Жизнь некрасивой женщины 11 страница

А Евгений Николаевич тем временем заботой, вниманием и предупредительностью просто стеснял меня иногда.

Как я ни старалась с ним рассчитаться, но его щедрость по отношению к нам переходила всякие границы.

Стараясь отплатить, мама подарила ему булавку (в галстук) отца. Она была вся из золота, четырехугольная, большая, темной лазури, «смирнская» бирюза с четырех сторон осыпана бриллиантами, а также большие, старого сакса часы с фигурами пастушков и пастушек и такие же канделябры к ним.

Мама прочла трогательную речь Евгению Николаевичу о том, что эти часы должны будут вечно напоминать ему о том, как много светлых, хороших часов он внес в нашу жизнь.

Так тянулись дни, пока в одно воскресное утро в нашу дверь не вошла Наталия Николаевна, жена Евгения Николаевича. Бледная, она села на первый попавшийся стул и разразилась слезами.

— Думала ли я… Думала ли я… — начала она. — Я считала вас людьми порядочной фамилии. Какая низость! Какая подлость! Какое предательство со стороны вашей дочери отнять у меня мужа! — И вслед за этим одно обвинение за другим падало на нас, окаменевших, стоявших в полном безмолвии.

Из ее слов нам стало ясно одно: ее муж передал нам эту комнату не только без ее согласия, но даже без ее ведома.

Я спокойно выслушала все и начала ее успокаивать.

— Наталия Николаевна, — говорила я. — Ваш муж ни в чем перед вами не виновен. Я не только не его любовница, но я никогда не слышала от него о том, что нравлюсь ему. Он никогда не пытался даже ухаживать за мной. Между нами нет никаких отношений, кроме дружеских и деловых. Я не знаю, как уверить вас в этом?..

— Лжете! Лжете! — кричала она.

— Да какой же негодяй наврал вам об этом? — наконец, рассердившись сама, спросила я ее.

— Он… он сам сказал мне, что бросает меня и женится на вас.

Самый тяжелый удар не мог ошеломить меня более, нежели эти слова.

— Значит, он помешался, — сказала я в отчаянии.

Час или два мама, Наталия Николаевна и я, перебивая друг друга, объяснялись. От обиды и оскорблений мама плакала не меньше, чем Наталия Николаевна. Я бегала с рюмкой валериановых капель от одной к другой.

— Наталия Николаевна, — наконец сказала я, — подумайте как следует над тем, нормален ли действительно ваш муж, утверждая факты, которые не имеют под собой никакой почвы! Простите меня, но теперь мне начинает казаться, что он очень неумело и жестоко над вами подшутил, выдумав такую небылицу, которую к тому же так легко проверить! Я только что похоронила сына, я была так бесконечно несчастна в моем браке. Я никогда больше не выйду замуж, мне никто не нравится и не понравится. А на Евгения Николаевича я никогда в жизни не смотрела как на мужчину, а если б он мне и нравился, то, будучи знакома с вами, ни о чем и речи не могло быть! За кого вы меня принимаете?!

— Вы успокоили меня… — сказала наконец несчастная женщина. — Но я не знаю, что же мне теперь делать…

— Идти спокойно домой, — сказала мама, — и не волноваться. Это какое-то недоразумение, которое должно объясниться.

Увы! Это не было недоразумением. Вечером пришел сам Евгений Николаевич и «с места в карьер» стал объясняться.

— Мне нет дороги назад! — сказал он. — Она случайно узнала о том, что вы здесь живете, скрывать дольше было нельзя, оправдываться я не хотел. Я счастлив, что этот узел наконец разрублен.

— Евгений Николаевич! Мне кажется, вы с женой с ума сошли!.. Любите ли вы друг друга или нет, расходитесь ли вы или миритесь, — при чем тут я?

— Как «при чем»! — почти злобно воскликнул он. — Разве вы не видели, не чувствовали, не понимали, что мой дом из-за вас рушится, что все летит к черту, что вся моя жизнь ломается, что я делаю все только для того, чтобы жениться на вас?

