Глава вторая

Два основные преступные типа: эндогенные и экзогенные преступники. Общая их характеристика.

I.

Исследуя какое-либо преступление, необходимо обратить, прежде всего, внимание на то, чем было вызвано решение человека совершить это преступление. Из факта виновного совершения преступления ясно, что, в момент преступной деятельности, представление этого преступления заняло господствующее место в сознании данного субъекта, стало центром ассоциаций, причем ассоциации, ему враждебные, или не появились в поле сознания вовсе, или были с него оттеснены. Почему же это произошло? В чем заключалась основная причина такого настроения человека? Это могло быть или в силу известных свойств самой личности, опреде­ленных ее склонностей, или в силу внешних условий, в которых она оказалась. Иными словами, то преобладание или господство, которое получило представление данного преступления в созна­нии субъекта, объясняется или тем, что в конституции этого субъекта существуют такие отложения, в силу которых сознание его наполнилось ассоциациями, поддерживавшими и укреплявшими стремление к преступлению и не допускавшими проникновения в фиксационную точку сознания враждебных им ассоциаций, или тем, что внешние обстоятельства своим давлением прорвали задер­живающее влияние криминорепульсивной части конституции субъекта в виду сравнительной слабости этой стороны его лич­ности.

Таким образом, мы имеем перед собою два различных преступ­ных типа: тип, у которого преобладание в сознании представления преступления и влечения к последнему, в момент совершения этого преступления, объясняется особыми свойствами личности, образую­щими предрасположение к данному преступлению, и другой тип, у которого означенное преобладание объясняется давлением внеш­них обстоятельств и сравнительно слабым задерживающим влия­нием криминорепульсивной части конституции. Иными словами, существуют два типа преступника: тип, отмеченный более или менее сильным предрасположением к известным видам преступной деятельности, и тип, свободный от этого предрасполо­жения, но отличающийся таким ослаблением морального тонуса, при котором у человека нет достаточно живой и сильной склон­ности избегать преступления, почему, попав под давление тяжелых внешних обстоятельств, он и не обнаруживает достаточной актив­ности в устранении затруднительного положения непреступным путем. Преступники первого типа если и совершают преступление при тяжелых внешних обстоятельствах, то главным образом не вследствие давления на них этих обстоятельств; главная роль при­надлежит их предрасположению к преступлению. У преступников второго типа преобладающая роль в генезисе их преступлений при­надлежит внешним факторам. Первый тип я называю эндоген­ным, а второй — экзогенным. В литературе и в разговор­ной речи часто говорят о «случайных» и «привычных» преступ­никах, но термины эти надо отвергнуть самым: решительным обра­зом. И с логической, и с психологической точек зрения они крайне несостоятельны. Никто не становится преступником «случайно» всегда есть ряд обстоятельств, которые привели человека к совер­шенному им преступлению. Каждое преступление имеет свой «личный» корень, но у одних преступников он иной, чем у других, и играет менее деятельную и видную роль в генезисе их преступле­ний. Называть некоторых преступников «привычными» значит употреблять самый неподходящий термин. Совершая «привычное» действие, мы предварительно не вырабатываем его плана и не взве­шиваем доводов за и против известного способа его выполнения. Преступление же даже завзятыми профессионалами совершается всегда по определенному конкретному плану, с взвешиванием шансов за и против. Ни о каком действии по привычке в данном случае говорить нельзя. Вот почему я и употребляю термины «эндогенный» и «экзогенный», как несравненно более удачные и отвечающие существу дела; применяя их к преступникам, мы тем самым выражаем, что среди причин преступной деятельности одних преобладающая роль принадлежит их предрасположению к престу­плению, а у других — внешним факторам.

Различие между эндогенными и экзогенными преступниками чрезвычайно важно и с теоретической, и с практической точек зрения; оно имеет большое значение для правильной обрисовки наказуемости в законе, для целей розыска, следствия и суда, а также с пенитенциарно-педагогической точки зрения, для приме­нения к носителям этих типов соответствующего пенитенциарного режима. На нем следует, поэтому, остановиться с достаточной подробностью. Это и составляет первую задачу настоящей главы. Вместе с тем необходимо решить и другой вопрос, каким образом узнать, принадлежит ли тот или другой преступник к эндогенным или к экзогенным, находится ли он в состоянии, свойственном пред­ставителям первого или второго типа?

Так как о наличности или отсутствии у человека известных склонностей мы можем с уверенностью заключить лишь на осно­вании проанализированных фактов его поведения, — при чем даже его собственные заявления не всегда служат надежными основа­ниями для подобных заключений, — то для решения указанной задачи необходимо обратиться к изучению поведения субъекта и, прежде всего, его преступления. В виду того, что нельзя произ­водить эксперименты, ставя людей искусственно под давление то более, то менее тяжелых внешних обстоятельств и наблюдая, будут ли они реагировать под действием этих факторов преступным образом, или нет, приходится основываться лишь на тех экспери­ментах, которые произведены самою жизнью, т.е. на фактах действительного поведения при разных жизненных условиях. Если бы мы производили указанный эксперимент, мы сначала искусственно поставили бы человека под действие известной при­чины и наблюдали бы результат этого действия. Путь кримина­листа-психолога обратный: перед ним сложное следствие ряда факторов — преступление, — отправляясь от которого, он должен распутать клубок породивших его причин и выяснить роль среди последних психической конституции субъекта. В своей исследо­вательской работе он идет от следствия к причине. Взяв за точку отправления это следствие, он должен, прежде всего, выяснить, в атмосфере каких внешних условий оно сложилось, под впечатле­нием каких внешних событий находился субъект в момент пре­ступления, действовал ли он при условиях, которые можно назвать сравнительно благоприятными и хорошими, или при обстоятель­ствах, не представлявших ничего особенного, по сравнению с обыч­ным течением жизни, и доставлявших ему разве лишь неболь­шие страдания, или, напротив, его решение совершить преступле­ние сложилось под действием таких внешних событий, которые причиняли или грозили причинить ему самому или близким ему лицам такие страдания, которые представляются серьезными или значительными, по крайней мере, в глазах лиц той социальной группы, к которой он принадлежит. Получение того или иного ответа на этот вопрос чрезвычайно важно для характеристики преступника и отнесения его к тому или иному типу.

Для того, чтобы признать преступника экзогенным, нужно уста­новить:

что в жизни субъекта этому преступлению предшествовало известное внешнее событие, которое поставило его или кого-либо из близких ему лиц в более или менее тяжелое положение тем, что причинило или грозило причинить им страдания, которые,— по крайней мере, в глазах лиц той социальной группы, к которой принадлежит данный субъект, — считаются серьезными; что это событие и созданное им положение произвели силь­ное на него впечатление; что у него нет склонности к такому образу действий, кото­рый сходен с преступлением или обнимает последнее как одну из форм своего проявления; что у него недоразвиты или ослаблены те элементы криминорепульсивной части конституции, которые были нужны для того, чтобы преодолеть впечатление, произведенное неблагоприятными внешними обстоятельствами, и с большей энергией искать непре­ступного выхода из создавшегося тяжелого положения. Для полной уверенности в принадлежности субъекта к экзогенным преступникам полезно посмотреть, не было ли в его жизни случаев, когда он при неблагоприятных жизненных условиях несколько меньшей силы, чем настоящее тяжелое положение, справлялся с встречен­ными им затруднениями непреступным путем.

Экзогенный преступник совершает преступление не ради того, чтобы к своим хорошим или сносным условиям прибавить новое наслаждение, получаемое от самого процесса исполнения пре­ступления или от его последствий, а ради полного или частичного освобождения себя от испытываемых им или угрожающих ему более или менее серьезных страданий. Он совершает преступление не только при наличности тяжелых условий, в которых он находится, но и вследствие этих условий. Событие, которое служит для него толчком к преступной деятельности, или сразу, катастро­фически выбивает его из нормальных условий жизни, или действует Длительно, при чем в течение известного времени субъект выносит его действие и старается устранить или, по крайней мере, смягчить его легальными средствами, а потом бросает легальные формы борьбы и решается на преступление. В устранении создавшегося более или менее тяжелого положения легальным путем экзогенный преступник обнаруживает недостаточную активность.

