Актанты и отношение персонажей к актантам

Персонаж представляет собой не только совокупность показателей его статуса, прежде всего он — участник действия и в рамках повествовательного ядра выполняет совершенно определенную функцию. Проппу, Сурио и Греймасу мы обязаны сведением всего многообразия комбинаций, встречающихся в повествовании, к нескольким четко определенным функциям. Напомним, что Сурио, как и Греймас, выделяет шесть таких функций (Sоuriau 1950; Greimas 1966). У Сурио мы обнаруживаем следующие функции:

1) Ориентированная тематическая сила (la force thématique orientée); это может быть страсть, например любовь Нерона к Юнии.

2) Воплощение желаемого блага, ориентирующей ценности, например Юния по отношению к Нерону.

3) Потенциальный получатель этой ценности: Британик.

4) Оппонент: Британик.

5) Арбитр, оценивающий благо: Агриппина, Нерон.

6) Помощник; удвоение одной из названных выше сил: Агриппина и Бурр в качестве оппонентов, Нарцисс d качестве помощника ориентированной тематической силы.

Греймас предпринял попытку категоризировать выделенные Сурио функции; так, он выделяет следующие противопоставления: субъект vs объект (1 и 2), адресат vs отправитель (3 и 5), помощник vs оппонент (6 и 4+6).

Модель Греймаса интересна тем, что в ней функции сводятся к бинарным противопоставлениям. Как в случае фигур, связанных с отправителем — получателем, операция сокращения с добавлением, объектом которой являются названные пары противопоставленных элементов, будет называться коммутацией. Актантная норма (если взять за основу модель Греймаса или ее прототип — модель Сурио) имеет, однако, особый характер, поскольку она требует раздельного выражения шести функций: один актант — один персонаж. Отклонения могут проистекать из удвоения функций (добавление персонажей) или из слияния функций в одном персонаже (сокращение персонажей). В последнем случае необходимо учитывать, являются ли объединяемые функции несовместимыми (объединение пары противопоставленных функций) или просто чуждыми друг другу. Таким образом, риторика актантов касается прежде всего отношения между актантами и выражающими их персонажами.

Набор шести функций предстает как мобильная совокупность. Действительно, если даже дискурс ограничивает наше прочтение повествования какой-либо одной точкой зрения, мы догадываемся, что любое действующее лицо может выйти на первый план и произвести переориентацию других функций. В этом смысле мы могли бы по-разному аранжировать вышеприведенный список функций, поскольку за исходную точку описания одних и тех

же функций можно принять Британика и его любовь к Юнии или Агриппину с ее стремлением к власти. Эта изначальная мобильность совокупности функций, когда в рамках одного и того же действия каждому персонажу присуща своя особая точка зрения, сопровождается временной мобильностью, поскольку отношения между любыми персонажами могут изменяться: оппонент может оказать нам помощь, а друг стать нашим соперником.

3.4.1. Сокращение. В повествовании, в котором фигурируют всего два персонажа, происходит слияние функций: влюбленный юноша, ориентированная тематическая сила, сам ведет борьбу (выступая помощником самому себе), и с самого начала он может быть единственным потенциальным получателем блага; его возлюбленная может выступать поочередно желаемым благом, препятствием и арбитром. В данном примере мы предполагаем, что в дискурсе отражается точка зрения влюбленного юноши, поскольку в этом случае в результате операции сокращения сливаются функции, совместимые друг с другом, а противоречия, которые имплицируются функциями желаемого блага и препятствия, препятствия и арбитра, воспринимаются с некоторой внешней точки зрения.

Другой вид примет комбинация, если при наложении функций возникает антагонизм. Тогда каждое добавление новой функции нейтрализует осуществление первичной функции. Хичкок часто использует этот прием. В фильме «Я признаюсь» [1] ризничий Отто Келлер, переодевшись в священника, убивает одного шантажиста. Он признается в этом на исповеди. Священника на основании некоторых улик обвиняют в убийстве. Для исповедника желаемым благом является оправдание; помощником ему служат его же собственные показания, арбитром выступает он сам. Но он же является препятствием для самого себя, поскольку его сдерживает обязанность сохранять тайну исповеди. Добавление новой функции нейтрализует первичную функцию. Еще более сложна роль Бэннистера в эпизоде суда в фильме Орсона Уэллса «Леди из Шанхая» [2]. Будучи соперником Майкла, любовника своей жены, он оказывается его адвокатом, совмещая в себе функции оппонента и помощника. Однако в суд его вызывают в качестве свидетеля, и к своим функциям он прибавляет еще и функцию арбитра.

3.4.2. Добавление. Отклонение добавления может возникнуть при одновременном возникновении сходств меж-

ду параллельно развивающимися действиями. В «Мещанине во дворянстве» Клеонт, влюбленный в Люсиль, дочь господина Журдэна, и его слуга Ковьель, влюбленный в Николь, служанку Люсиль, получают отпор от своих возлюбленных. Мольер усиливает сходство их положений, прибегая к одинаковому синтаксическому построению реплик, в которых они выражают свои жалобы, но противопоставляя семантические регистры их сетований.

