не есть нечто, совершающее-
ся бессознательным механическим путем, как простой
физиологический процесс: во время процесса мысли мы
сознаем родство. Мы не утрачиваем настолько понима-
ния французской речи, чтобы не сознавать вовсе линг-
вистнческого родства входящих в нее слов Наше вни-
мание при звуках французской речи всегда поражается
внезапным введением в нее английского слова.
Наименьшее понимание слышимых звуков выража-
лся именно в том, что мы сознаем в них принадлеж-
ность известному языку, если только мы вообще созна-
ем их. Обыкновенно смутное сознание того, что все слы-
шимые нами слова принадлежат одному и тому же
языку и специальному словарю этого языка и ччо грам-
матические согласования соблюдены при этом вполне
правильно, на практике равносильно признанию, что
слышимое нами имеет определенный смысл. Но если
внезапно в слышимую речь введено неизвестное ино-
странное слово, если в ней слышится ошибка или сре-
ди философских рассуждений вдруг попадается какое-
нибудь площадное, тривиальное выражение, мы полу-
чим ощущение диссонанса и наше полусознательное
согласие с общим тоном речи мгновенно исчезает. В этих
случаях сознание разумности речи выражается скорее
в отрицательной, чем в положительной форме.
Наоборот, если слова принадлежат тому же слова-
рю и грамматические конструкции строго соблюдены, то
фразы, абсолютно лишенные смысла, могут в ином слу-
чае сойти за осмысленные суждения и проскользнуть,
нисколько не поразив неприятным образом нашего слу-
ха. Речи на молитвенных собраниях, представляющие
вечно одну и ту же перетасовку бессмысленных фраз,
и напыщенная риторика получающих гроши за строчку
газетных писак могут служить яркими иллюстрациями
этого факта. «Птицы заполняли вершины деревьев их
утренней песнью, делая воздух сырым, прохладным и
приятным»,— вот фраза, которую я прочитал однажды
в отчете об атлетическом состязании, состоявшемся в
Джером-Парке. Репортер, очевидно, написал ее второ-
пях, а многие читатели прочитали, не вдумываясь в
смысл.
Итак, мы видим, что во всех подобных случаях само
содержание речи, качественный характер представле-
ний, образующих мысль, имеют весьма мало значения,
можно даже сказать, что не имеют никакого значения.
Зато важное значение сохраняют по внутреннему содер-
жанию только остановочные пункты в речи: основные
посылки мысли и выводы. Во всем остальном потоке
мысли главная роль остается за чувством родства эле-
ментов речи, само же содержание их почти не имеет
никакого значения. Эти чувства отношений, психические
обертоны, сопровождающие термины данной мысли, мо-
гут выражаться в представлениях весьма различного
характера. На диаграмме (рис. 5) легко увидеть, как
разнородные психические процессы ведут одинаково к
той же цели. Пусть А будет некоторым впечаглением,
почерпнутым из внешнего опыта, от которого отправля-
ется мысль нескольких лиц. Пусть Z будет практиче-
ским выводом, к которому всего естественнее приводит
данный опыт. Одно из данных лиц придет к выводу по
одной линии, другое — по другой; одно будет при этом
процессе мысли пользоваться английской словесной сим-
воликой, другое—немецкой; у одного будут преобла-
дать зрительные образы, у другого — осязательные; у
одного элементы мысли будут окрашены эмоциональ-
ным волнением, у другого — нет; у одних лиц процесс
мысли совершается разом, быстро и синтетически, у
других — медленно и в несколько приемов. Но когда
предпоследний элемент в мысли каждого из этих лиц
приводит их к одному общему выводу, мы говорим, и
говорим совершенно правильно, что все лица, в сущно-
сти, думали об одном и том же. Каждое из них было бы
чрезвычайно изумлено, заглянув в предшествующий
одинаковому выводу душевный процесс другого и уви-