Заключение о принадлежности данного преступника к экзоген­ным будет обосновано особенно полно, если удастся установить, что субъект предварительно делал попытку непреступным путем избавиться от давления неблагоприятных внешних обстоятельств, что общий склад его характера и жизни и его взгляды не таковы, чтобы благоприятствовать развитию стремления к преступлению при отсутствии особо неблагоприятных внешних условий. Вот один из примеров экзогенной преступности.

27 декабря 1923 года по деревне Рассохе, Вологодского уезда, Вологодской губернии, около 7 часов вечера проходил, прося милостыню, крестьянин той же губернии Иван Алексеевич X., 19 лет. Один из жителей Рассохи — Савичев — заметил, что X. очень плохо одет, совсем по-летнему, и имеет на ногах очень истре­панную кожаную обувь. Он пожалел его, дал ему хлеба и обе­щал подарить старые валенки. X. попросил позволения переноче­вать. Савичев согласился на это, накормил и напоил его чаем и положил спать на печке, а сам улегся возле печки на кровати. X. лежал на печке, не спал и думал о тяжелом положении своей семьи. Затем он прислушался, убедился, что хозяин заснул, слез с печки, взял из-под кровати топор и в сильном волнении некото­рое время, с топором в руках, стоял около спящего. Он колебался, потому что ему жалко было доброго человека. Затем сразу взмахнул топором и ударил Савичева по кисти правой руки, кото­рая лежала на голове. От удара Савичев проснулся, вскочил на ноги и закричал. У убийцы выпал топор из рук, но он быстро его поднял и, один за другим, нанес Савичеву несколько ударов: 2 удара в голову, один — в шею и 2 удара в левую руку и ключицу. Удары в голову и ключицу отнесены экспертизой к числу легких, удары в шею и правую руку — к менее тяжким, а ранение левой руки признано тяжким и повлекло за собой ее ампутацию. Ранение правой руки повлекло ограничение действий 2 пальцев, а удары в голову — глухоту. Все в совокупности ранения тяжки и опасны для жизни. X. признает, что имел в виду убить Савичева, что первый удар, пришедшийся по правой руке, он направил в голову, но сколько, затем, он нанес ударов и в какие места, он не помнит. Раненый Савичев имел все же силу встать и направиться к выходу. X. вскочил ему на плечи и продолжал бить его кулаками по голове. Савичеву все-таки удалось, с X. на плечах, выскочить на улицу и поднять тревогу. X. бросил его, вбежал назад в избу, схватил новые валенки и, с валенками в руках, бросился бежать. Версты две он бежал босиком, держа валенки в руках и, в растерянности, не сообразив их надеть. Стало очень холодно, ноги замерзали, а он все бежал, пока не добежал до какого-то оставшегося в поле шалаша, в который и спрятался. Здесь он провел ночь и очень боялся волков. На следующий день его нашли и арестовали. Он во всем сознался и приговорен судом к 9 годам заключения со стро­гой изоляцией, без поражения прав.

Иван X. — сын бедных родителей, которые занимались кре­стьянским хозяйством, причем при жизни отца хозяйство кое-как еще шло, была и лошадь, и корова, а после его смерти, в 1922 году, лошадь и корова были проданы, хозяйство пришло в полный упадок и мать Ивана с детьми побиралась. Детей в семье было четверо; Иван имеет двух братьев — 3 и 6 лет — и сестру немного старше его. Отец его вернулся в 1917 году с германской войны совсем боль­ной; у него, по словам Ивана, «была внутри какая-то болезнь, от которой он худел, кашлял, и у него шла горлом кровь». Он харак­теризует отца как человека доброго, который бил детей редко и «только за дело», с матерью не дрался, пил очень немного. Мать Ивана — чахоточная, болеет с 1918 года. Она строже отца, но тоже добрая, лишь «редко когда бывало за волосы потаскает». После смерти отца немного им помогал дядя, но он сам живет очень бедно с семьей в 10 человек, так что достаточной поддержки ока­зать не мог. Матери с детьми пришлось побираться. Иван очень любит мать и вообще всю свою семью, и сейчас, сидя в тюрьме, все думает: «как-то там матка с детьми управляется». Он вообще очень семействен и его сильно озабочивает положение больной матери и братьев. До 15 лет Иван жил дома, а с 15 лет стал жить «по чужим людям»: работал на железной дороге в качестве черно­рабочего в течение 2 лет. Потом опять жил дома. Надо заме­тить, что с 1918 года он страдает ревматизмом ног; еще при жизни отца у него заболели ноги, он: все же ходил, а после смерти отца иногда совсем ходить не мог. Кроме того, он страдает сильным малокровием на почве истощения; у него бывают головокружения и обмороки. Такие обмороки у него начались, когда ему было еще лет 12. Он поздно начал ходить, — лет с 5. Половой жизни еще не начинал, женщин не знает, онанизмом не занимался; хоте­лось иногда погулять с деревенскими девицами, но одежды не было, а потому на вечеринки не ходил и ни с кем не гулял. В школе он, по бедности, не учился, безграмотен и умственно отсталый: расска­зывает бессвязно, не отличая главного от второстепенного, бестол­ков, обладает плохою памятью. Забитые материальною нуждой, родители не могли достаточно позаботиться о его воспитании. Он очень малоразвит, но некоторые добрые чувства — привя­занность к родителям и родной семье — у него есть. У него нет ни взглядов, оправдывающих такое преступление, ни склонностей, в которых можно было бы видеть предрасположение к нему. Но него и недостаточно сильно нерасположение к нему. Инстин­ктивное отвращение к такому насилию у него недоразвито, что стоит в связи с недоразвитием у него чувства жалости и благодар­ности, а также моральной оценки поступка. О последнем он судит с точки зрения интересов своей семьи и своих личных: «неладно сделал, и семейство не обеспечил, и сам в тюрьме сижу». «Если живой из тюрьмы выйду, говорит он, больше так не сделаю». Но по обстоятельство, что он обнаружил самую возмутительную неблагодарность по отношению к приютившему его доброму чело­веку, его не особенно тревожит: чувство благодарности у него недоразвито, и это составляет заметный дефект его психической конституции. О потерпевшем он жалеет, говорит, что большое зло ему сделал; но жалеет мало и полагает, что было бы лучше, если бы он был убит: «не таскался бы по свету калекой, да и меня, может, не поймали бы», говорит он. О «деле» он часто вспоминает и с сожалением, что он без пользы для семьи и себя совершил его. Действовал он под влиянием тяжкой нужды: он был «раздет-разут», совсем рваный, имел только летнюю одежду, так что зимой не в чем было ходить. Из дома он ушел голодный, хлеба было только для маленьких детей. Он отправился на фабрику, которая была в 27 верстах от его деревни с целью поступить туда на место сто­рожа. На фабрику поехал по железной дороге без билета, пройдя до станции 8 верст. На фабрике его на место не приняли. Шел назад и просил милостыню. Не подавали. Один Савичев сжалился над ним и приютил его. У него явилась мысль украсть у Савичева теплую одежду, но он рассказал ему, кто он и из какой деревни, и, очевидно, поэтому от мысли о краже отказался и задумал убий­ство. Савичев был с ним в избе один. Ложась спать, он заметил топор. Лежа на печке, думал, что у него совсем нет одежды и что у семьи совсем нет пропитания, захотелось «семью обеспечить и себе одежду добыть». Лежал, говорит, и плакал, плакал он, будто бы, и стоя с топором около спящего Савичева.