Как я ни была взволнована, удивлена, возмущена, но эти слова встретила взрывом самого искреннего смеха.

Это было одно из самых оригинальнейших объяснений, которое мне когда-либо приходилось выслушивать. Он говорил о своем чувстве зло, с каким-то отчаянием, почти угрожая, доказывая мне всю безвыходность как его, так и моего положения.

— Вы достаточно умны, — закончил он. — Что же вы, не понимали, что я люблю вас? Зачем вы отрицали это перед Наталией Николаевной? Зачем успокаивали ее?.. Трудно поверить, чтобы вы были так слепы…

— Хорошо, — согласилась я, — положим, я глупа, слепа или, наоборот, очень хитра и притворяюсь такой, но все это касается только вас. Для взаимной любви этого мало! Вспомните, разве я словом, взглядом, каким-нибудь намеком когда-нибудь давала понять, что вы мне нравитесь? Я не говорю уж о любви, но так, как это делают женщины, ради шутки, кокетничала с вами, или, как говорят, чем-нибудь «завлекала вас»?

— Оставьте, — перебил он, — это просто не в вашем стиле. Я прекрасно знаю, что вы от природы холодны, и меня это ничуть не пугает. Я люблю вас, из-за вас разрушил свою жизнь. Чтобы спасти вас, пошел на все, ни перед чем не остановился, и вы должны стать моей женой, если вы порядочная женщина. Неужели вы не понимаете того, что перед всеми скомпрометированы? Всем ясно, что вы моя любовница!

— Ну и что же?.. — улыбнулась я. — Пусть думают. Им не только это ясно. Им ясно, что я убежала от мужа ради молодого режиссера, с которым зарегистрировалась и, прожив с ним всего один день, катастрофически влюбилась в вас и стала вашей любовницей… Но вы-то, вы-то сами разве правы перед своей душой, перед своей совестью?

Мы объяснялись с Евгением Николаевичем до поздней ночи, пока мама, деликатно перед тем ушедшая и оставившая нас вдвоем для объяснений, не вернулась из гостей домой.

Он ушел взбешенный. Я была совершенно опустошенная, измученная, в полном отчаянии от того безвыходного положения, в которое попала.

Как ни странно, но мама была в неплохом настроении. Она не сознавала, что наша жизнь на Сретенке окончена. Она была очень горда тем, что я, как она выражалась, «свела с ума» Михайлова.

Мне было ясно одно: мы должны уйти. Но куда? Обратно на Поварскую, в пасть к Васильеву, который может там в любую минуту появиться?.. К тому же я теперь Красовская, и это обстоятельство еще более запутывает наши дела. Придет и узнает, что я жена другого?

Сознавая, что Евгений Николаевич много для нас сделал и что он, в конце концов, не виновен в своем чувстве, я пересилила себя и старалась быть с ним вежливой и даже любезной, хотя на самом деле еле сдерживала в себе растущее к нему отвращение.

Я не находила его больше благородным. Я считала подлой его роль по отношению к жене и считала очень некрасивым поведение со мной. Было похоже на то, что он сознательно заманил нас с мамой в ловушку. Из этой западни я практически не видела выхода. Пользуясь моим разрывом с мужем, он обставил все так, что мы теперь всецело зависели от него. Эта комната, которую месяц назад я сама с такой любовью устраивала, стала чужой, противной. Мне казалось, что я сижу на вокзале, на груде вещей, без крова, под ночным бескрайним небом над головой…

Уроки с Евгением Николаевичем продолжались, мы избегали разговаривать на отвлеченные темы, испытывая неловкость. В нем произошла большая перемена: он стал чуть наглым, маска была сорвана, и он не скрывал уже того, что я ему нравилась. Относительно своих семейных дел он молчал, но мы с мамой с тревогой ждали нового, очередного посещения его жены. Теперь мне казалось, что я почему-то не смогу уже так прямо и честно взглянуть в ее лицо.

