Жизнь некрасивой женщины 8 страница

Отцовство подействовало на моего мужа очень странно. Кутил, гулял и пропадал он больше, чем раньше, и обслуживающий персонал лучших ресторанов Москвы — директора, метрдотели, официанты, все, включая даже швейцаров — были посвящены в то, что жена летчика Васильева ждет ребенка. Кроме того, Васильев вернулся на аэродром, поэтому его часто не бывало дома.

Я снова ходила в театры, в оперу, в дом печати. Я часто танцевала до утра на вечерах у Никиты Красовского (Арбат, 51).

Тетка веселилась с нами. Теперь она была безнадежно влюблена в Никиту.

Если, как всегда неожиданно, возвращался домой Васильев, то мама всегда умела его успокоить. Она убеждала его, что послала меня по тому или иному делу, или называла каких-нибудь знакомых, самых невинных, а сама, одевшись, бежала и немедленно вызывала меня домой, сказав, откуда я должна якобы прийти.

Я поняла, что переделать Васильева не в силах. Поняла и то, что он не может быть хорошим отцом. Радость отцовства заставила его пить еще больше. Что меня ожидало?.. Роды, а может быть, и смерть. Если нет, то все равно жизнь моя была исковеркана, а тем, что оставила ребенка, я навсегда зачеркнула для себя личную жизнь. Таков мой характер.

Мне оставалось так мало дней свободы. А я была молода, весела нравом и поэтому с жадностью окунулась в прежние знакомства и самое беспечное времяпрепровождение. Проснувшаяся новая упоительная страсть, как можно больше обманывать Васильева — всецело меня поглотила. В этой игре принимало участие много людей, и чем грознее и страшнее подчас бывал облик Васильева, тем больше азарта и веселья я чувствовала.

Это бывало тем интереснее, что Ника являлся домой всегда неожиданно.

Стояла ранняя весна, и на московских улицах была слякоть. Приходя домой, Васильев прежде всего спрашивал:

— Ты куда-нибудь сегодня выходила?

— Нет, — обычно отвечала я.

Тогда он каждый раз бросался к моим фетровым ботам и проводил рукой по их кожаной подошве — не влажная ли она?.. Поэтому, приходя домой, я немедленно вытирала подошвы бот, а затем укладывала их сушить на отопление.

Но однажды Васильев чуть не передушил нас. Несмотря на сухие подошвы бот, Васильев откуда-то узнал о том, что я выходила. Потом оказалось, что он поставил незаметные отметки чернильным карандашом на разные места подошв, и от воды чернильный карандаш расплылся — значит, я выходила на улицу.

Тогда я тайно от него купила себе вторую пару бот. Назвала их «веселыми» и прятала в ларе передней.

Однажды Никита Красовский задумал устроить у себя маскарад.

— Дамы будут делать костюмы под моим личным наблюдением, — заявил он. — На маскараде у меня будут актеры МХАТа, художники, и я не хочу, чтобы какая-нибудь дама своим костюмом выбивалась из общего стиля. Разумеется, я не буду разглашать тайну задуманных костюмов, но хочу быть художником-режиссером этого маскарада.

Никита чудно рисовал, но еще прекраснее вышивал. Диванные подушки его работы поражали и изумляли гостей.

Вечера Красовского были известны всей Москве, и часто шубы гостей в передней его квартиры лежали прямо на полу одна на другой, точно на складе, поднимаясь если не до потолка, то, во всяком случае, до половины высоты передней.

Объявленный маскарад у Красовских вскружил не одну женскую голову и у многих отнял сон. Какой костюм надеть?

— Никита, Никита, — заволновалась тетка, — я хочу быть Иродиадой… Ах! Я сумею воплотиться в этот сладострастный образ!..

Я выбрала костюм Бубновой Дамы, поскольку у меня для него нашелся материал. Я сама сделала корону, затем из синего шелка — обтянутый лиф на костях, сильно в талию, и из кусков малинового бархата — юбку. На груди знак бубен. С юбкой Никита меня измучил. Он решил мешать малиновый бархат с золотым шелком и хотел, чтобы юбка была в каких-то разрезах.