Анализируя этот случай, следует подчеркнуть следующие обстоятельства. X. находился, несомненно, под давлением ряда очень неблагоприятных обстоятельств, в состоянии, близком к крайней необходимости. Правда, Савичев его накормил и напоил, но завтра ждали его прежняя нужда и голод. Савичев обещал ему старые валенки и это, конечно, несколько улучшало его положение. Но у него не было теплой одежды, а на дворе стоял мороз, — ведь дело происходило 27 декабря и в одной из северных местностей. Антиципация предстоящих снова страданий от холода и голода, конечно, была у него и, может быть, особенно неприятно чувство­валась им после того, как он обогрелся, напился чаю и немного утолил свой голод. Надо принять во внимание еще, что он боль­ной — страдает малокровием и ревматизмом. Перспектива вновь идти на холод раздетым и голодать, несомненно, особенно живо и остро чувствовалась им. Дома — тяжелая нужда, и он думал об этом постоянно. Он был подавлен мыслями об удовлетворении потребностей в пище и одежде. Надежда на место сторожа при фабрике лопнула, — ему отказали, а мысль вернуться домой, к голодной семье, ни с чем была ему очень тяжела. У. него есть сознание, что нужно работать, что красть нельзя, и он готов рабо­тать, но найти место в данное время и в данном месте было нелегко, а ему — хилому и больному — и совсем трудно. Перспектива, искать завтра работу не могла казаться ему сколько-нибудь уте­шительной. Словом, окружающие его условия были исключительно для него неблагоприятны, притом тяжелые условия скопились в данный момент в довольно большом числе и оказывали на него сильное давление в сторону преступления. От горьких и неприят­ных, но очень живых антиципации страданий его самого и его семьи у него шли сильные импульсы к преступлению. Мысль завла­деть одеждой, а может быть, и другим имуществом Савичева и придти домой не с пустыми руками была ему очень соблазни­тельна. Ему нужно было завладеть чужим имуществом не для кутежа, — он почти не пьет, «не на что было приучиться пить». В карты на деньги он никогда не играл. Не стремление к чувствен­ным удовольствиям и развлечениям руководило им. Он производит впечатление болезненного юноши, с угрюмым, не особенно рас­полагающим лицом, всецело поглощенного заботой об удовлетворе­нии первых потребностей своих и своей семьи, потребностей в пище и теплой одежде. Об этом он только и думал. Поэтому мысль о том, чтобы завладеть теплой одеждой, а, быть может, и деньгами Сави­чева, сопровождалась у него особенно живой антиципацией прият­ных ощущений, связанных с обладанием этими благами, как сред­ствами облегчения страданий: прекратится болезненное ощущение холода, будет тепло, да и домой кое-что принесешь, хоть на время всем хорошо будет. Он понимал, что поступает нехорошо, что убивать нельзя, считал, между прочим, что это и грешно, ибо, как он заявил, «бога я немного признаю». Инстинктивное отвращение к убийству у него хотя и сравнительно слабо, но все-таки в заро­дыше есть, оно и заставило его сильно волноваться во время пре­ступления, не решаться, в течение некоторого времени, приступить к его выполнению, выронить топор после первого удара и страшно растеряться после покушения на убийство, когда он бежал с вален­ками в руках, босиком, в мороз. Он, конечно, не сделал бы своего жестокого поступка, если бы у него сильнее заговорили чувства жалости и благодарности и если бы его ум мог поддержать отвра­щение к убийству достаточно полной моральной оценкой задуман­ного деяния. Но он умственно слаб, отстал, недоразвит, для доста­точно полной моральной оценки деяния у него не хватает нрав­ственного чувства и идей, а также нет навыка взвешивать и вни­мательно обсуждать возникающие у него планы. В этих-то дефек­тах и заключается личный корень его преступления. Он — не очень злой, нераздражителен, тихий, никогда ни с кем не дрался. Против него особенно говорят три обстоятельства: упорство и жестокость его преступной деятельности, с одной стороны, и чер­ствая неблагодарность с другой. Но что касается многочислен­ности ударов, им нанесенных, то надо сказать следующее. Первый Удар он нанес в сильном волнении, ударил потому, что все те тяже­лые переживания, которые он выносил, лежа на печке, как бы твер­дили ему: возьми одежду, валенки и т. д. Как он ни слаб интеллек­туально, он все-таки сообразил, что рискованно красть, раз он сказал своему гостеприимному хозяину, кто он и откуда. Страх, раскрытия дела и наказания прибавил к внутреннему голосу, требо­вавшему, чтобы он завладел известным имуществом Савичева, новое требование: убей! Сравнительно слабое сопротивление, встре­ченное этим голосом в душе преступника, в связи с антиципацией облегчения страданий от обладания теплой одеждой, сделало его настойчивым, придало ему силу, которая, несмотря на волнение, новизну положения и естественный страх последствий, привела к осуществлению намерения. Нанеся первый удар, он испугался и растерялся, а затем остальные удары наносил не по злобе, но в растерянности, не помня себя, машинально подчиняясь вну­треннему голосу, говорившему: убей и возьми одежду, не добьешь — все пропало. И он наносил один удар за другим, а потом, в состоя­нии полной растерянности, убежал. Страх, что все пропало, что ничего не получишь, если остановишься и не будешь бить далее, — вот что говорило в нем. Потерпевший кричал, а он бил и бил, и не помнит, куда бил и сколько ударов нанес. Он не рассчитывал своих ударов и не замечал их, действовал почти машинально, не взвешивая, подчиняясь подсказанному нуждой и страхом голосу: бей, иначе ты пропал!

II.

У эндогенного преступника появившийся в сознании кримино­генный комплекс, в виде желания совершить известное преступле­ние, например, ударить, убить, похитить и т. д., находится в связи с известными взглядами или склонностями, сопровождаемыми одно­родным эмоциональным тоном, и из этой связи почерпает силу для своего развития. Эти родственные данному желанию взгляды или склонности и являются теми проложенными в конституции лич­ности внутренними ходами, по которым преступная мысль достигает более или менее быстрого развития в преступную решимость.

Когда человек, под влиянием тех или иных впечатлений, испытывает какое-либо неприятное состояние, он, естественно, стремится избавиться от него и ищет подходящих для этого средств, — от страдания и боли он хочет перейти, если не к насла­ждению и полному покою, то 'к некоторому успокоению и облег­чению, от пустоты и скуки — к развлечению и веселью, от одного наслаждения — к другому и т. д. Черпая из имеющегося у него запаса знаний причинных отношений явлений, его мысль может натолкнуться, как на средство, на образ того или иного престу­пления. В сознании всплывает тогда представление этого престу­пления и с ним часто соединяется желание совершить его. Появляется криминогенный комплекс: ударить, убить, взять, отнять и т. д., думается в таком случае человеку. Сам по себе такой криминогенный комплекс не является еще симптомом какого-либо действительно опасного состояния личности. В нор­мальных случаях он остается без поддержки, встречает противо­действие со стороны взглядов и лучших черт характера человека, гаснет и исчезает с поля сознания. У эндогенного преступника мы встречаем иную картину. У него есть более или менее прочный базис для развития появившегося желания совершить преступле­ние. У него это желание как бы сразу обрастает рядом ассоциа­ций, поддерживающих и укрепляющих его, и выливается в стре­мление к данному преступлению, потому что у него есть взгляды и склонности в характере, более или менее родственные предста­влению данного преступления, его оправдывающие и к нему адопти­рующие, снабжающие мысль о нем живыми антиципациями прият­ных чувств или ощущений, которые можно ожидать получить от самого совершения этого преступления или от известных его последствий.

«Когда какое-нибудь интеллектуальное состояние, — говорит Рибо, — сопровождалось сильным чувством, то всякое сходное или аналогичное состояние стремится вызвать то же самое чув­ство». Если мысль о данном преступлении возникнет у человека, у которого есть более или менее прочно утвердившийся ряд комплексов, в содержание которых входит как раз представление данного вида преступления, или более широкое представление, его обнимающее, то, вслед за мыслью о данном преступлении, как о средстве удовлетворить определенную потребность, у этого чело­века всплывет в сознании обнимающий ее комплекс и, по асси­миляции, с ней соединятся сенсорный и волевой элементы этого комплекса. Если у субъекта сложился комплекс, в содержание которого входит представление не данного преступления, а лишь родственного ему поступка, то сенсорный и волевой элементы этого комплекса соединятся с образом данного преступления по сход­ству. Таким образом, в данном случае происходит перенос чув­ства по ассимиляции или по сходству.