Между прочим, мы узнали, что Васильев вылетел в Ташкент. Это очень меня обрадовало. Теперь, не боясь его встретить, я могла отправиться в город навестить друзей.

Я мечтала отвлечься от мрачных дум, рассеяться, а не сидеть с глазу на глаз с Евгением Николаевичем, как это было до сих пор.

Однажды вечером Евгений Николаевич очень поздно у нас засиделся. В тот вечер мама уехала к Пряникам в гости, и мне было нестерпимо сидеть с ним вдвоем целый вечер. Наконец кое-как мне удалось его выпроводить.

Был уже двенадцатый час ночи, а мама все еще не возвращалась. Тогда я быстро оделась и решила выйти встретить ее к трамвайной остановке. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что все трамваи по кольцу «А» — стоят. В эту ночь что-то случилось с током по всей линии.

Я вернулась домой опечаленная, заперла дверь и поняла, что мама осталась ночевать у Пряников. Как грустно, как скучно мне стало!.. Часы бежали, а спать совсем не хотелось, на душе была тревога, и неотвязные мысли не давали мне покоя: неужели я никогда не налажу самостоятельной жизни, своего заработка, не приобрету профессии?.. Сколько еще времени придется скрываться от Васильева, и оставит ли он меня когда-нибудь в покое?.. Куда уехать от Евгения Николаевича, из его комнаты, от его уроков и «великодушия»?.. Как выпутаться из создавшегося двусмысленного положения?

Едва начал брезжить свет, я наконец уснула. Но, увы, ненадолго. Проснулась от стука в дверь. Первая мысль была: не случилось ли что с мамой?..

Выпрыгнув из постели, я побежала к двери.

— Кто?

— Это я, — послышался голос Евгения Николаевича.

— Я еще в постели. Что за фантазия явиться в такой ранний час?

— Откройте! Мне необходимо войти, у меня дело! Слушайте, — он перешел на ломаный немецкий язык, — не привлекайте внимания посторонних пререканием у дверей. Поймите, наконец, что у меня важное дело!.. Мне нужны сию минуту кое-какие чертежи из ящика. Я не пришел бы так рано, если бы в этом не было надобности. Накиньте что-нибудь и откройте мне. Наконец, вы же можете уйти во вторую половину комнаты…

Эти доводы, серьезный тон и даже деловитая раздраженность, с которой он говорил, вполне меня убедили, к тому же мое сопротивление было похоже на какое-то дешевое кокетство, и мне от этой мысли самой стало неприятно.

Отперев дверь и крикнув: «Подождите минутку», я пробежала во вторую часть комнаты, так называемую спальню, и быстро юркнула под одеяло.

Я слышала, как Евгений Николаевич вошел, выдвинул ящик стола, как шелестели под его руками бумаги. Потом он стал меня о чем-то спрашивать, и я заметила, что его голос звучит как-то странно… Неужели?! Но не успела я еще последовать сознанием за своей мыслью, как Евгений Николаевич оказался около меня, и начала разыгрываться самая безобразная и отвратительная из сцен.

О, он был не Васильев, и я была не та юная Китти, пойманная уже однажды врасплох!

Я избила его по щекам и вышвырнула вон.

Потом заперла дверь и долго горько плакала от возмущения и обиды. Наш «рыцарь» и «спаситель» оказался весьма пошлой личностью. Я поняла, что вчера, выйдя от меня так поздно, он увидел, что трамваи стоят, и совершенно правильно рассчитал, что мама не вернется ночевать на Сретенку. Он решил нагрянуть чуть свет, разыграть деловую сцену у дверей и застать меня врасплох.

Часов в двенадцать дня наконец вернулась домой мама. Я ей тут же все рассказала. Мы долго советовались. Она поняла, что необходимо искать немедленно хотя бы временного крова. Но тут меня подвело больное сердце. Я слегла не на один день. Едва поднимала голову с подушки, как начинались рвота и головокружение. Боли в сердце не прекращались. Три дня я жила на камфаре. Мама совсем потеряла голову, и во всех хлопотах позволяла принимать участие Евгению Николаевичу, который не отходил от постели, чем приводил меня в бешеное состояние, но я не могла произнести ни слова, настолько силы оставили меня.