Как только утром Ника уезжал на аэродром, к нам приходил Никита, и мы лихорадочно кромсали, прикалывали, нашивали материю, много раз примеряли, загоняя Никиту за ширмы. Потом он выходил из своей засады, крутил меня и тетку во все стороны, щурился, отходил, склонял голову то направо, то налево:

— Эта линия не хороша… здесь получается некрасивая складка… что случилось у вас с лифом? почему он морщит?.. — И тысяча замечаний сыпалась из его уст.

Потом он снова уходил за ширмы, а мы с теткой снимали костюмы и одевались в свои обычные платья, после чего Никита опять выходил и мы втроем с ожесточением и усердием начинали послушно распарывать то или иное место. Никита был беспощаден и требователен.

В случае внезапного возвращения домой Васильева все было предусмотрено и детально продумано.

Васильев уже давно потерял ключ от нашей квартиры, а новый ему было неудобно заказать без маминого ведома; просить же об этом маму и сознаваться в том, что ключ потерял спьяну, Ника стеснялся. Все это было нам на руку и ограждало нас от его вторжения без звонка.

Приходя к нам, Никита обычно снимал калоши, шубу и шляпу в комнате тетки. Кроме того, под маминой кроватью стоял большой старинный дедушкин чемодан, куда мы прятали костюмы.

Едва раздавался звонок Васильева, Никита мчался к тетке в комнату, и, пока мама отпирала дверь, Васильев проходил по коридору, Никита, одевшись, уже выскальзывал черным ходом на улицу.

А день маскарада подходил все ближе.

В моем костюме Никита был недоволен юбкой. Он решил сделать ее двойной. Первая — из золотого шелка, вторая — сверху — из малинового бархата должна была состоять из отдельных кусков и при движении красиво разлетаться в стороны.

Эта юбка чуть всех нас не погубила…

— Вы должны надеть костюм и набраться терпения, — сказал мне Никита, — а я сам наколю на вас и приметаю все куски бархата.

Так как эта работа должна была занять много времени, мы выжидали удобного случая.

Однажды нам стало известно, что у Васильева назначен утренний полет. Это утро и было намечено для окончания злополучной юбки.

Затянувшись в шелковый синий лиф, весь на мельчайших крючках, вся заколотая булавками, я терпеливо стояла перед ореховым трюмо, пока Никита, ползая вокруг меня по полу на коленках, уравнивал низ и приметывал к корсажу куски бархата.

Самолет, готовившийся к полету, оказался не вполне исправным, и полет был перенесен на другой день. Через три четверти часа после своего отъезда Васильев вернулся. В передней неожиданно раздался звонок: первый отрывистый, второй длинный-предлинный…

Именно в этот день, не ожидая опасности, Никита как нарочно разделся в наших комнатах, и в ту минуту, когда раздался роковой звонок, мы об этом совсем забыли.

Я прыгала по комнате, не зная, что делать, за мной носились мама, тетка и Никита. Для того чтобы мне раздеться, нужно было минимум полчаса, да к тому же хорошего помощника.

— В ванну! В ванну! — наконец воскликнула я. (Была опасность, что Васильеву отопрет кто-нибудь из жильцов.)

Мы с Никитой побежали в ванну и тотчас заперлись в ней. Тетка бросилась отпирать дверь Васильеву, а мама, пометавшись по комнате с калошами, шляпой и шубой Никиты, сунула все это, растерявшись, к себе под кровать.

— Где Курчонок? — уже гремел Васильев, быстро проходя из передней мимо ванной в коридор. — Почему с утра ванну принимает?.. Вечером мы в театр идем! Еще простудится. — Эти слова долетели уже из конца коридора.

Я быстро открыла кран и пустила воду, чтобы было впечатление, что горит газовая колонка, и под шум воды мы с Никитой стали совещаться.