У эндогенного преступника есть такие взгляды и склонности, из которых, даже под влиянием не сильного толчка извне, выра­стает стремление к данному преступлению. У лиц, предрасполо­женных к преступлению, вместе с представлением последнего, выдвигается ряд более или менее прочно ассоциированных компле­ксов такого рода, что благодаря им последствия преступления, спо­собные привлекать к себе субъекта, более или менее ярко освещены и возбуждают живое предощущение приятных переживаний, которые будут доставлены преступлением, а теневые стороны послед­него, могущие удерживать от совершения его, совсем не появля­ются в поле зрения субъекта или освещаются очень тускло и недо­статочно. Предрасположение к преступлению и состоит в том, что в конституции субъекта отложились такие постоянные комплексы, благодаря которым представления процесса совершения данного преступления или его последствий соединяются с живыми антиципациями приятных ощущений или, чувств, и из последних возни­кает сильный импульс к совершению этого преступления. Как и всякое другое событие, преступление, так сказать, многогранно и производит ряд действий в различных направлениях: оно отра­жается известным образом не только на потерпевшем, но и на его семье, на окружающем его обществе, на лицах и учреждениях, с которыми он был, так или иначе связан, на семье и личных связях преступника и т. д. Какие стороны и последствия преступления будут ярко освещены в сознании, а какие останутся в тумане или совсем ускользнут от внимания, это зависит, прежде всего, от конституции преступника, от отложившихся в последней компле­ксов, при посредстве которых представление о преступлении выдви­гается и закрепляется в сознании и, так сказать, освещается с различных сторон.

Если, например, человек предрасположен к краже, то вместе с мыслью о последней, как о способе удовлетворить известную потребность, у него появится ряд представлений, подталкивающих совершить это преступление. У него явится знакомый образ техни­ческого выполнения этого преступления, соблазнительная перспек­тива значительного куша денег, которые таким путем удастся получить, живая антиципация тех чувственных удовольствий, кото­рые на эти деньги можно будет приобрести, — сыграть в карты, устроить хорошую выпивку, покутить с женщинами и т. д., и вся эта вереница образов и антиципации, более или менее живых и ярких, послужит источником для сильного импульса совершить это преступление. Мысли же о моральной и социальной оценке поступка, о возможном суде или наказании и т. п. или не появятся вовсе, или мелькнут в сознании, может быть, даже вызовут неко­торые размышления и колебания, но ненадолго и, во всяком слу­чае, достаточной моторной, силой обладать не будут. Благодаря связи известных представлений с живыми антиципациями приятных ощущений или чувств усиливается процесс фиксации этих предста­влений в сознании и притягательная сила, с которой они вызывают родственные им представления. Вследствие предрасположения к известному преступлению вместе с мыслью о последнем возни­кает ряд ассоциаций с однородным эмоциональным тоном, поддер­живающих и усиливающих стремление к ее осуществлению; мысль о преступлении, при таком условии, оказывается как бы окружен­ной многочисленной свитой представлений, с разных сторон, раз­жигающих влечение к воплощению ее в действительность. Если человек зол и пылает ненавистью к кому-либо, то, как скоро ему придет в голову мысль об убийстве объекта своей нена­висти вместе с ней у него появится живая антиципация того удо­влетворения чувства злобы, внутреннего облегчения, которые он получит от убийства, и ряд злорадных мыслей: что его враг не успеет насладиться каким-либо видом благополучия, что семья этого врага, на которую в известной мере распространилась нена­висть данного субъекта, осиротеет, что исчезнет опасный конку­рент и т. д. Каждая из этих мыслей, порожденная ненавистью, в свою очередь, вызывает новый и более сильный порыв этого чув­ства и дает от себя толчок к осуществлению преступления. Если человек убежден, что он должен совершить известное преступле­ние во имя идеи, вместе с мыслью об этом преступлении в его созна­нии появится более или менее яркая антиципация того внутреннего удовлетворения, которое он получит от его совершения, той славы и благодарности единомышленников, которые достанутся ему в награду за это, и т. д. Благодаря предрасположению мысль о пре­ступлении, так сказать, обрастает рядом представлений о более или менее приятных последствиях этого преступления и тех прият­ных переживаниях, которые субъект получит от них. А от этого крепнет и развивается стремление к этому преступлению. Каждый из комплексов, входящих в состав предрасположения к известному преступлению, как бы посылает от себя волну психомоторного возбуждения, направленного в сторону преступления. Для того, чтобы понять психологическое значение предрасположения, надо вспомнить ту роль, которую чувства играют в душевной жизни человека, и их влияние на познавательные процессы. В немногих словах, это влияние сводится к следующему.

Восприятия и представления, которые мало затрагивают наши чувства, быстро исчезают из сознания и остаются лишь недолго в наименее, так сказать, освещенных его областях. Чувство выдвигает восприятие или представление в фиксационную точку нашего сознания и удерживает в ней. Оно заставляет нас сосре­доточивать внимание на связанных с ним восприятиях и предста­влениях. Известно, что человек особенно внимателен к тому, что его интересует, а в основе интереса всегда лежит определенное чувство. Так, ревность заставляет подмечать мельчайшие движения и оттенки настроения своего объекта. Влюбленные часто понимают другого без слов и «налету» ловят желания друг друга. Оно сильно влияет на течение ассоциаций, притя­нут так сказать, в поле сознания представления, отвечающие в способности его поддержать и затрудняет проникновение дистанционную точку сознания представлений и чувств. Когда мы печальны, мы неохотно смотрим на то, что веселит других и веселило нас при другом нашем настроении. При печальном настроении нас часто даже сердит и раздражает то, что вызывает улыбку или смех у других. Радости или веселью трудно пробиться сквозь тоску и печаль. Наоборот, когда мы радостно настроены, мы гоним от себя печальные мысли и им нужно с особой силой навязываться нашему сознанию, чтобы, наконец, омрачить нашу радость и изменить наше настроение. Известно, что чело­век, охваченный радостным чувством, например, влюбленный, получивший утвердительный ответ, все видит в «розовом свете». Одно чувство, влияя на течение ассоциаций, вызывает другие родственные ему чувства. «Радость вызывает доброжелательное отношение к людям, симпатию к ним, надежду». «Грусть вызы­вает беспокойство, мизантропию, пессимизм, страх, мрачное настроение духа». «Нежность вызывает сострадание; гнев — жажду мести и т. п.».Конечно, если появляются факты, с боль­шой силой вызывающие иные чувства, наше настроение изме­няется, и господство переходит к чувству иного рода, которое, так сказать, переводит нашу психическую жизнь на иные рельсы и изменяет течение ассоциаций. Большое значение, при этом, имеет, как сказывается данное чувство на нашем самочувствии: если — хорошо, мы стремимся его сохранить и продлить, или испытать вновь, а если плохо — мы стремимся избавиться от него. У эндогенного преступника, благодаря предрасположению, мысль о преступлении становится центром ассоциаций, в которых одно за другим развертываются разные кажущиеся ему выгодными последствия преступления, с более или менее живыми и яркими антиципациями приятных чувств и ощущений, которые будут ими доставлены. Если на горизонте сознания у него и появляются представления о разных невыгодных и неприятных последствиях преступления, они более или менее быстро меркнут, и мышление отвлекается от них в русло ассоциаций, поддерживающих развитие стремления к преступлению. Человек подумал было о наказании; о разлуке с семьей, о позоре, которым он покроет себя, совершив преступление, и т. д., но все эти мысли или быстро пронеслись в его голове и исчезли, или заставили его заколебаться, отложить окон­чательное решение вопроса, но, затем, влечение к близким выгодам и удовольствиям, которые вот сейчас будут доставлены преступле­нием, благодаря предрасположению с новой силой вспыхнуло у него, — часто вместе с легкомысленной надеждой ускользнуть от рук правосудия, — и он решительно вступил на преступный путь. Благодаря предрасположению, мысль о преступлении долю удер­живается в фиксационной точке сознания, завладевает последним, заполняет его родственными ей ассоциациями и затрудняет появле­ние враждебных ей ассоциаций.