Cl. — Peut-on rien voir d'égal, Covielle, à cette perfidie de l'ingrate Lucile?

Co. — Et à celle, Monsieur, de la pendarde de Nicole?

Cl. — Après tant de sacrifices ardents de soupirs et de vœux que j'ai fait à ces charmes!

Co. — Après tant d'assidus hommages, de soins et de services que je lui ai rendus dans sa cuisine!

Cl. — Tant de larmes que j'ai versées à ses genoux!

Со. — Tant de seaux d'eau que j'ai tirés au puits pour; elle!

Cl. — Tant d'ardeur que j'ai fait paraître à la chérir plus que moi-même!

Co. — Tant de chaleur que j'ai soufferte à tourner la broche à sa place!

Cl. — Elle me fuit avec mépris!

Со. — Elle me tourne le dos avec effronterie!

Cl. — C'est une perfidie digne des plus grands châtiments.

Co. — C'est une trahison à mériter mille soufflets,

'Клеонт. Так что же сравнится, Ковьель, с коварством бессердечной Люсиль?

Ковьель. А что сравнится, сударь, с коварством подлой Николь?

Клеонт. И это после такого пламенного самопожертвования, после стольких вздохов и клятв, которые исторгла у меня ее прелесть!

Ковьель. После такого упорного ухаживания, после стольких знаков внимания и услуг, которые я оказал ей на кухне!

Клеонт. Стольких слез, которые я пролил у ее ног!

Ковьель. Стольких ведер воды, которые я перетаскал за нее из колодца!

Клеонт. Как пылко я ее любил — любил до полного самозабвения.

Ковьель. Как жарко было мне, когда я за нее возился с вертелом, — жарко до полного изнеможения!

Клеонт. А теперь она проходит мимо, явно пренебрегая мной!

Ковьель. А теперь она пренагло поворачивается ко мне спиной!

Клеонт. Это коварство заслуживает того, чтобы на нее обрушились кары!

Ковьель. Это вероломство заслуживает того, чтобы на нее посыпались оплеухи'.

Здесь две одинаково ориентированные совокупности функций проявляют себя каждая в отдельности, но одновременно. Будучи параллельными друг другу, они не могут вступить в противоречие. В «Смешной истории» Салакру происходит инвертирование фактов в двух параллельных совокупностях. Муж, в тот самый день, когда он оказался покинутым своей супругой, сбежавшей с любовником, приютил у себя своего лучшего друга и его любовницу, которая также бросила семейный очаг. Таким образом, каждый персонаж оказывается противопоставленным своему подобию в параллельной совокупности фактов.

3.4.3. Сокращение с добавлением. При операции сокращения с добавлением происходит перевертывание функций. Чаще всего это перевертывание сопровождается сменой индексов или расширением внутренней точки зрения (то есть изменением точки зрения не рассказчика или повествования, а точки зрения, которая выявляется в ходе размышлений или действий персонажа). Для всего творчества Фрица Ланга [1], от «Проклятого господина» до «Неправдоподобной правды», характерно это перевертывание порядка вещей, когда невинный оказывается виновным, а виновный — невинным. Желаемое благо для проклятого господина — это жертва, которую он преследует. Желаемое благо для общества — это проклятый господин, которого оно преследует. Важно то, что проклятый господин сам обнаруживает сходство ситуаций. Это перевертывание часто проявляется в эпизодах, которые перекликаются друг с другом, вступают в соответствие. Здесь слиты два процесса: процесс уподобления и процесс противопоставления. В «Красной императрице» Штернберга [2] юная Екатерина, которую увозит от семьи царский посланник, становится его любовницей. Затем происходит перекличка двух эпизодов. В первом эпи-

зоде императрица Елизавета, находясь в своих покоях, просит Екатерину удалиться, но оставить открытой потайную дверь, через которую должен проникнуть ее любовник. Любовником оказывается упомянутый царский посланник. Во втором эпизоде Екатерина, уже императрица, приказывает тому же царскому посланнику (который еще питает к ней чувство) удалиться, но впустить в покои ее нового любовника. Сходство двух эпизодов бросается в глаза: оба они происходят в одном и том же месте; сходны и действия персонажей: а просит b впустить с. Двое из персонажей участвуют и в том и в другом эпизоде, но роли их меняются: Екатерина меняет роль b на роль а, а посланник меняет роль с на роль b. Такова расстановка персонажей. Что же касается их функций, то, поскольку оба эпизода описываются с точки зрения Екатерины, функции персонажей различны: в первом эпизоде, хотя желаемым благом для Екатерины является посланник, ей приходится быть помощницей своего оппонента (соперницы); во втором эпизоде она принуждает своего оппонента стать для нее помощником в достижении желаемого блага. При переходе от одного эпизода к другому изменились индексы: из племянницы императрицы Екатерина становится императрицей, а посланник из любовника первой становится добивающимся любви второй. Мы подробно проанализировали этот пример, потому что он хорошо показывает трудность интегрирования при анализе двух рядов: отношений между ядрами и отношений между функциями. Если речь идет о ядрах, можно говорить об итеративном добавлении, по отношению к функциям — о сокращении с добавлением.