— Я все на вас расколю, — говорил он, — но, к несчастью, я нечаянно приметал бархат не только к корсажу, но и к белью!.. Тут без ножниц не обойдешься!..

— Ах… — в отчаянии говорила я. — Черт с ним, с костюмом!.. Вопрос: доживете ли вы еще до маскарада?.. если Васильев вас увидит — убьет на месте!

А Васильев уже стучался в ванну.

— Что это ты с утра в ванне сидишь? — кричал он мне через дверь. — Ну-ка открой, я тебе что-то расскажу…

Я призвала на помощь все мое хладнокровие.

— Сейчас, уже кончаю, — подойдя к двери, ответила я, — прошу тебя, иди в комнаты, минут через десять я приду! И позови мне маму… — Я больше всего боялась, чтобы Васильев не сорвал двери; он не задумываясь сделал бы это, если о у него мелькнуло хоть какое-нибудь подозрение.

Еще немного поспорив у дверей, он отошел. Видимо, у него было благодушное настроение.

Первый испуг прошел. К нам вернулось самообладание. Мама сунула мне в дверь в мохнатой банной простыне платье и ножницы. Никита все на мне разрезал, встал ко мне спиной, и я быстро переоделась. Перед тем как выйти, я намочила водой волосы, завязала полотенцем.

Но была еще одна рискованная минута, когда я выходила из ванной, а Никита за моей спиной прокрадывался на кухню, к тетке в комнату. Все обошлось благополучно. Войдя в комнаты, я стала занимать Нику разговорами, а затем села за рояль. Это всегда было лучшим средством укрощения Васильева. В таких случаях он неизменно доставал две колоды карт и погружался в пасьянс.

Так было и на сей раз, а потому Никита имел полную возможность одеться, расцеловать на прощание маме и тетке ручки и преблагополучно скрыться.

Очень давно, когда мама выходила замуж за моего отца, и этот брак наделал в высшем свете много шума, княгиня Кудашева была одной из тех женщин «общества», которая встретила маму ласково и впоследствии горячо ее полюбила.

Кудашева имела двух сыновей, оба были офицерами гвардии. Но революция отняла у нее обоих. Теперь, неизлечимо больная, она умирала медленной и мучительной смертью. Постепенный склероз по частям убивал ее организм. Сначала она лишилась ног.

Кудашева лежала под Москвой в Царицыне, в маленьком деревянном домике своей бывшей горничной.

Ольга, или Оляша, как все привыкли ее звать, сама была уже женщиной лет шестидесяти, маленькая, худенькая, юркая и испуганная, похожая на мышку. Оляша держала двух коз, владела небольшим участком земли, с которого собирала на зиму картофель и немного овощей. Кроме того, она еще зарабатывала шитьем.

Мы очень любили Кудашеву, и мама от продажи каждой нашей вещи посылала ей немного денег. Если от нас не было долго помощи, то Оляша сама приезжала к нам на Поварскую.

Как ни стыдно в этом сознаться, но я уговорила маму дать мне возможность поехать на маскарад, воспользовавшись именем бедной, больной Кудашевой. Мама долго колебалась, говорила, что такая ложь — грех, но в конце концов согласилась. Она знала, что на маскарад я все равно поеду.

Заранее наши костюмы были перенесены в чемоданах в Староконюшенный переулок, к Пряникам. Туда же мы втроем собирались скрыться от Васильева, и туда же за нами должен был заехать на машине некто Котя Сахновский. Этого лицейского товарища моего брата я совершенно неожиданно для себя встретила в доме Красовских. В Староконюшенный переулок должна была прийти и Аля, чтобы всем вместе ехать на маскарад.

Итак, мама, тетка и я были в заговоре. Наступил день маскарада. С утра ничего не подозревавший Васильев уехал на аэродром. Когда он вернулся, никого не было дома. Только на столе белела оставленная нами записка: «За нами приехала Оляша, все едем в Царицыно. Кудашева умирает. Можем остаться в Царицыне до завтра».