Для того, чтобы признать преступника эндогенным, нужно установить:

1) наличность у него таких взглядов, которые предписывают, оправдывают или разрешают совершение данного преступления, или 2) склонности в характере к такому образу действий, с кото­рым данное преступление внутренне связано, как средство к известной цели, или как родственная форма внешнего выраже­ния; 3) совершение субъектом преступления не вследствие сильного давления исключительно неблагоприятных внешних событий, а в силу, главным образом, выросшей у него склонности.

Если эндогенный преступник и действует иногда при тяжелых внешних условиях, то все-таки, главным образом, не вследствие последних. Внешние условия лишь как бы пробуждают дремлющее в нем предрасположение, дают ему почву проявиться. Нередко решение совершить преступление складывается у него даже раньше, чем неблагоприятные внешние условия, так сказать, раз­вернут всю силу своего на него давления. Часто он совершает преступление и при условиях, не представлявших ничего особен­ного или даже прямо хороших; часто ему достаточно совершенно небольшого внешнего толчка, чтобы соскочить с колеи честной, трудовой жизни и попасть на преступный путь, если только внеш­ние условия не ставят слишком больших затруднений для самого исполнения преступления или не делают последнее слишком риско­ванным. Таким образом, если выясняется, что человек совершил преступление, находясь в условиях, не представлявших ничего осо­бенного или даже хороших, не будучи приведен к преступлению тяжелым для него, длительным или интенсивным действием внеш­них факторов, мы вправе признать его эндогенным преступником. Мы вправе отнести к этому разряду всякого преступника, для которого совершенное им преступление служило, — главным обра­зом или исключительно, — средством получить известную сумму наслаждений от самого процесса его совершения или от его послед­ствий.

Вполне очевидно, что, если желают оказать сдерживающее, предупреждающее повторную преступность влияние на эндогенного преступника, то должны, прежде всего, выяснить и мысленно выде­лить в нем то, что составляет его предрасположение к преступле­нию, и действовать именно на это последнее.

Вот несколько примеров эндогенных преступников — участни­ков разных бандитских нападений.

I. Первое из этих преступлений — убийство матери и дочери Ширинкиных 31 августа 1921 года. Участвовали в этом деле, в качестве исполнителей, три шофера—В., С. и Е.—и в качестве подводчицы девица О. Один из убийц — В. — от суда скрылся и не был разыскан. Мне удалось познакомиться с двумя соучаст­никами: с пособницей О. и с одним из шоферов, с самым молодым из них, 17-летним С. Дело было так. 31 августа, в 8 часов вечера, к молодому человеку — сыну крупного, до революции, домовла­дельца С. — явился его товарищ по службе в гараже В. и сказал, что в эту ночь можно «на одном деле» заработать огромную сумму денег. С. риал, что В., в качестве подсобного источника для добывания денег, занимается воровством и бандитизмом, но все-таки сразу согласился и пошел с ним, не расспросив даже, в чем именно дело. У ворот дома, где жил С., их ждал шофер Е., 19 лет, который также был приглашен В. к участию в этом деле. В. встретился с ним 29 августа и спросил его — есть ли у него деньги? Получив отрицательный ответ, он добавил: «Хочешь зара­ботать, — приходи ко мне 31 августа в таком-то часу». Е. и пришел, а затем они вместе пошли к С. Соединившись у последнего, они все трое отправились к девице О. Это — молодая девушка, 18 лет, дочь следователя, окончившая женскую гимназию в 1918 году. Она служила в уголовном розыске, в канцелярии, и одно время занималась в квартхозе того бутырского района, где жила Ширинкина. Отсюда ее знакомство с последней. О. жила здесь с матерью; отец ее умер. Во время преступления мать О. уехала в Харьков, и Елена О. жила одна. К ней вечером 31 августа и пришли три упомянутые шофера. С ними был чемоданчик С. с револьвером и ножом. В. вошел к О. и с ней совещался, затем посидели в общей компании, потом вышли и пошли все вместе к дому Ширинкиной; было уже часов 11 вечера. О. довела их до ворот, потом отошла с ними на угол, простилась и ушла. У Ширинкиной она много раз бывала в гостях, и только в последнее время их отношения стали натянутыми, так как Ширинкина ревновала ее к своему сожителю Обухову, которого будто бы О. желала у нее отбить. О. отрицала всякое свое уча­стие в этом деле, признаваясь лишь в том, что продавала подлож­ные документы на проезд в Ташкент. Был ли у нее какой-либо роман с бандитом Обуховым и играл ли он какую-либо роль в деле, это выяснить не удалось. Но она жаловалась на плохой зарабо­ток и говорила, что старалась приработать спекуляцией и прода­жей подложных документов. Она хотела по приятнее пожить и получить денег для увеличения своего бюджета и материального комфорта.

В. и С. первыми вошли в дом, где жила Ширинкина; Е. сначала остался у ворот, затем вышла одна из дочерей Ширинкиной и при­гласила его войти. В. и С. постучали в дверь и на вопрос, кто там, — С. сказал, что они приехали с вестями от Обухова, кото­рый был в это время в Ташкенте. Их впустили, и они в течение довольно долгого времени вели себя как любезные гости. Пили чай. Закусывали. В частности, С. играл на рояли и болтал с девочками по-французски. Потом С. попросил хозяйку разрешить им, за поздним временем, остаться переночевать, на что та согласи­лась и отвела их в соседнюю пустую квартиру. Здесь вот ночью, по их словам, у них и созрел план убить Ширинкину и ее дочерей. Е. и С. говорят, что план целиком был выработан В., который, затем, скрылся и остался не найденым. С. говорит, что он смертельно боялся В., не мог ему противиться и отказаться от участия в таком деле, иначе В., вероятно, убил бы его; Е. гово­рит, что он боялся и В., и С, что они могли бы его убить, если бы он, узнав их планы, отказался от участия в их осуществлении. Как бы то ни было, ночью, а может быть, и раньше, было решено убить всех троих, при чем убить Ширинкину по плану должен был С. Он говорит, что эта ночь была для него кошмарная, он был в паническом ужасе от В. «Своя шкура дороже всего», говорит он, «я сразу почувствовал, что мне угрожает страшная опасность». Противиться В. он будто бы не мог и вынужден был принять назна­ченную ему роль. Однако, оставшаяся в живых дочь Ширинкиной говорила потом на суде, что С. как будто был атаманом, распоря­жался всем. Когда Е. рылся в бумагах, С. сказал ему: «шарь лучше». Потом сказал: «ну, это мелочь». Девочку он спрашивал, где деньги и вещи, и грозил ей револьвером. Когда он стал душить ее, он закричал Е. «Ванька, держи ей руки». Но тот этого не вы­полнил. Е. было назначено убить одну из девочек. Утром часов в 7, вошла Ширинкина, которую они просили разбудить их в это время, и предложила им вставать. С. поблагодарил ее за ночлег и понес матрац в ее квартиру, а Е. пошел туда же умываться. Внезапно С. схватил,—по знаку, данному В.,—Ширинкину и вонзил ей нож в сердце. В. убил одну из девочек, задушил ее и прика­зал С. зажать рот тряпкой другой девочке и передать ее Е., чтобы тот ее убил. С. стал ее душить, заткнул ей рот тряпкой со сло­вами: «молчать, черт вас возьми», связал ее по рукам и ногам.