Такое совмещение операций не свойственно фигурам повествования. Любые метаболы могут быть описаны in absoluto с некоторой степенью точности, как, надеемся, нам удалось показать в этой книге. Однако речемыслительную реальность, как любую другую реальность, не всегда удается полностью обосновать рациональным методом.

БИБЛИОГРАФИЯ

Якобсон 1921 — Якобсон Р. Новейшая русская поэзия. Виктор Хлебников. Прага, 1921.

Аlоnsо 1952 — Аlоnsо D. Poeséa española. Madrid, Gredos, 1952.

Antoine 1959 — Antoine G. La stylistique française, sa définition, ses buts, sa méthode. — «Revue de l'enseignement supérieur». Paris, 1959, № 1.

Antoine 1967 — Antoine G. Stylistique des formes et stylistique des thèmes, ou la stylistique face à l'ancienne et à la nouvelle critique. — In: «Les chemins actuels de la critique» Paris, Pion, 1967.

Auerbach 1968 — Auerbach E. Mimésis (Bibliothèque des Idées). Paris, Gallimard, 1968 (русск. перевод: Ауэрбах Э. Мимесис. Изображение действительности в западноевропейской литературе. М., «Прогресс», 1976).

Ваllу 1963 — Ваllу Ch. Traité de stylistique française. 3-е éd. Genève — Paris, Georg et Klincksieck, t. 1, 1951 (русск. перевод: Балли Ш. Французская стилистика. М., ИЛ, 1961).

Barthes 1963 — Barthes R. La métaphore de l'oeil. — «Critique. Revue générale des publications françaises et étrangères». Paris, 1963. № 195 — 196.

Barthes 1964a — Barthes R. Qu'est-ce que la critique? — In: Barthes R. Essais critiques. Paris, Ed. du Seuil, 1964.

Barthes 1964b — Вarthes R. Rhétorique de l'image. — «Communications». Paris, 1964, № 4.

Barthes 1966 — Barthes R. Introduction à l'analyse structurale du récit. — «Communications». Paris, 1966, № 8.

Barthes 1967 — Barthes R. L'analyse rhétorique. — In: «Littérature et société. Problèmes de méthodologie en sociologie de la littérature. Colloque organisé conjointement par l'Institut de sociologie de l'Université Libre de Bruxelles et l'Ecole Pratique des Hautes Etudes (6-e section) de Paris du 21 au 23 mai 1964». Bruxelles, Ed. de l'Inst. de sociologie, 1967.

Baudelaire 1961 — Baudelaire Ch.Oeuvres complètes. «Le Chat». Paris, N. R. F., Bibliothèque de la Pléiade, 1961.

Belevitch 1956 — Belevitch V. Langage des machines et langage humain. Bruxelles, Office de publicité, 1956.

Вellоur 1965 — Bellour R. Henry Michaux ou Une mesure de l'être (Coll. «Les Essais», 118). Paris, Gallimard, 1965,

Benveniste 1966 — Benveniste E. Problèmes de linguistique générale («Bibliothèque des sciences humaines»). Paris, Gallimard, 1966 (русск. перевод: Бенвенист Э. Общая лингвистика. M., «Прогресс». 1974).

Black 1962 — Black M. Models and metaphors. Studies in language and philosophy. Ithaca, New York, Cornell University Press, 1962.

Вооns 1967 — Вооns J, P. Synonimie, antonymie et facteurs stylistiques. — «Communications». Paris, 1967, № 10.

Вremоnd 1964 — Вremоnd Cl. Le message narratif. — «Communications». Paris, 1964, № 4.

Вremоnd 1966 — Вremоnd Cl. La logique des possibles narratifs. — «Communications». Paris, 1966, № 8.

Breton 1962 — Breton À. Manifestes du surréalisme. Paris, J. J. Pauvert, 1962.

Bruneau 1954 — Bruneau Ch. La langue de Balzac. (Les cours de Sorbonne. Certificat d'études supérieures de grammaire et philologie française.) Paris, C. D. U., 1954.

Вruyne 1946 — Вruyne E. de. Etudes d'esthétique médiévale. T. 1 Brugge, De Tempel, 1946.

Butor 1968. — Butor M. Répertoire. Etudes et conférences. Vol. 3. Paris, Ed. de Minuit, 1968.

Сarnap 1934. — Carnap R. La science et la métaphysique-devant l'analyse logique du langage. Paris, Hermann, 1934.

Cellier 1965 — Cellier L. D'une rhétorique profonde: Baudelaire et l'oxymoron. — «Cahiers internationaux de Symbolisme», 1966, №8.

Сhklоvski 1966 — Chklpvski V. La construction de la nouvelle et du roman. — In: «Théorie de la littérature» (Coll. «Tel Quel»). Paris, Ed. du Seuil. 1966.

Claudel 1967 — Claudel P. Introduction à la peinture hollandaise (Coll. «Idées/Arts»). Paris, Gallimard. 1967.

Cohen 1966 — Соhen J. Structure du langage poétique. Paris, Flammarion, 1966.

Cohen 1968 — Cohen J. La comparaison poétique: essai de-systématique. — «Langages», 1968, № 12.