Только через неделю я стала вставать с постели. Мама ни на минуту меня не покидала, боясь всяких объяснений со стороны Евгения Николаевича, но тот вел себя так, словно ничего не случилось, и предлагал мне выходить за него замуж (?!).

Я продала свои часы XVIII века с двумя миниатюрами, осыпанные жемчугом, для того чтобы на эти деньги перевезти мебель обратно на Поварскую, а сама решила с мамой у кого-нибудь временно поселиться. Выбор пал на Анету, которая когда-то помирила нас с мамой.

Должна сказать, что маме не хотелось уезжать со Сретенки, и она неплохо относилась к Евгению Николаевичу. Она боялась высказать мне свое настоящее мнение, но в душе была на стороне Евгения Николаевича. «Он умен… образован… он любит тебя…» — часто вырывалось у нее.

Я мечтала только об отъезде. В поздний зимний вечер я отправилась к Пряникам. Анета жила в том же особнячке, только в мезонине, рядом с чердаком.

Я знала, что Анета возвращается со службы поздно, и поэтому только в десятом часу сошла с трамвая на Арбатской площади.

Передо мною все время стояло лицо Михайлова. Этот чеховский интеллигент с синими глазками, темными ресничками и мефистофельской бородкой был мне омерзителен. Я вспоминала его неловкие движения, глупые слова, дрожащие руки, хорошенькое личико… Господи!.. в какую грязь я попала!.. Ника, Ника… если бы только не твое пьянство… впервые вдруг щемящая нежность шевельнулась в моем сердце…

В это время я вошла в большой, покрытый снегом двор, и… мне навстречу из темного четырехугольника пряниковских дверей шагнула знакомая высокая фигура в рыжей дохе…

— Курчонок!

— Ника!

Воздух засвистел в ушах. Сильные руки высоко подняли меня в воздух. Поцелуи посыпались на лицо, волосы, шапку, воротник, шубу. Я горько заплакала и уткнулась в его широкую грудь.

К Анете я, конечно, не попала. Мы сидели в знаменитом арбатском ресторане-подвале. На столе передо мной дымилась горячая свиная отбивная, но я не могла думать о еде.

Липкая, грязная паутина, в которую я попала, была настолько омерзительна, и я была так счастлива вновь увидеть Васильева трезвым, хорошим, задушевным, каким его встретила, что я не могла даже говорить. Слезы катились по щекам.

Васильев только что прилетел из Ташкента и прямо с аэродрома поехал к Пряникам в надежде узнать что-нибудь обо мне, а я в это время шла к Анете; так мы и встретились…

— Что ты со мной сделала? — говорил он с ласковым укором. — Ведь я чуть с ума не сошел, когда ты меня бросила! И куда ты от меня убежала? Как следы свои скрыла?.. Ведь я не мог тебя разыскать. И теща тоже в бегство пустилась, вот старая ведьма!.. Ну, скажи же мне, где ты? Что с тобой?

— Ника, я расскажу тебе все, чистосердечно, но только при одном условии: чтобы все, кого я буду упоминать в рассказе — и хорошие, и плохие, — оставались бы в полной безопасности, чтоб ты никого из них пальцем не тронул.

— Даю слово!

— Тогда слушай. — И я рассказала ему все.

Он был расстроен, озадачен.

— Ах, Курчонок, Курчонок! — вздохнул он. — И прошло-то всего каких-нибудь полтора месяца, а ты таких дел понапутывала, что теперь их и сам черт не разберет!.. Меня кругом обдурила, государство обманула и к какому-то слизняку в руки попала!.. Ну скажи мне, где твой ум?.. Говорил же я всегда, что ты глупа. Отваги ты набралась, а силенок-то и не хватило! Ну посмотри, на кого ты стала похожа? Синяки под глазами!