и отнес в соседнюю комнату, сказав Е., что теперь его очередь уби­вать. Но тот не решился убить ребенка, и девочка осталась жива. С. говорит, что, убив Ширинкину, он почувствовал, что больше убивать не может, и отнес связанную девочку Е. У Ширинкиной найдены были золотые вещи, вытаскивали и разыскивали их все — С, В. и Е. Через несколько дней был произведен дележ на квар­тире у В. Делили на 3 части, при чем на вопрос С, обращенный к В.—а как же 0.7—В. в ответ отпустил ругательство и оказал, что О. их надула, что у Ширинкиной не оказалось, совсем того богат­ства, о котором она говорила. Однако, в деле есть указание, что у О. было найдено кольцо с драгоценным камнем, относительно которого она давала какое-то путанное показание о какой-то подруге неизвестной ей фамилии, которая будто бы для чего-то дала ей его для заклада. После убийства С. засел за энергичную подготовку к экзаменам: «Ночью, говорит он, были кошмары, а день я брал себе и садился заниматься». Ночью он, по его сло­вам, некоторое время не мог спать, ему все представлялись убитая и ее дочь плавающими в крови. На суде С. старался сделать вид подавленного горем человека, все время смотрел вниз, избегая смотреть в глаза судьям и уклоняясь от изложения подробностей убийства, потому что, по его утверждению, ему очень тяжело об этом говорить. Он старался уверить судей, что действовал «бессо­знательно», «не помня себя», объятый паническим страхом перед В. Однако, как ему и указывали на суде, в его действиях была та рассчитанность и такое преследование личных выгод, при которых о бессознательности не может быть и речи. Дело о нем было, однако, судом выделено в виду его несовершеннолетия и передано в комиссию по делам о несовершеннолетних. На суде и в беседе со мной С. говорил, что 31 августа, когда к нему пришел В. и сде­лал свое предложение, ему представилось, что «в эту ночь он дол­жен совершить что-то необыкновенное, с риском, может быть, на 50% за то, что вследствие этого с ним случится что-то ужас­ное. Может быть, говорил он, я сам должен буду умереть, что-нибудь в этом роде, или вследствие событий этой ночи я буду в силах выбиться из этой обыденной, мелкой жизни, которая меня так угнетала». Ему казались невыносимо тягостными все эти заботы о картошке и муке, вся эта «мелкая обыденщина». Он утверждал, что знал лишь, что идет на какое-то преступление, но не думал, что на убийство, а полагал, что на кражу. В. обещал ему с «дела» 200 «лимонов», т.е. миллионов, что в то время соста­вляло крупную сумму. Другим мотивом, по его словам, послужило его желание избавиться от своих товарищей — В. и Е., — «кото­рые, как он чувствовал, затягивают его на преступный путь». Они хотели, разжившись деньгами, уехать из Москвы, и он будто бы думал, что, получив с данного дела большой куш, они исчезнут и оставят его в покое. Он утверждал, что страшно боялся В., потому что тот — положительно зверь, не знающий пощады и на все способный; незадолго до данного преступления В. убил одного агента розыска, который стал для него опасен, мог убить и С, который знал об этом убийстве агента и о том, что В. с своей машиной совершает бандитские налеты.

Трудно сказать, насколько этот мотив имел действительно руководящее значение, но, во всяком случае, он не был единственным. С. сам признает, что 200 миллионов имели для него, в данном случае, большую привлекательную силу. Для чего же они были ему нужны? С. — холост, жил у родителей и нужды не знал. У него был заработок, так как он служил шоффером в гаражах Наркомпрода и Наркомпочтеля и сам говорил на суде, что зарабатывал хорошо, хотя иногда приходилось трудно, в виду больших разъездов. Он работал иногда и в качестве мотоциклиста. Шоферское дело ему очень нравилось, он охотно ему учился и им занимался. Из других занятий ему нравятся музыка и охота. Он играет на рояли, и мечтал поступить в консерваторию. У его родителей нужды не было, так как его отец и двое дядей также работали в гаражах; хотя С. говорил о том, что нуждался, но он, очевидно, слишком широко понимает нужду. Конечно, он был далек от полного удовлетворения всех своих стремлений к комфорту, имущественное благосостояние его семьи пошатнулось, собственного дома у его отца уже не было, но нужды, в смысле недостаточного удовлетворения первых потребностей, у него не было. И у его семьи, и у него были, между прочим, золотые вещи; у него, например, оказались золотые часы и браслет. Когда, на его ссылку, на суде на нужду, ему указали на это обстоятельство, он мог ответить только следующее: «а вдруг случится что-нибудь особенное, надо же иметь что-нибудь на черный день».

Таким образом, не нужда и не одно желание избавиться от В. толкнули его на преступление. А что же? Для того, чтобы отве­тить на этот вопрос, надо вглядеться и в его личность, и в историю его юной жизни. Он — единственный сын зажиточных родителей. Кроме него, у них две дочери. Он учился в одной московской гимназии. В 1917 году он вышел из гимназии и стал учиться шоферскому делу; работая в качестве шофера, он все же сдал экстерном гимназические экзамены и по конкурсу посту­пил в высшее техническое училище, чтобы стать инженером-строителем. Эту карьеру он выбрал себе не по симпатии к ней, а по холодным соображениям выгоды. «Жизнь — борьба, говорил он мне, чтобы лучше стать на ноги, я должен стать инженером». Если оставить эти соображения в стороне, то он предпочел бы поступить на юридический факультет, так как полагает, что только этот факультет может сделать человека высокоинтелли­гентным. По своей охоте он поступил бы на юридический факуль­тет и в консерваторию. Но приходилось думать о солидном зара­ботке, чтобы весело и с комфортом жить, и он решил стать инже­нером, рассчитывая, таким образом, хорошо устроиться, благодаря связям отца. Каких-либо серьезных умственных интересов у него нет. Он мало читал и не стремился читать; все книги почему-то ему казались бессодержательными, только Тургенева и Гончарова он читал с удовольствием. Он равнодушен к вопросам морали и общественности; из всех мировоззрений ему более всего нравится учение индийских йогов, ноги им он серьезно не занимался, а разве так иногда, «от скуки», поговаривал о нем или что-нибудь недлин­ное о нем читал. Он просто поклонник комфорта и веселой жизни, при которой можно было бы спокойно и свободно предаваться охоте, автомобильному спорту, потанцевать на вечеринках и т. д., хотя, что касается женщин, он ими не увлекался; так, не прочь поболтать, пофлиртовать, вступить в мимолетную связь, — но и только. Для того чтобы хорошо устроиться, он видел два пути: спекуляцию или преступление. Убедившись, что он — плохой ком­мерсант, он сложил руки и занимался своей шоферской работой, пока не пришел В. и не предложил ему хорошо заработать. Если бы он много получил от своего преступления, он сократил бы свою шоферскую деятельность, стал бы энергично продолжать свое образование, чтобы потом получше устроиться и жить с ком­фортом.