Соseriu 1964 — Coseriu E. Pour une sémantique diachro-nique structurale. — «Travaux de linguistique et de littérature». Strasbourg, 1964, t. II, № 1.

Croce 1920 — Croce В. Estetica corne scienza dell'espressione e linguistica générale. Bari, Laterza, 1950.

Dehennin 1964 — Dehennin E. La stylistique littéraire en marche. — «Revue belge de philologie et d'histoire». Bruxelles, 1964, t, XLII.

Delbouille 1960 — Delbouille P. Sur la définition-dû fait de style. — «Cahiers d'Analyse textuelle». Liège, 1960, №2.

Devоtо 1948 — Devоtо G. Introduction à la stylistique. — In: «Mélanges de philologie, de littérature et d'histoire anciennes. Offerts à J. Marouzeau...». Paris, Les Belles lettres, 1948.

Dubois 1967 — Dubois J. Grammaire structurale du français: le verbe (Coll. «Langue et langage»). Paris, Larousse, 1967.

Dubois 1969 — Dubois J. Grammaire structurale du français. La phrase et les transformations (Coll. «Langue et langage»). Paris, Larousse, 1969.

Dufrenne 1967 — Dufrenne M. Esthétique et philosophie. Paris, Klincksieck, 1967.

Eco 1965 — Eco U. L'oeuvre ouverte («Pierres vives»}. Pans, ^;Ed. du Seuil, 1965.

Edeline 1966 — Ideline F. Poésie et langage XVI. — «Journal des poètes». Bruxelles, 1966, t. XXXVI, № 10.

Edeline 1967 — Edeline F. L'Image et la poésie (Poésie et langage XVII et XVIII) — «Journal des poètes». Bruxelles, 1967, t. XXXVII, № 1, 2.

Edeline 1968a — Edeline F. Poésie et langage XXIV et XXV. — «Journal des poètes». Bruxelles, 1968, t. XXXVIII, № 4, 5.

Edeline 1968b — Poésie et langage XXVIII. — «Journal des poètes». Bruxelles, 1968, XXXVIII, № 8.

Ferdière 1964 — Ferdière G. Mes mots maux-biles. — «Bizarre». Paris, 1964, № 32-33.

Fontanier 1968 — Fontanier P. Les figures du discours (Coll. «Science de l'homme). Paris, Flammarion, 1968.

Galiсhet 1964 — Galichet G. Physiologie de la langue française. 4-e éd. Paris, P. U. F., 1964.

Genette 1964 — Genette G. La rhétorique et l'espace du langage. — «Tel Quel», Paris, 1964, № 19. То же. — In: Genette G. Figures. Paris, Ed. du Seuil, 1966.

Genette 1966 — Genette. Figures. Paris, Ed. du Seuil, 1966.

Genette 1968a — Genette G. Vraisemblable et motivation. — «Communications». Paris, 1968, № 11.

Genette 1968b — Genette G. [Предисловие к кн.:] Fontanier P. Les figures du discours (Coll. «Science de l'homme»). Paris, Flammarion, 1968.

Geоrgin 1964 — Geоrgin R. Les secrets du style. Paris, Les Editions sociales françaises, 1964.

Gilsоn 1964 — Gilsоn E. Matières et formes (Coll. «Essais d'art et de philosophie»). Piris, Vrin, 1964.

Greimas 1966a — Greimas A.-J. Sémantique structurale. Recherche de inétode («Langue et Langage»). Paris, Larousse, 1966.

Greimas 1966b — &reimas A.-J. [Предисловие к кн.:] Hjelmslev L. Le langage (Coll. «Arguments»). Paris, Ed. de Minuit, 1966.

Guiraud 1955 — Guiraud P. La sémantique (Coll. «Que sais-je?», № 655). Paris, P. II. F., 1955.

Guiraud 1958 — Guiraud P. Le champ stylistique du Gouffre de Baudelaire. — In: «Orbis Litterarum». Copenhage, 1958, t. 13.

Guiraud 1963 — Guiraud P. La stylistique (Coll. «Que sais-je?», № 646). Paris, P. U. F., 1963.

Guiraud 1965 — Guiraud P. Le français populaire (Coll. «Que sais-je?», № 1172). Paris, P. U. F., 1965.

Guiraud 1967 — Giiraud P. Structures étymologiques du lexique français («Langue et langage»). Paris, Larousse, 19137.

Guiraud 1968 — Guiraud P. Langage et théorie de la communication. — In: «Le langage» («Encyclopédie de la Pléiade» vol. 25). Paris, Gallimard, 1968.

Harrison 1962 — 196! — Harrisоn A. Poetic ambiguity — «Analysis». Oxford, 1962 — 1863, vol. 23.

Hjelmslev 1958 — Hjelmslev L. Dans quelle mesure les significations des mots peuient-elles être considérées comme formant

une structure? — In: «Proceedings of thé eighth international congrès» of linguiste. Actes du huitième congrès international des linguistes» Oslo, 1958.

Hjelmslev 1968 — Hjelmslev L. Prolégomènes à une théorie du langage. Paris, Ed. de Minuit, 1968. (русск. перевод: Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка. — В кн.: «Новое в лингвистике». Вып. I». М., ИЛ, 1960).