Как часто бывает так, что неожиданность парализует на некоторое время и волю, и сознание. Пораженный Васильев поужинал и затем не нашел ничего лучшего, как залечь спать… а мы в это время веселились, да еще как! У всех, кто в этот вечер входил в квартиру Красовских, срывалось с уст восхищенное «Ах!».

Комнаты были неузнаваемы. Все сундуки бабушек, тетушек Никиты и его матери, в прошлом актрисы Малого театра, были опустошены. Всюду колыхались тяжелые занавеси, свисали с потолка разноцветные шелковые шатры. Во всех комнатах вырезанные и расписанные талантливой рукой Никиты абажуры со вставленной цветной слюдой лили полусвет, и этот полусвет делал встречавшуюся маску то знакомой, то нет и как нельзя больше потворствовал очаровательному обману маскарада…

Ввиду того что большая часть общества состояла из актеров, то съезжались после спектакля к двенадцати.

Ужинать сели после двух, когда сняли маски; до этого же часа пение, танцы, стихи и игры проходили очень весело, при несмолкаемых взрывах хохота.

Как я любила, танцуя, встречать первые, туманные проблески зимнего утра! И этот маскарад остался в моей памяти упоительным, чудным праздником.

Забрав ночевавшую у Пряников маму, мы отправились на Поварскую с тем расчетом, чтобы попасть в те часы, когда Васильев был еще на аэродроме. Когда он вернулся, то застал самую мирную картину: мама готовила обед, а мы с теткой, насмотревшись якобы на умиравшую Кудашеву, завязав головы полотенцем от мнимой головной боли, лежали. Благодаря этой выдумке мы могли хотя бы немного вздремнуть. В голове носились обрывки музыки, тело было в плену сладкой, приятной усталости…

— Ну что же?.. Умерла? — было первым вопросом Васильева.

— Почти что… но… еще нет… — пролепетала мама, которую я безвозвратно увлекла на путь лжи.

— Чего же вы все трое всполошились, бросили дом и удрали? — допытывал нас Васильев.

— Ника, — торжественно произнесла я, — понимаешь ли ты, что значит, когда человек умирает?

Мама посмотрела на меня укоризненно, а я фыркнула, уткнувшись лицом в подушку.

Нашим выдумкам не было конца. Но увы!.. Пришло лето, и я с ужасом замечала, какой уродливой становилась моя фигура. Тогда я стала ездить с Васильевым на аэродром и увлеклась полетами.

С утра я высовывалась в окно и определяла, ветрено ли, будет ли «болтать» в воздухе… и, убедившись в том, что погода стоит летная, мчалась с мужем на аэродром.

Мама крестилась и была от этого в ужасе, зато Васильев говорил с восторгом: «Пусть мой сын еще до рождения привыкает к полетам. Я сделаю из него лучшего русского летчика!..»

Васильев, как и многие летчики, страдал суеверием, и поэтому я, к сожалению, будучи его женой, никогда с ним не летала.

По-прежнему я летала только в открытых, военных самолетах, считая для себя позорными полеты в гражданских, пассажирских.

Каждый полет давал мне новое наслаждение, новые ощущения и даже новые мысли.

Последнее время я стала бояться за Васильева. Он все чаще выбивался из летной дисциплины, бравировал в воздухе, делал рискованные посадки, а главное — часто садился за управление самолетом с еще не совсем свежей после похмелья головой.

Почему с тревогой за него стало биться мое сердце?.. Разве я его любила?.. Нет… Но там, далеко, в последнем ящике комода, спрятанная от взоров, росла горка смешных распашонок, крошечных чепчиков и пеленок.

Я шила их ночью, тайком, боясь маминых насмешек и теткиных уколов. Старушка Грязнова учила меня этому искусству.