С. — юноша вполне здоровый, без признаков наследственного отягощения и неуравновешенности, очень неглупый, со средними способностями, но довольно поверхностный и легкомысленный; для окончившего курс гимназии он мало развит. Он смел, энер­гичен и решителен, это доказывает, между прочим, и его решение сразу пойти с В. и его роль в деле, и его поведение при аресте. Надо заметить, что, как упоминалось, после убийства он энергично готовился, «чтобы забыться», — к конкурсному экзамену в выс­шее техническое училище, выдержал его и чуть не в тот же день — 17 октября — ночью был арестован: лег спать, крепко спал, вдруг кем-то был разбужен, почувствовал направленный на него свет электрического фонарика, открыл глаза и увидел агентов уголов­ного розыска с наведенными револьверами. По их требованию он сначала поднял руки вверх, потом поднялся, стал одеваться и вдруг схватил одного агента, толкнул его на другого, выбежал в дверь, ударил стоявшего на дворе в засаде милиционера, сшиб его с ног и бросился бежать; вдогонку ему была выпущена масса пуль, но он, несмотря на то, что был ранен в ногу, перелез через забор и затем пополз далее. Оказалось, однако, что он попал во двор военного комиссариата и был там схвачен. Надо заметить, что С. физически хорошо развит и силен. Итак, что же заставило этого решитель­ного, сильного и смелого юношу пойти на убийство? Как-то не верится, что он был в паническом страхе от В., во всем ему под­чинялся и пошел на преступление, чтобы косвенным путем от него отделаться. Все это выдумано, тем более, что С. ничем не был гарантирован, что В. уедет или что, уехав, он быстро не возвра­тится. Ведь В. даже не давал ему обещаний уехать, а просто так сказал. Для человека, не предрасположенного к преступлению, итого слишком мало, чтобы пойти с таким страшным человеком, как В., на преступление, даже не спросив его, на какое. Главное значение имело желание получить большой куш денег, чтобы иметь свободные средства на комфортабельную, полную раз­влечений, жизнь, и желание это у него освобождено, диссо­циировано от регулирующего влияния нравственных склонно­стей. Удовлетворить это желание — главная цель этого моло­дого человека; она имеет направляющее его жизнь значение, ей он подчиняет все и полагает, что все средства для ее осу­ществления хороши, если они, по своей рискованности и неприят­ным последствиям, не являются невыгодными с точки зрения личных интересов. Ради нее он избирает инженерную карьеру, торгует, но скоро убеждается, что он — плохой коммерсант; ради нее он идет на преступление. Для того, чтобы добиться такого положения, при котором он мог бы вести жизнь, пол­ную комфорта и приятных развлечений, свободную от угнета­вшей его «мелкой обыденщины», в то время, когда он совершил преступление, ему нужен был большой куш денег, а для того, чтобы вести эту жизнь в дальнейшем, по его мнению, нужно было добиться положения инженера. Он к этому и стремился. Сама по себе такая карьеристическая цель не составляет предрасполо­жения к какому-либо преступлению. Но у него она выбилась из-под нравственного контроля. У него сложилась склонность видеть в этой цели мерило того, что следует делать и от чего следует воздерживаться, и в соображениях полезности для достижения ее видеть регулирующее начало своего поведения. Эта цель приобрела у него как бы автономию от всех нравствен­ных ограничений. В Склонности, при преследовании ее, прида­вать ей все оправдывающее значение и руководиться ею как мерилом должного и недолжного, дозволенного и недозволен­ного и заключается центральный признак его предрасположе­ния к преступлению. С этой склонностью и ассоциировалось у него в роковой день представление преступления, как средства для его основной цели. В криминорепульсивной части его консти­туции мы находим: недоразвитие чувства жалости, слабость нравственного чувства, вследствие которой он, несмотря на доста­точный, казалось бы, уровень умственного развития, не вдумался в нравственную и социальную стороны поступка, и недоразвитие честности в имущественных отношениях: ему не было противно украсть, — на кражу, по его собственному признанию, он сразу и без колебаний согласился. Правда, он говорит, что Ширинкина была сожительницей бандита Обухова, с которого В. причиталась «за одно совместное дело» доля, которую он будто бы и шел полу­чать с Ширинкиной, но все это, — даже если это совершенная правда, — не давало ему права участвовать в деле насильствен­ного отнятия чего-либо у Ширинкиной и основания считать убий­ство Ширинкиной чем-то меньшим, чем обыкновенное убийство. Да и какое было ему дело до расчетов бандитов между собой, если бы у него не было связывавшего его с этим миром предрас­положения к преступлению? Во всяком случае идти с В. на кражу он согласился сразу и ранее, чем узнал, куда тот поведет его. Если сравнить С. с описанным выше X., то разница получается очень резкая. X. больной и слабый юноша, несмотря на желание, не находивший себе работы, измученный голодом и холодом, сын— нищей матери. С. — сильный и вполне здоровый юноша, имеющий недурной заработок и приятную для него шоферскую работу, сын достаточных родителей, могущих обходиться без его под­держки. Он не знал ни голода, ни холода, а был разве лишь стеснен в удовлетворении некоторых своих стремлений к мате­риальному комфорту. К моменту преступления не произошло никаких особых внешних событий; как-либо серьезно изменявших ход его жизни. Он находился в сравнительно благоприятных условиях; у очень многих условия были гораздо хуже, но они не совер­шали тяжких преступлений. Он говорит, что ему нужно было продолжать образование, но, во-первых, этим нельзя оправдывать даже такого преступления, как кража, не говоря уже об убийстве, а во-вторых, разве мало студентов, содержавших себя в высшем учебном заведении уроками, которые оплачивались хуже шофер­ской работы? У X. нет ни взглядов, ни сложившихся склонно­стей, прямо влекущих его на преступную дорогу; его нищенство было вынужденное. У С. выкристаллизовалась склонность доби­ваться такого материального положения, в котором он пользо­вался бы полным комфортом, и добиваться его всеми доступными мерами, руководясь одними соображениями личной выгоды и риска, и если последние позволяют, то и хищническим, насильственным захватом его.

Интересны и два другие участника: эта девица, которая кон­чила гимназию, но мало вынесла оттуда, мало развита умственно и нравственно, настолько, что быстро и близко сдружилась с бан­дитской компанией, называла заведомого убийцу — бандита В., Оськой, а он ее Ленкой, торговала подложными документами, с целью увеличить свой бюджет, и навела на дом, где часто бывала в качестве хорошей знакомой, бандитскую шайку. Она отрицала свое участие в этом деле, но всеми обстоятельствами дела и пока­заниями других соучастников вполне уличена в этом; ее упорное отрицание говорит только против нее. Последний соучастник — Е. — по-видимому, более всех волновался во время преступления. С. рассказывал, что, когда они вечером пили у Ширинкиной чай и закусывали, то Е. стал, есть с чаем маринованные грибы и вообще в растерянности делал разные несуразности. По сравнению с дру­гими соучастниками Е. играл более пассивную роль и как-то мягче их. Но и он, и В., и О. совершили данное преступление не из нужды, а для увеличения своего бюджета и материального ком­форта. То же стремление руководило и С, но у него оно соеди­нялось с известной общей целью и с рядом рассудочных построе­ний, на которых покоится последняя.

II. Ярко выражена склонность к хищническому, насильственному захвату богатства для веселой, полной комфорта, жизни у другого преступника — В., на описании которого я теперь и остановлюсь. У него также представление преступления ассоциировалось с этой склонностью, вошло в круг средств для ее удовлетворения. Он — старше описанного выше С, ему 25лет. Родом из Екатеринбурга. Его отец — латыш, мать русская. Выйдя из 5 класса реального училища, его отец поступил слесарем на завод и дослужился до места управляющего одним провинциальным отделением фирмы. Ни нервных, ни психических заболеваний, ни у отца, ни у матери не было. В февральскую революцию В. был юнкером, позднее — инструктором пулеметной школы в армии Колчака. В 1919 году он сдался в плен и работал в одном из штабов Красной армии в качестве делопроизводителя. В 1920 году демобилизован. На фронте не был. В 1922 году прибыл в Москву, женился и жил без определенных занятий. Эная, что старик К. — хороший знакомый его родителей, — имеет запас платины фунтов в 12, как бывший платинопромышленник, он задумал похитить у него эту пла­тину. Как-то в январе 1923 года он явился к К. с своим знакомым молодым человеком А., и в то время, когда К. стал читать переданную ему газету, В., — к ужасу А,, — взмахнул над головой К. каким-то металлическим предметом. Перепугавшийся А. вскочил и сказал, что им - время пойти в музей, чем и помешал убийству К., очевидно, задуманному В. За это последний назвал своего товарища трусом. В одно из последующих своих посе­щений, в середине января 1923 года, В. удалось похитить у К. стоявшую под печкой шкатулку, но там платины не оказалось, а нашлось лишь немного золота. Мечта В. разбогатеть оставалась неосуществленной. Своей жертвой тогда он наметил своего друга, Женатого на родственнице К., — Гребнева, рассчитывая найти У него платину. 5 февраля 1923 года, около 11 часов утра, В. пришел к Гребневу. Через полчаса пришел и А. Вскоре из комнаты Гребнева послышались один за другим 3 выстрела и крик Гребнева: «Спасите, грабят!». Затем да комнаты вышел Гребнев, держась руками за голову; по его рукам ручьями текла кровь. Увидевшая Гребнева свидетельница Ф., с целью поднять шум, бросилась в переднюю и здесь столкнулась со вторым посетителем Гребнева, шофером А., который был бледен, но не растерян, и стоял в шубе с заложенными в кармане руками. На вопрос, где же убийца, он указал на комнату Гребнева и вышел; задер­жать его свидетельница не решилась. Затем Фишер увидела раненого В., который полз по коридору: «Позовите мне Мишу (т.е. Гребнева), сказал он, я хочу ска­зать ему три слова перед смертью». Свидетельница позвала Греб­нева, который, несмотря на 3 раны, пришел и был уложен на постель, а В. — на сундук. Но В. и Гребнев не обменялись, ни сло­вом. У В. был найден браунинг. Шофер А. был арестован на углу Арбата; рука и блуза у него оказались в крови.