Hyppolite 1956 — Hyppolite J. Commentaire parlé sur la «Verneinung» de Freud. — «La Psychanalyse», publication de 1» Société Française de Psychanalyse. Paris, P. U. F., 1956, № 1.

Ikegami 1965 — Ikegami Y. Semantic changes in poetic words. — «Linguistics». The Hague, 1965, № 19.

Ikegami 1967 — Ikegami Y. Structural semantics. — «Linguistics». The Hague, 1967, № 33.

Imbs 1957 — Imbs P. Analyse linguistique, analyse philologique, analyse stylistique. — In: «Programme du Centre de Philologie romane de Strasbourg (1957 — 1958)». Strasbourg, 1957.

Imbs 1971 — Trésor de la langue française. Dictionnaire de la langue du XIX-е et du XX-e siècle (1789 — 1960). Publ. sous la dir. de Paul Imbs. T. 1 — Paris, 1971 —.

Jakobson 1963a — Jakobson R. Essais de linguistique générale (Coll. «Arguments», 14). Paris, Ed. De Minuit, 1963.

Jakobson 1963b — Jakobson R. Linguistique et poétique (1960). — In: Jakobson R. Essais de linguistique générale (Coll. «Arguments», 14). Paris, Ed. De Minuit, 1963 (русск. перевод: Якобсон P. Лингвистика и поэтика. — В кн.: «Структурализм „за” и „против”». М., «Прогресс». 1975).

Jakobson 1965 — Jakobson R. A la recherche de l'essence du langage. — «Diogène», Paris. 1965, № 51.

Jean 1968 — Jean R. Qu'est-ce que lire. — In: «Linguistique et littérature». Colloque de Cluny («La Nouvelle Critique», num. spéc.). Paris, 1968.

Juilland 1954 — Juilland M. Stylistique et linguistique autour de Charles Bruneau L'époque réaliste, I. — In: «Langage», 1954, t. XXX.

Kibédi Varga 1963 — Kibédi Varga A. Les constantes du poème. A la recherche d'une poétique dialectique. Den Haag, Van Goor, 1963.

Kibédi Varga 1968 — Kibédi Varga A. La rhétorique et la critique structuraliste. — «Het Franse Boek». janvier, 1968.

Klinkenberg 1969 — Klinkenberg J.-M. L'archaïsme et ses fonctions stylistiques. — «Le français moderne», 1969, t XXXVI. №4.

Косh 1966 — Koсh W. A. Récurrence and a three-modal approach to poetry. The Hague — Paris, Mouton, 1966.

Kurylowicz 1965 — Kurylowicz J. Les catégories grammaticales. — «Diogène». Paris, 1965, № 51.

Lacan 1966 — Lacan J. Ecrits. Paris, Ed. du Seuil, 1966.

Lagane 1969 — Lagane R. Problèmes de définition. Le sujet. — «Langue française». Paris, 1969, № 1.

Lalande 1962 — Lalande A. Vocabulaire technique et critique de la philosophie. 9-e éd. Paris, P. U. F., 1962.

Lameere 1936 — Lameere J. L'esthétique de Benedetto Croce. Paris, Vrin, 1936.

Laplanche, Pontalis 1967 — Laplanche J., Pontalis J.-B. Vocabulaire de la psychanalyse. Paris, P. U. F., 1967.

Lausberg 1960 — Lausberg H. Handbuch der literarischen Rhetorik. Eine Grundlegung der Literaturwissenschaft. T. 1. München, Max Hueber, 1960.

Lefebvre 1966 — Lefebvre H. Le langage et la société («Idées», 99). Paris, N. R. F., 1966.

Leroy 1953 — Leroy M. Benedetto Croce et les études linguistiques — «Revue internationale de philosophie». Bruxelles, 1953, № 26.

Levin 1962 — Levin S. R. Linguistic structures in poetry (Coll. «Janua Linguarum». Studia memoriae Nicolai van Wijk dedicata, № 23). s'Gravenhage, Mouton, 1962.

Liede 1963 — Liede A. Dichtung als Spiel; Studien zur Unsinnpoesie an den Grenzen der Sprache. Berlin, Walter De Gruyter, 1963. 2 vols.

Lyоtard 1968 — Lyоtard J. Le travail du rêve ne pense pas. — «Revue d'esthétique», Paris. 1968, № 1.

Magne 1838 — Magne E. La rhétorique au XIX-е siècle. Pa-,ris, 1838.

Malraux 1952 — Malraux A. Le musée imaginaire de la sculpture mondiale. T. 1. Paris, N. R. F., 1952.

Mikus 1957 — Mikus F. En marge du sixième Congrès international des linguistes. — In: «Homenaje a André Martinet. Estructuralismo e historia». T. 1. Canarias, 1957.

Mittérand 1966 — Mittérand H. La Stylistique. — «Le français dans le monde», 1966, № 42.

Moles 1958 — Moles A. Théorie de l'information et perception esthétique. Paris, Flammarion, 1958 (русск. перевод: Моль А. Теория информации и эстетическое восприятие. М., «Мир», 1966).

Mоrier 1961 — Morier H. Dictionnaire de poétique et de rhétorique. Paris, P. U. F., 1961.