— Я только с постели встала…

— Оно и видно. — Он держал мою холодную руку в своих горячих, сильных руках, и это физическое тепло, согревая меня, как будто проникало в душу. — Курчонок, — уже тихо сказал он, — давай начинать нашу жизнь сызнова? А? Видишь, ведь я трезвый и таким останусь, ни одной рюмки в рот не возьму, если захочешь, лечиться от вина буду. Брошу пить навсегда!

— Я это уже слышала не раз…

— А ты поверь!.. Теперь, когда я потерял тебя… — Он сжал мою руку и поник головой. Потом совсем тихо добавил: — Не бросай меня только, не бросай… и поверь в последний раз!..

— Ника, Ника…

— А ты только поверь! — перебил он меня. — Ты ведь не знаешь, каким я стану. Москву бросим. Поедем в Ленинград, в мой дорогой Питер!.. Здесь не надо жить, здесь не удержаться мне. На каждом шагу «летная братва», всякие артисты, знакомые встречаются… не удержусь я здесь. Кроме того, я после твоего бегства здорово буйствовал, кое с кем у меня крупные неприятности были… не хочу рассказывать. А в Питер приедем, и я заживу так, как ты этого когда-то хотела. Буду лекции по авиации читать, преподавать. Даже на гражданскую авиацию переключиться готов. Только поверь мне, и начнем жить сначала!

— Я готова на это, да душа не пускает, — искренно ответила я. — Какая же это жизнь, если я тебя не люблю?..

— Да ну… — Он улыбнулся и махнул рукой. — Какая может быть у Курчонка любовь?.. Вот я тебя первый поймал, ты крылышками пошебуршила, а все-таки ко мне привыкла. Ругаешь меня, бегаешь, а все-таки жалеешь. И что это ты за любовь такую все дожидаешься? Начиталась романов, вот у тебя в голове и любовный пар, как у курильщика дым, который мозг задурманивает. Книжек начитаешься, сама себя накрутишь, а как мужское сердце к тебе загорится, так вся отвага твоя и пропадет — бежишь в кусты без оглядки. Курчонок ты и есть!

Сраженная его неумелыми, но правдивыми словами, я молчала. Да, пожалуй, и правда, что любви нет… ее создали поэты, художники, литераторы, чтобы легче было жить. Чтобы скрыть то некрасивое, реальное, что таится в этом слове…

А Владимир?.. И на единый миг мне почудился его голос, вспомнилась фраза из письма: «Ты переживала когда-либо это чувство, когда смотришь и не видишь ничего, кроме того, кого любишь?.. Хочется жить сном очаровательным и странным, где все как в жизни — и все совсем не так…»

На единый миг лица коснулся свежий ветер ранней весны, я услыхала журчание первых ручейков, тревожно и торопливо бегущих в ложбинке льда. Петровское… Крыльцо белого двухэтажного флигеля… и все это вдруг исчезло, воплотившись в маленький, блестящий револьвер, в его круглое, страшное, жестокое дуло…

Я вздрогнула, отогнав с трудом эти неожиданно ожившие воспоминания. Ах, не все ли равно… не все ли равно…

— Ну?.. — спросил Васильев, ласково на меня глядя.

— А можно уехать поскорее? — спросила я.

— Если хочешь, завтра в ночь, курьерским, в международном вагоне…

Я вошла в комнату на Сретенке во втором часу ночи.

— Ты совести не имеешь! — бросилась навстречу мама. — Я чуть не помешалась! Думала, с тобой на улице несчастный случай! Ты ведь только с постели встала. Евгений Николаевич хотел тебя через милицию искать! Он не пошел домой, всю ночь оставался здесь, под нами, на электростанции. Просил немедленно вызвать его, как только ты вернешься. Он здесь со мной с ума сходил!

Мамин тон и то, что она вместе с Евгением Николаевичем «сходила с ума», еще что-то, о чем не говорилось, но что было совершенно очевидным, все это взбесило меня.