Выяснилось, что В., задумав ограбить Гребнева, пригласил в соучастники А., а затем, увидев, что «дело сорвалось», решил покончить с собой. Но он остался жив, хотя в результате выстрела потерял правый глаз. План, который был выработан В. и обдумывался им более двух недель, состоял в том, что А. должен явиться к Гребневу после него, назваться вымышленным именем, притво­риться, что он незнаком с В., сказать, что он приехал из Екате­ринбурга, где в то время была жена Гребнева, и передать ему поклон от жены. В. же должен был несколько ранее угостить Гребнева снотворными пряниками и конфетами и уйти. По рас­чету Гребнев должен был заснуть, а проснувшись обнаружить пропажу шатаны и заподозреть в ее похищении неизвестного ему А. В день убийства В. зашел к Л. в 10 часов утра, повел его в пивную, подпоил, - а потом сам пошел к Гребневу, А. же ска­зал придти приблизительно через полчаса, что тот и выполнил. В комнате у Гребнева произошло следующее. Гребнев стал спра­шивать А., с каким поездом он приехал из Екатеринбурга и какова там погода. Так как А. никогда в Екатеринбурге не бывал, то его эти вопросы поставили в затруднение. В. пришел ему на помощь, высказывая разные предположения, которые А. только подтвер­ждал: что поезд, вероятно, вышел из Екатеринбурга тогда-то, что погода там, вероятно, холоднее и т. п. Разговор длился минут 10. Затем В. встал, прошелся по комнате и, подойдя к Гребневу сбоку, ударил его рукояткой револьвера по виску, а затем второй раз и крикнул: «держи его, Гришка, крой». А. бросился к Гребневу, схватил его за горло, но, почувствовав, что по рукам течет кровь, отскочил назад к двери. В этот момент В. произвел в Гребнева несколько выстрелов; последний, согнувшись, побежал к двери, толкнул А. головой в живот и, крича о помощи, выбежал. В. лег на корзинку, приставил себе револьвер к виску и, сказав: «ступай, Гриша, все кончено», выстрелил в себя. Гребнев в тот же день умер. Вскрытие обнаружило у него 2 огнестрельные раны и 2 крово­подтека, нанесенные каким-то тяжелым орудием. Суд приговорил В. к 10 годам заключения со строгой изоляцией, с конфискацией, с поражением прав и с высылкой на 3 года. А. приговорен к 8 годам заключения с поражением прав и с высылкой на 3 года. В. был предварительно отдан в психиатрическое лечебное заведение и содержался там на испытании, при чем конференцией врачей был признан не душевнобольным. После преступления у него было реактивное психопатическое состояние, которое постепенно про­шло во время его пребывания в психиатрической лечебнице. Для признания психопатической, невропатической и алкогольной наследственности данных нет. Его отец пьет очень мало, а мать не пьет совсем. Сам В. также мало пьет, «третья рюмка уже противна» ему. Кокаин нюхать пробовал, но не понравилось: «мутило как-то, было скверно, психического впечатления не было» Никакими особенными болезнями не болел; в детстве у него были корь, скарлатина, оспа, позднее он болел малокровием и маля­рией, — при чем на этой почве у него бывали обмороки, когда он был во втором и третьем классе гимназии. Был у него еще сыпной тиф. Половую жизнь он начал лет с 17, имел мимолетные поло­вые связи; в 1922 году женился и жену очень любит. В характере В. нельзя не заметить, прежде всего, двух черт: он — человек злой и неуравновешенный, с резко меняющимся настроением. Ему, несомненно, присуща некоторая истеричность; по ничтожному поводу он может иногда дня два просидеть у себя в комнате, ни с кем не разговаривая, а иногда может целый вечер хохотать, без серьезных к тому оснований, и других смешить, и самому смеяться, но вместе с тем все время внимательно за собой наблюдать, и, смеясь наружно, в сущности, мало заражаться общим весельем. Способность самоанализа, способность копаться в пружинах своих переживаний, взвешивать и оценивать их развита у него очень сильно. Он болезненно самолюбив, очень недоверчив к людям и чуток к отношению к себе других людей; если он почувствует, что человек относится к нему не совсем доброжелательно, то он замкнется в себе, и тот из него «двух слов не вытянет». Другими людьми он интересуется, лишь, поскольку от них может, что-либо получить для себя. Он рассудочно эгоцентричен. От отца он унаследовал настойчивость в достижении поставленной цели и зна­чительное упрямство. Это сказывалось даже в занятиях его спортом, которые он очень любит и которым занимался с большим азартом: занимаясь спортом, он всегда упорно шел к своей цели и, когда что-нибудь не выходило, готов был несколько раз расшибиться, чтобы только добиться своего. Он увлекался футболом, теннисом, коньками, лыжами, на которых исходил много гор на Урале. Он раздражителен, но раздражительность свою умеет скрывать: «счи­таю себя сдержанным по воспитанию, говорит он, но характер у меня несдержанный и скорее страстный, чем холодный». Его характеру, несомненно, присущи также решительность и смелость. Из его любимых занятий надо упомянуть о музыке, он играет на рояли и на виолончели. Он любит природу, любит бродить, насла­ждаясь природой, любит охоту.

Особых умственных интересов у него нет. Он кончил гимназию, был год на физико-математическом факультете и 2 года в томском технологическом институте; не кончил, по его словам, из-за воен­ной службы. Сравнительно более других предметов ему нравилась механика. Ученье давалось ему легко. Он довольно много читал и особенно любит читать классиков. Прочитанное помнит довольно долго и недурно. Память у него, впрочем, лишь средняя. Его мысль работает довольно быстро и легко комбинирует признаки и факты. Он не глуп, довольно способен, но поверхностен и пуст; от человека, прошедшего среднюю школу и пробывшего 3 года в высшей, можно требовать более серьезного и вдумчивого отноше­ния к вопросам жизни и выработки себе не одного плана карьеры, а и более глубокого жизненного идеала. Политика и фило­софия его совсем не интересуют. Он пробовал читать поли­тические книги, но вынес из них одну лишь скуку, а чтение фило­софских книг привело его к выводу, что философия есть предмет, годный лишь для того, чтобы им забавляться после обеда. В его общих взглядах царит большая путаница; так, он заявляет себя индетерминистом, говорит, что верит в свободу воли, и вместе с тем заявляет, что всякое преступление, в частности и совершенное им, предопределено неизменными свойствами личности: если человек не создан для того, чтобы совершить известное преступление, то он его и не совершит. В отношении других людей он усвоил себе такой основной принцип: применяться к каждому человеку и держать себя с ним так, как он этого требует. Нельзя сказать, чтобы это правило поведения, строго соблюдаемое В., говорило о его моральной высоте.

Всматриваясь в личность В., не трудно заметить, что все его желания концентрируются около одного основного желания: раз­богатеть настолько, чтобы «жить барином», т.е. в полном мате­риальном комфорте, легкою и беззаботною жизнью, без лишений и какого-либо скучного и неприятного труда. Своему соучаст­нику — Григорию Яковлевичу А. — он проповедовал, что учиться не стоит и что он потому бросил Томский технологиче­ский