Mоurоt 1964 — Mourot J. Stylistique des intentions et stylistique des effects. — «Cahiers de l'Association internationale des Etudes Françaises». Paris, 1964, № 16.

Mukerjee 1927 — Mukerjee S. Ch. Le Rasa. Paris, Alcan, 1927.

Niceforo 1912 — Niсefоro A. Le génie de l'argot. Essai.sur les langages spéciaux, les argots et les parlers magiques. 2-е éd. Paris, Mercure de France, 1912.

Nоugé 1956 — Nоugé P. Histoire de ne pas rire. Bruxelles, Ed. de la revue «Les lèvres nues», 1956.

Paulhan 1949 — Paulhan J. Les figures ou la rhétorique décryptée. — «Cahiers du Sud», 1949, № 295. То же. — In: Paulhan J. Oeuvres complètes. La marque des lettres. Paris, Cercle du Livre Précieux, 1966.

Perelman, Olbrechts-Tyteca 1952 — Perelman Ch., Olbrechts-Tyteсa L. Rhétorique et philosophie. Pour une théorie de l'argumentation en philosophie. Paris, P. U. F., 1952.

Perelman, Olbrechts-Tyteca 1958 — Perelman Ch., Olbrechts-Tyteca L. La nouvelle rhétorique. Traité de l'argumentation (Coll. «Logos»). Paris, P. U. F., 1958.

Piaget 1949 — Piaget J. Traité de logique. Paris, Armand Colin, 1949.

Роsner 1963 — Роsner R. Linguistique et littérature. — «Marche Romane», 1963, t. XIII.

Роllier 1964 — Pottier B. Vers une sémantique moderne. — In: Pottier B. Travaux de linguistique et de littérature, I., Paris, 1964.

Queneau 1947 — Queneau R. Exercices de style. Paris, Gallimard, 1947.

Ricardou 1967 — Ricardou J. Problèmes du nouveau roman (Coll. «Tel Quel»). Paris, Ed. du Seuil, 1967.

Richard J.-P. 1954 — Richard J.-P. Littérature et sensation. Paris, Ed. du Seuil, 1954.

Richard 1955 — Richard J.-P. Poésie et profondeur. Paris, Ed du Seuil, 1955.

Riffaterre 1960a — Riffaterre M. Criteria for style analysis. — «Word», 1960, t. XVI (русск. перевод: Риффатер M. Критерии стилистического анализа. — В кн.: «Новое в зарубежной лингвистике. Вып. IX». М, «Прогресс», 1980).

Riffaterre 1960b — Riffaterre M. Stylistic context. — «Word». 1960, t. XVI.

Riffaterre 1961a — Riffaterre M. Problèmes d'analyse du style littéraire. — «Romance Philology», 1961, t. XIV.

Riffaterre 1961b — Riffaterre M. Vers la définition linguistique du style. — In: «Word», 1961, t. XVII.

Riffaterre 1962 — Riffaterre M. Comment décrire le style de Chateaubriand? — «The Romanic Review», 1962, t. LUI.

Rоspоnd 1945 — Rospond S. Nowotwory czy nowopotwory jezykowe. — «Język Polski», 1945, t. XXV.

Rousset J. 1962 — RoussetJ. Forme et signification. Essai sur les structures littéraires de Corneille à Claudel. Paris, José Corti, 1962.

Russell 1959 — Russell B. Signification et vérité. Trad. de l'anglais par Ph. Devaux. Paris, Flammarion, 1959.

Ruwet 1963 — Ruwet N. L'analyse structurale de la poésie. A. propos d'un ouvrage récent. — «Linguistics», 1963, № 2.

Ruwet 1964 — Ruwet N. La linguistique générale aujourd’hui. — «Archives européennes de sociologie», 1964, t. V.

Ruwet 1965 — Ruwet N. Sur un vers de Charles Baudelaire. — «Linguistics», 1965, № 17.

Ruwet 1967 — Ruwet N. Introduction à la grammaire générative. Paris, Pion, 1967.

Ryle 1963 — Ryle G. The concept of mind. Harmondsworth, Peregrine books, 1963.

Saussure 1955 — Saussure F. de. Cours de linguistique générale. 5-e éd. Paris, 1955 (русск. перевод: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., «Прогресс», 1977).

Sechehaye 1960 — Sechehaye M.-A. Journal d'une schizophrène. Paris, P. U. F., «Bibliothèque de psychanalyse et de psychologie clinique», 1960.

Sempоux 1961 — Sempoux A. Notes sur l'histoire du mot «style». — «Revue belge de philologie et d'histoire», 1961.

Servien 1935 — Servien P. Principes d'esthétique. Problèmes d'art et langage des sciences. Paris, Boivin, 1935.

Soreil 1946 — Soreil A. Entretiens sur l'art d'écrire. Paris et Bruxelles, Baude, 1946.

Souriau 1966 — Souriau A. La notion de catégorie esthétique. — «Revue d'esthétique», 1966. t. XIX.

Sоuriau 1929 — Souriau E. L'avenir de l'esthétique. Paris, Alcan, 1929.