— Из нового, матушка Екатерина Александровна, нельзя шить, — тихим шепотом поучала она меня, — из новой материи все жестким будет… надо шить из старенького… у новорожденного-то тельце нежненькое, а старые тряпочки помягче, они и не обеспокоят кожицы-то, ведь она уж очень тонка…

Теперь, каждый раз, когда он испытывал новые машины, я очень нервничала, оставаясь дома.

И вот однажды в жаркое летнее утро, когда Васильев испытывал новую машину, я с мамой была дома. Все мои мысли были на аэродроме. На ночь для питья около нашей постели всегда стояла старинная нюренбергская кружка с кипяченой водой. Окна были открыты. Совершенно не сознавая того, что делаю, я, проходя мимо окна, выплеснула в него оставшуюся в кружке воду.

— Мама! — тут же испугавшись, воскликнула я. — А вдруг я облила кого-нибудь?

— Что ты! — мама даже улыбнулась. — Ведь мы на третьем этаже, к тому же день такой жаркий и такая капля воды; да это будет всего горсть водяных брызг в воздухе, и больше ничего!.. — С этими словами мама принялась за шитье, а я взялась за щетку, чтобы подмести пол, но в это время в передней послышался звонок, другой, третий — звонили, не останавливаясь.

Я бросилась открывать дверь. Передо мной стоял хорошо одетый молодой мужчина с шикарным желтым портфелем в руке.

— Кто вылил воду из окна вашей квартиры?! — задыхаясь от негодования, проговорил он. — Кто?!

— Я… это моя вина, — и не думая отрекаться, призналась я, хотя фасад третьего имел двенадцать окон.

— Как вы смели?! Я составлю акт, я оштрафую вас! Я приведу милицию! — продолжал он кричать.

— Прошу вас, зайдите к нам! Прошу вас! — Схватив за рукав незнакомца, я тащила его к нам в комнаты. Многие двери уже открылись на крик незнакомца, любопытные, злорадно улыбавшиеся лица выглядывали в переднюю.

— Это безобразие! — продолжал кричать незнакомец. — Выливать на голову прохожих грязную воду!

Но, несмотря на свой гнев, он все-таки повиновался и, увлекаемый мною, вошел к нам.

Очутившись на пороге, он сразу переродился: взгляд его скользнул по венецианской люстре, портретам, мебели, по блестящему, натертому паркету и остановился на маме. Он умолк и вежливо ей поклонился.

Мама встала ему навстречу, и он назвал себя. Фамилия незнакомца была Янушевский, имя его и отчество тоже были чисто польские (но я их не помню)…

В это время я уже успела пробежать во вторую комнату, схватила злосчастную нюренбергскую кружку и вынесла ее незнакомцу как вещественное доказательство моей вины.

Ах, как она была красива! Ее серебряная крышка была тончайшей резной работы. На пестром фаянсе изображены охотники, обвешанные дичью, с полными ягдташами за спиной, со сворой охотничьих собак входящие в придорожный трактир выпить пива и погреться около пылающего камина.

— Вот, — сказала я, протягивая Янушевскому кружку, — здесь был остаток чистой кипяченой воды, которую я для питья ставлю обычно себе на ночь… Простите меня… я сделала это машинально… я очень волновалась…

— Волновались? Из-за чего? — уже спокойно спросил он.

— Мой муж сейчас в полете… он испытывает новые самолеты…

— Ваш муж летчик? — живо спросил он. — Простите… Могу ли узнать, как его фамилия?..

— Васильев.

— Николай Алексеевич?

— Да.

— Боже мой!.. Так это ваш муж?.. Я же прекрасно его знаю! Я работаю с ним… я сам инженер, строю ангары для самолетов, в настоящее время представляю новый проект ангаров… мое изобретение… Боже мой! Простите, я так виноват перед вами, простите Бога ради за мою горячность. Когда вспылю — ничего не помню, не соображаю. Я приношу тысячу извинений…

Тут мы с Янушевским стали друг перед другом изощряться в извинениях, а мама, счастливая тем, что все благополучно окончилось, собралась уже идти ставить всем кофе, как вдруг дверь в нашу комнату без всякого стука широко распахнулась, и в комнату вошел милиционер, за ним Алексеев, а за его спиной появился Кантор — один из рабфаковцев (жилец нашей квартиры).