— Вызывать никого не надо, — ответила я, — мне противно видеть его лишний раз, а, если можно, потрудитесь и сами спуститесь к нему вниз. Передайте от меня привет. Завтра в ночь я уезжаю с Васильевым в Ленинград.

— Ты помешалась!!! — Мама, закрыв лицо руками, опустилась на стул. — А я? — упавшим голосом спросила она.

— А вы возьмете деньги за проданные часы и заплатите за перевоз вещей обратно на Поварскую.

— Я прокляну тебя!

— Как вам будет угодно, — сухо ответила я.

На другой день я поймала Никиту во дворе дома номер пятьдесят один на Арбате, когда он после утренней репетиции бежал домой пообедать перед вечерним спектаклем.

— Китти? Что-нибудь случилось? — спросил он испуганно.

— Я пришла просить у вас прощения.

— За что? — Он сделал удивленное лицо.

— Вы так великодушно спасали меня, зарегистрировались, а у меня опять все спуталось… я не могу, не хочу объяснять всего, но есть причины, по которым не могу больше пользоваться ни комнатой Михайлова, ни его уроками и вообще никакими его услугами… словом, Васильев обещает исправиться…

— Как, опять Васильев?! Вы его отыскали или он вас?..

— Вчера я встретила его совсем случайно поздно вечером… ну скажите, друг мой, что мне делать?.. Я не могу больше видеть физиономию Евгения Николаевича и сегодня в ночь курьерским выезжаю в Ленинград с Васильевым…

— Китти! Вы неподражаемы! Вы просто восхитительны! — И Никита даже всплеснул руками. — Надеюсь, до отхода курьерского в Ленинград Васильев не успеет меня убить за то, что мы с вами зарегистрировались?

— Что вы!.. Он сейчас достаточно счастлив для того, чтобы причинить кому-либо зло… Я виновна во всем: сама все напутала… из-за меня вы свой паспорт замарали. Что теперь делать? Как вернуть вам свободу? Придется разводиться из Ленинграда?

— Не надо ничего. — Никита ласково погладил мою руку. — Мне не нужна свобода, и если только моя фамилия вам нравится — носите ее, пожалуйста, я буду только счастлив. Не думайте, что я в проигрыше: ваше присутствие в моем удостоверении личности спасет меня от назойливых женщин, стремящихся во что бы то ни стало выйти за меня замуж. Я буду ссылаться на то, что вы меня жгуче ревнуете и обольете любую из них серной кислотой, если только я вздумаю с вами разводиться… это не шокирует вас?..

— Никита! Милый, милый мой шалопай!..

И на прощание мы крепко-крепко обняли друг друга.

Мерно, убаюкивающе покачивалось комфортабельное купе международного вагона, оставляя позади Москву.

Когда я поворачивала голову, то видела на столике у окна подарок Ники: настоящую белую сирень в небольшой плетеной цветной корзине. Сирень казалась мне несмелой и слабенькой, может быть, оттого, что за окном вагона была декабрьская стужа. Искусственно вызванная к жизни зимой, она была точно неживая, из воска. Пахла нежно-нежно, еле уловимо…

«Похожа на мое чувство к Нике, — подумала я, — как будто и чувство, а на самом деле нечувство… Я жалею его, удивляюсь, изумляюсь, но все это ненастоящее. Стараюсь вызвать, взрастить в себе что-то к нему, а выходят… искусственные, восковые звездочки, вот такие же, как у этой сирени, лишенные настоящего аромата».

Ника очень переменился. Таким он не был ни тогда, когда женился, ни позднее. Он не пил и даже не страдал от этого воздержания. Все хорошее ярко выступило в каждой его черте. Стал нежным, тихим, немного даже неловким, с тем «голубым» взглядом, который бывал так редко.

— Скажи, — спросила я его, — почему ты мне так безоговорочно поверил? Поверил тому, что Никита не мой муж, и Михайлов не мой любовник? Разве я, по-твоему, не умею лгать?