Sоuriau 1939 — Souriau E. L'instauration philosophique. Paris, Alcan, 1939.

Souriau 1950 — Souriau E. Le deux cent mille situations dramatiques. Paris, Flammarion, 1950.

Souriau 1965 — Souriau E. Sur l'esthétique des mots et des langues forgés. — «Revue d'esthétique», 1965, t. XVIII.

Thibaudet 1963 — ThibaudetA. Gustave Flaubert (Coll. «Leurs Figures»). Paris, Gallimard, 1963.

Thimonnier 1967 — Thimonnier R. Le système graphique de français. Paris, Pion, 1967.

Тоdоrоv 1965 — Тоdоrоv Tz. Les poètes et le bon usage. — «Revue d'esthétique», 1965, t, XVIII.

Тоdоrоv 1967 — Todorov Tz. Littérature et signification. Libr. Larousse, 1967.

Todorov 1968 — Todorov Tz. Poétique. — In: «Qu'estce que le structuralisme?». Paris, Ed. du Seuil, 1968 (русск. перевод: Тодоров Цв. Поэтика, — В кн.: «Структурализм „за” и „против”». М., «Прогресс», 1975).

Turbayne 1962 — Turbayne С. M. The myth of metaphor. New Haven — London, Yale Universify Press, 1962.

Ullmann 1953 — Ullmann S. Psychologie et stylistique. — «Journal de psychologie», avril — juin, 1953,

Ullmann 1964 — Ullmann S. Semantics. An introduction to thé science of meaning. Oxford, Blackwell, 1964.

Valéry 1936 — Valéry P. Variétés III. Paris, Gallimard, 1936.

Wittgenstein 1953 — Wittgenstein L. Philosophische Untersuchungen, translated by G. E. M. Anscombe. Oxford, Blackwell, 1953.

СОКРАЩЕНИЯ

С. D. U. — Centre de documentation universitaire

N. R. F. — Nouvelle revue française

P. U. F. — Presses universitaires de France

КОММЕНТАРИЙ I. РИТОРИКА И ПРОБЛЕМЫ СТРУКТУРЫ ТЕКСТА

На протяжении многовековой истории риторики понимание ее предмета, задач, внутреннего строения и соотношения с другими областями знания не раз претерпевало кардинальные изменения. Постепенно образовался сложный конгломерат понятий, конструкций, методов и результатов, с трудом соотносимый с нашими сегодняшними представлениями о единой научной дисциплине. В книге «Общая риторика», предлагаемой ныне вниманию советского читателя, ее авторы задались целью перестроить это стихийно и хаотически сложившееся здание на современном логико-лингвистическом фундаменте, да вдобавок еще и приспособить его для нужд семиотически ориентированного литературоведения (а отчасти и искусствознания). Изложение отдельных разделов риторики (прежде всего — систематика фигур) при таком подходе приобрело четкость и последовательность. Но в целом симбиоз риторики с названными современными дисциплинами, пожалуй, еще более усилил пестроту исторически сложившейся картины и смазанность внутренних разграничений. Читателю не раз придется самостоятельно разбираться, где перед ним действительно риторическая проблематика, а где явления совсем другой природы, лишь в силу любознательности авторов вовлеченные в орбиту риторики, самому решать вопросы о соотношении риторики с целым рядом более привычных гуманитарных областей.

Одним из таких вопросов, безусловно, будет и вопрос об отношении риторики к проблемам целого текста, ставшим сегодня, как известно, предметом особого, интенсивно развивающегося раздела филологии — теории текста, или лингвистики текста (о ее задачах см. Dressler 1972; Гиндин 1981). Авторы «Общей риторики», не ставя вопрос в теоретическом плане, на практике охотно пользуются, например, таким специфическим понятием теории текста, как «изотопия», а во второй части своей книги подробно рассматривают ряд вопросов структуры повествования, обычно относимых к компетенции не риторики, а именно теории текста. Подобные тематические пересечения вполне объяснимы и естественны: обе эти дисциплины объединяет преимущественный интерес не к языку как потенциальной системе средств общения, а к непосредственной действительности происходящего с помощью этой системы общения, то есть к речевой деятельности. Много общего было и в обстоятельствах возрождения риторики и зарождения тео-

текста на рубеже 1940 — 1950-х гг., и в темпах и характере их развития в последующие десятилетия¹.

Синхронность становления и развития двух дисциплин не могла не способствовать ранней постановке вопроса об их взаимоотношении. Представители более молодой дисциплины увидели в старшей один — и притом древнейший — из идейных истоков своих поисков (Dressler 1972, с. 5; Dijk 1972, с. 24). Напротив, неожиданную популярность, казалось бы, прочно забытой риторики пытались объяснить тем, что она рассматривала столь актуальные в наши дни проблемы текста (Greimas, Courtes 1979, с. 317).