— Садись! — повелительно обратился Алексеев к милиционеру, указав ему глазами на кресло около стола. — Садись и составь акт. Я ответственный съемщик этой квартиры и прошу вместе с другими жильцами привлечь эту хулиганку к уголовной ответственности…

Пораженные, мы лишились дара речи.

Кантор уже положил перед милиционером лист чистой бумаги, перо и поставил рядом чернильницу, которую, видимо, заранее принес с собой.

— О чем акт составлять? — довольно равнодушно спросил милиционер.

— Как о чем? — прошелестел Алексеев, — я же говорил тебе, что эта гражданка, — он указал на меня пальцем, — все время занимается тем, что поливает головы прохожих помоями, она хулиганка! Вот и пострадавший… прошу ваших показаний. — С этими словами Алексеев вежливо кивнул Янушевскому.

— Позвольте! Позвольте! — возмутившись, заговорил Янушевский. — Здесь никакого пострадавшего нет! Это ошибка… Я вижу, что дал повод к сведению каких-то счетов и интриг. Я не понимаю, почему вы вошли без стука и привели сюда милицию? Еще раз повторяю: здесь никакого пострадавшего нет.

— А ежели нет, — так же равнодушно сказал милиционер, — то о чем же акт составлять?.. Ежели никто не пострадал?

— Как?! — подскакивая к инженеру, заговорил Алексеев. — Вы отрицаете, что она вас облила? Вы, может быть, будете отрицать и то, что вы с возмущением кричали, что позовете милицию?!

— Да… — уже смущенно ответил Янушевский. — Кричал, потому что вспылил… А потом сам просил извинения за свой крик… Я увидел чистые комнаты, остаток чистой воды в кружке… и понял, что это была случайность… К тому же эта гражданка — жена известного летчика, он сейчас в испытательном полете… Она волновалась… Я не имею к ней никаких претензий.

— Ну и кончен разговор! — хлопнув ладонью по столу, весело сказал милиционер и встал с намерением уйти.

— Не смеешь! — крикнул на него Алексеев и, пихнув в грудь, снова усадил в кресло. — Ты слышал, что гражданин подтвердил: вода была на него вылита.

— Товарищ, — благодушно улыбаясь, сказал милиционер Алексееву, — и чего вы только такую бузу затеваете. Я ведь думал — правда преступление. И зачем вы зря людей беспокоите? Меня вот тоже привели, от дела оторвали…

— Ах вот как?! — побагровев от злобы, прошипел Алексеев. — Они уже тебя купили? Только посмей не составить акта, я тебя тут же за взятку и сообщничество притяну!!! Посмотри, кто я. — И, нагнувшись к милиционеру, Алексеев стал ему показывать свои документы и о чем-то шептать.

Милиционер сначала опешил, потом вытаращил на нас глаза, сердито крякнул, подтянул для важности кобуру револьвера у пояса и снова вытаращил на нас глаза.

— Да-а-а, — медленно произнес он, и лицо его приняло злое выражение. Он поднял плечи и, как-то особенно надув щеки, взял перо, обмакнул в чернила и нагнулся над листом чистой бумаги. — Обои княгини? — еще раз спросил он Алексеева.

Алексеев, иронически улыбнувшись, кивнул ему.

— Какая чушь! — вдруг заговорил Янушевский. — Я ухожу и еще раз заявляю, что отказываюсь от каких-либо обвинений. — Он решительно шагнул к дверям.

— Гражданин, вернитесь! — грозно гаркнул на него милиционер. — Извольте предъявить ваш документ!

— Запиши! — поучительным тоном сказал Алексеев милиционеру. — И ежели он не признает себя потерпевшим, то от свидетельских показаний отказываться не имеет права. Я, как ответственный съемщик квартиры, и остальные жильцы дадим от себя характеристику этой гражданки…

Когда Алексеев, Кантор и милиционер вышли из наших комнат, отчаянию Янушевского не было границ.