— Знаю, что это так, вот и все! — спокойно ответил он. — Не так я глуп, как ты думаешь. Ты у меня вся как на ладони. Заварила кашу и сама не рада. — Он засмеялся. — Уж, видно, горько тебе в новой жизни пришлось, ежели со мной удрала…

— А если ты меня так хорошо знаешь, — не унималась я, — то зачем же раньше меня ревностью изводил? Скандалы закатывал, на подошве ботиков отметки чернильные карандашом ставил?..

— От плохого характера, — угрюмо ответил он, — а потом, еще оттого, что вас женщин, вообще пугать надо. Видел я много женщин на своем веку и всегда умел их держать. А тебя пальцем тронь, ты, пожалуй, как чукча, назло перед моими воротами удавишься. Вот я тебя ревностью и пугал, больше нечем было. Ведь это шутка сказать: за два года замужества три раза убежать от меня ухитрилась. — При этих словах на миг его взгляд потемнел.

— Не вспоминай, — ласково сказала я, — зато видишь, теперь всех бросила и с тобой убежала!

И тут мы оба засмеялись.

— Нехорошо я с мамой поступила, нехорошо!.. — сказала я, ощутив щемящую боль раскаяния.

— Не печалься, Курчонок! Устроимся в Ленинграде, маму к себе выпишем. Не думай, я ведь люблю ее… она мать твоя…

Волей-неволей мне пришлось поверить Васильеву в том, что он начинает новую жизнь.

— Если мы будем жить экономно, — говорил он, — то наших денег хватит месяца на два. А уж за это время я устроюсь на работу.

И вместо лучшей гостиницы Ленинграда, «Гранд-отеля» на Гороховой, мы остановились в третьеразрядной гостинице около вокзальной площади.

— А то как меня кто-нибудь в «Гранд-отеле» встретит из знакомых, так и пойдет прежняя карусель…

Странно мне было слышать эти рассуждения из его уст, и вместе с тем какой радостью было полно сердце от одной маленькой и слабой надежды на то, что его пьянство кончилось.

А между тем пачка аккуратно сложенных червонцев таяла день ото дня, а Ника все не находил работы. Так как все решения овладевали Васильевым неожиданно и стихийно, то и теперь он вдруг ни с того ни с сего решил бросить авиацию и открыть какой-то государственный автомобильный гараж. Опять стал пропадать целыми днями.

Я прекрасно понимала, что в этой новой затее не было ничего удивительного. Он боялся авиации, аэродрома и всего того, что было связано с летным миром, потому что действительно хотел стать новым человеком и, если бы это только было возможно, переменил бы имя и прославленную фамилию. Но ведь, помимо славы, имя летчика Васильева было синонимом разгула, пьянства и кутежа.

Он переживал то, что переживают знаменитости в тех случаях, когда они почему-либо принуждены жить инкогнито. Тогда они с удивлением видят, что их не узнают, не замечают, что с ними обходятся невнимательно, порой даже грубо и совсем непочтительно. Очевидно, таким людям это трудно бывает переносить. Я понимала и то, что Васильева встречали как человека без образования, и навряд ли он мог быть кем-либо, кроме обычного, рядового шофера. От неудач Васильев ходил мрачный и раздраженный. Часто искал причин для ссоры. Однажды сказал мне.

— Черт знает, что ты наделала. Приехал я сюда со своей законной, венчанной женой, а оказалось, что для людей, если со стороны посмотреть, треплюсь с женой какого-то московского режиссера. Срам, да и только! Совсем ты меня в дураках оставила!.. — И он даже в сердцах сплюнул в сторону.

Я же была в полном отчаянии. Когда я написала в Москву маме, прося прощения, получила такой ответ, что, как говорят, волосы встали дыбом на голове.

Михайлов на другой же день моего отъезда выселил маму с не меньшей руганью, чем это сделал в свое время Васильев в Петровском.

Алексеев с друзьями немедленно заселил брошенную Васильевым комнату на Поварской новыми жильцами. Затем, без всякого заявления со стороны мамы, ее после шестинедельного отсутствия выписали совсем с постоянной площади. Тетку насильно переселили в дворницкую, куда она наотрез отказалась взять и прописать маму.