— Ради Бога, не волнуйтесь! — говорил он мне. — Это дело выеденного яйца не стоит!.. Когда нас вызовут в милицию, я сам буду в роли вашего юриста-защитника, затем мы пойдем с Николаем Алексеевичем… наконец, его имя… известность…

Васильев вернулся домой, громко хохоча. Янушевский отыскал его на аэродроме и все ему рассказал. Васильев отнесся к поступку Алексеева как к нападкам злобного, мелкого животного.

Прошло несколько дней, и мы совершенно забыли об этой истории. Но увы!.. Судьба готовила нам новый «Рокамболь».

Однажды, придя домой, я застала маму в слезах.

— Китти! Китти! Как тебе не стыдно! — С этими словами она бросилась ко мне. — Ты скрыла от меня что-то ужасное. Ты не откровенна со мной!

— Я?

— Да, ты.

Мама протянула мне повестку в суд, я фигурировала в ней в качестве обвиняемой. Против моей фамилии стояли цифры параграфов Уголовного кодекса. Внизу угрожающее предупреждение: в случае неявки подлежит приводу в суд милицией.

— Что за уголовное преступление ты совершила и почему держишь это в тайне? — упрекала меня мама.

Долго мы ломали голову над тем, что означала эта повестка, а еще более над тем, какое уголовное преступление я совершила…

Меня судили в районном суде в одном из переулков Пречистенки вместе с мелкими ворами, самогонщиками и пьяницами за хулиганство.

В этот день у Васильева был ответственный полет, и он никак не мог присутствовать на суде. Тетка не пошла потому, что ей это было глубоко безразлично и неинтересно. В зале среди публики сидела рядом со мной одна мама и горько плакала.

Алексеев пришел в суд раньше нас и бегал по коридорам, ловя прокурора. Но как он его ни уговаривал, прокурор от обвинения отказался. Я сама видела, как Алексеев ухватил его за рукав и, волнуясь, что-то быстро-быстро ему говорил. До моего слуха несколько раз долетело слово «княжна», но, несмотря на это, прокурор оставался неумолим.

— Чего вы меня уговариваете? — наконец раздраженно, на весь зал сказал он. — Это дело «о стакане воды», а меня ждут дела покрупнее и поважнее. — И, отмахнувшись рукой от Алексеева, точно от назойливой мухи, ушел.

Поправив очки и важно выпятив губы, Алексеев сам занял место прокурора, положив на деревянный барьер толстый, раздувшийся портфель. Из него Алексеев извлек несколько листов бумаги, мелко исписанных, очевидно с перечислением всех моих государственных преступлений, все это было подписано Канторами (двумя братьями), Мажовым, Поляковым.

Меня очень обрадовал Янушевский. Он пришел веселый, жизнерадостный, в летнем белом костюме и, выступая в качестве свидетеля, был моим блестящим защитником.

Естественно, спокойно и даже весело он рассказал о происшедшем и тут же перед судом раскаялся в том, что его вспыльчивые, громкие слова дали возможность Алексееву раздуть уголовное дело.

В зале начался приглушенный смех, вырывались замечания, возгласы удивления и возмущении по адресу Алексеева. Женщина-судья не раз звонком призывала всех к порядку. Наконец Алексеев стал зачитывать свои многочисленные листки: я была объявлена заядлой хулиганкой, которая целый день только тем и занимается, что выливает помои на головы трудящихся. Кроме того, я узнала еще о том, что занимаюсь вредительским засорением водопроводов и канализации (?). Это в глазах Алексеева и являлось отличительным признаком всех бывших князей, врагов пролетариата.

В зале стоял несмолкаемый хохот. После того как несколько минут подряд гневно заливался звонок судьи, наконец наступила относительная тишина, и я должна была сама рассказать о содеянном мною преступлении.

Суд оправдал меня, и Янушевский очень любезно проводил нас домой.

Этот трагикомичный суд очень взволновал меня, и я слегла. Васильев, вернувшийся с аэродрома, застал у нашего подъезда машину «скорой помощи», а у моей постели — сестру, делавшую укол камфоры.

Он стоял молча. Подождал, пока сестра сделала свое дело, простилась и уехала. Тогда он вышел в коридор. Мы слышали, как он постучался в дверь к Алексееву. Едва тот вышел на стук, как раздался звук пощечин. После этого Васильев несколько раз швырнул Алексеева вдоль коридора. Напрасно Алексеев орал, звал на помощь. Ни один рабфаковец не высунул носа. Все, подписавшие заявление, сидели, спрятавшись по своим комнатам как мыши.

Алексеев неделю лежал дома на больничном листе, все его лицо было забинтовано. После этого он нанял себе домработницу (Ксению Гончарову) для того, чтобы в случае нового избиения была бы свидетелем, так как жена Алексеева свидетелем быть не могла.

Прошло много дней. Алексеев совершенно оправился. Он безумно боялся Васильева и при нем старался даже из комнаты не выходить. Зато стоило только Васильеву уйти из дома, как Алексеев всячески задевал и оскорблял нас, а также старушку Грязнову, которую ненавидел из-за ее хорошего к нам отношения.

Однажды днем, когда квартира оказалась почему-то опустевшей, так как все разошлись, чувствуя себя с каждым днем все хуже и хуже, я легла. Мой сон был прерван какой-то возней и приглушенными криками о помощи.

Я выбежала в коридор. Крики неслись из комнаты Грязновой. Она звала на помощь. Я вбежала в комнату и застала следующую картину: Алексеев, прижав старушку в угол и упираясь коленом в грудь, душил ее.

Я закричала. Он мгновенно разжал руки, оглянулся и, увидев меня, выбежал из комнаты. Татьяна Павловна безвольно, как мешок, повалилась на пол.

Нашатырем, холодными компрессами я еле-еле привела ее в чувство.

Тут подоспела вернувшаяся откуда-то мама, мы перенесли Грязнову на постель и вызвали врача из амбулатории.

Очевидно, Алексеев думал, что в квартире, кроме него и Грязновой, никого нет. Я не хочу вдаваться в подробности, почему он пошел на это и что им руководило.

Районный врач обнаружил кровоподтеки — следы от пальцев на шее Грязновой и общее нервное потрясение. Он дал об этом справку для суда. Имела ли я право отказать Татьяне Павловне в том, чтобы выступить на суде в качестве единственного ее свидетеля?! Конечно, нет!

Дело Грязновой слушалось в том же суде, но у другого судьи.

— Расскажите все, что вы знаете об этом деле, — попросил меня судья после того, как я прослушала предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний.

Я рассказала все, как было.

— Что ж, — спросил судья, — значит, Алексеев такой злодей? — И, видя, что я молчу, задал другой вопрос: — Ну, расскажите нам, что за человек, по-вашему, Алексеев и каково ваше мнение о нем.

— Для характеристики Алексеева, — ответила я, — совершенно достаточно заглянуть в уголовное дело, слушавшееся в вашем суде три недели назад (и я назвала день, номер дела и фамилию судьи), и тогда вы увидите, что из-за четверти стакана чистой воды Алексеев сумел судить меня по параграфу Уголовного кодекса.

— Да неужели же он такой вредный? — полунасмешливо спросил судья. — Ну что же он еще делает?

— Терроризирует нас с мамой и гражданку Грязнову.

— Как именно?

— Угрожает.

— Угрожает? Чем же?

— Оружием, конечно, ведь оно всегда при нем.

— Прошу занести эти слова в протокол! — радостно воскликнул Алексеев.

Суд продолжался. Алексеев отрицал свою вину, говоря, что старуха Грязнова выжила из ума, а я по своему происхождению враг его, представителя пролетариата, и что все, мною сказанное, — клевета.