Распихав мебель по знакомым, мама не имела теперь даже своего крова над головой. Вот что я наделала!.. Она ночевала у Пряников.

Но было и еще «нечто». Оттого ли, что Никита нашумел в Москве своими маскарадами, оттого ли, что среди его многочисленных гостей были подозрительные личности, но очень многие люди, и Никита в первую очередь, были сначала лишены свободы, а теперь высылались навсегда за пределы Москвы.

Жена Красовского усиленно разыскивалась, но в те годы в удостоверении личности не ставили адрес мужа или жены.

Поскольку наша регистрация была тайной, то все знакомые Никиты на допросе в один голос отвечали: «В первый раз слышу о том, что Красовский женат». Никакой жены никто в лицо не видел.

Эта «таинственная Красовская» волей-неволей заинтересовывала и наводила на разнообразные подозрения, а Никита так и не выдал, где находится его жена…

Мама писала: «Теперь уже мы с тобой погибли окончательно!.. Я убеждена, что тебя найдут и в Ленинграде, вот и придется тебе отвечать сразу и за твой фиктивный брак, и за то, о чем ты, блудная, и понятия никакого не имеешь!.. А как ты сможешь оправдаться? Кто тебе поверит?.. Я сама бы не поверила, если бы не знала, каким роковым образом сложились обстоятельства».

Можно легко представить, с каким чувством я каждый день ложилась спать и каждое утро вставала…

Наконец наступил день, когда денег осталось ровно столько, чтобы расплатиться за прожитое время.

В этот день Ника никуда не пошел. Он мрачно лежал на кровати лицом к стене.

Я чувствовала, что он тоскует о вине и товарищах. Сейчас встанет, оденется и пойдет разыскивать кого-нибудь из «питерцев», чтобы перехватить взаймы. С этого дня «все» и начнется, ведь к этому есть самый основательный предлог.

Сказав, что иду купить хлеба, я отправилась искать государственный пункт скупки золота. На мне были небольшие сережки, изображавшие маргаритку с четвертушкой бриллианта в серединке. На платиновых листьях вокруг мелкая бриллиантовая осыпь. Кроме того, я совершенно случайно уехала из Москвы с несколькими кольцами. И хотя это все была «мелочь», по выражению ювелиров, но в общем я получила порядочную сумму и, безгранично счастливая, прибежала к Васильеву.

Сначала он был взбешен, но мало-помалу успокоился.

— До какого позора я дожил! — говорил он. — Чтобы из-за меня женщина свои безделушки продавала! Какой позор для мужчины! К черту такую жизнь!

— Во-первых, ты меня словом «женщина» не обижай, — возразила я, — если уж твоим языком выражаться, то я не женщина, а жена, родной тебе человек, но самое главное, что ведь я и не жена, а Курчонок и со мной ты обязан считаться. Чтобы спасти тебя от пьянства, я готова на любые жертвы. А это что?.. это ерунда, смешно говорить, сам назвал: безделушки… и из-за такого пустяка разыгрывать трагедию? Как тебе не стыдно!..

Было наконец решено, что завтра же Васильев подыскивает по объявлению скромную комнатку у какой-нибудь старушки и мы тут же покидаем гостиницу, которая хотя и была третьеразрядной, но с чаевыми и всякими услугами стоила очень дорого. Кроме того, дорого обходился стол гостиницы, а на квартире я собиралась готовить сама, наконец моя мечта должна была сбыться. Ника согласился на то, чтобы я обзавелась примусом, сковородкой и кастрюлей. Вот до чего довело его третье мое бегство!

Неужели наконец я налажу настоящую домашнюю жизнь?.. Может быть, тогда не будет этой вечной тоски в сердце, может быть, я и к Нике привыкну?..

Итак, я доверилась во всем Нике, который пошел на розыски «скромной комнатки и старушки», которую я себе воображала доброй и славной, вроде нашей незабвенной няни Пашеньки.