Однако при единодушии в констатации идейных и методологических перекличек мнения об актуальном соотношении предмета, задач и научного багажа двух дисциплин оказались весьма различными. В. Дресслер указывал, что риторика изучала лишь отдельные вопросы из сферы интересов современной теории текста, и отмечал, что ярко выраженная нормализаторская тенденция сделала многие из выводов риторики «неинтересными» и недостаточными для современных научных задач (Dressler 1972, с.5). Ряд других авторов считает, что риторика «в течение многих столетий ставила ту же задачу», что и теория текста (Барт 1978, с. 448), или даже являлась теорией текста, только «донаучной» (Greimas, Courtes, с. 317) и не знавшей самого термина «текст» (Dijk 1972, с. 24 — 25). В подобной концепции риторика и теория текста предстают как разные исторические стадии развития одной дисциплины. Ю. М. Лотман идет дальше и, характеризуя три «основных значения» термина «риторика» «в современной поэтике и семиотике», двум из них дает определения, фактически отождествляющие риторику, соответственно, с лингвистикой и поэтикой текста (Лотман 1981, с. 8 — 9).

Продемонстрированная разноголосица во многом проистекает из того, что реальные соотношения риторики с ее предполагаемой преемницей не были предметом фактического исследования. В связи с этим представляется уместным хотя бы вкратце рассмотреть эти взаимоотношения здесь, в послесловии к первому издаваемому на русском языке очерку современной риторики. Мы остановимся на результатах трех из пяти выделявшихся, согласно античной традии, разделов риторического учения: inventio — изобретение, dispositio — расположение, elocutio — словесное воплощение замысла. В заключение же вопрос о соотношении предметов двух дисциплин будет затронут в чисто теоретическом плане.

Обратимся прежде всего к elocutio. В этом разделе риторики трактовались проблемы выбора языковых единиц (в первую очередь лексики) для выражения общего замысла речи и выдвигаемых в ней отдельных положений. Однако подобные единицы надо

¹ История неориторики 50 — 60-х гг. подробно освещена Ж. Дюбуа и его соавторами во введении к их книге. Об истории теории текста см. Current Trends 1978; Гиндин 1977.

не только выбрать, но и соположить и увязать, сочетать друг о другом. Дионисий Галикарнасский в трактате «О сочетании имен» (II, 8 — 9)² писал: «...естественно расположить слова, придать колонам соответствующее построение и удачно разбить речь на периоды и является делом сочетания. <...>...им (сочетанием. — С. Г.) гораздо сильнее, чем выбором, обусловливаются и приятность, и убедительность, и мощь речи» (пер. И. И. Толстого, Античные 1936. с. 227-228).

Из процитированного отрывка видно, что античные риторы интересовались законами сочетания не только слов, но и разнообразных синтаксических единиц — колонов, предложений, периодов. При этом их внимание отнюдь не ограничивалось только количественным соотношением таких единиц (то есть областью прозаического ритма). Чтобы показать это, обратимся к учению о периоде, изложенному в «Риторике» Аристотеля (III, 9). Употребление термина «период» в филологии нового времени для обозначения некоторых, чаще всего двучленных, разновидностей сложного предложения, характеризуемых особой сбалансированностью и гармоничностью построения, хотя и восходит к аристотелевскому описанию «разделительных» и «противоположительных» периодов, в целом значительно суживает аристотелевское понимание. И дело тут даже не столько в том, что Аристотель наряду с такими сложными периодами выделял и простые одночленные (III, 9, 5),сколько в том, что для него исходным пунктом рассуждений была вообще характеристика не внутреннего устройства отдельной единицы, а синтаксического стиля речи в целом: «...слог может быть либо нанизывающим и непрерывным благодаря союзам, каковы зачины дифирамбов, или сплетенным и подобным <строфам и> антистрофам старых поэтов. Нанизывающий слог — старинный <...>. Я называю его «нанизывающим», потому что он сам в себе не имеет никакого конца, пока не окончится излагаемый предмет. Он неприятен из-за отсутствия предела, ведь всем хочется видеть конец» (III, 9, 1 — 2; пер. С. С. Аверинцева, Аристотель 1978, с. 189). Легко видеть, что оба «слога» характеризуются Аристотелем вне зависимости от предмета, трактуемого в тексте. Одно и то же содержание может быть изложено и нанизывающим, и сплетенным слогом, и различие двух типов слога состоит в том, как это совокупное содержание речи будет разделено между синтаксическими единицами, фразами. Таким образом, уже разделение двух типов «слога» предполагает существование определенных, хотя и не эксплицированных сверхфразовых представлений.

Само понятие «период» Аристотель сначала вводит через указание на тот тип слога, единицей которого период является, и лишь потом дается характеристика его свойств: «Таков слог нанизывающий, а слог сплетенный состоит из периодов. Периодом я называю отрывок, имеющий в себе самом свое начало и конец и хорошо обозримую протяженность. <...>Нужно также, чтобы мысль завершалась вместе с периодом, а не разрубалась» (III, 9, 3 — 4; Аристотель 1978, с. 189 — 190). Последнее из выдвигае-

² В соответствии с существующей традицией при цитировании античных источников наряду со страницами русских изданий, по которым дается перевод, указываются также канонические номера книг и глав текста.

мых требований — не «разрубать» мысль между двумя единицами — явно связано с теми же закономерностями разделения содержания текста между предложениями, что и общая характеристика двух «слогов». Думается, что и другие требования относятся именно к синтаксической единице, взятой в потоке речи. Собственно, требование «иметь в себе самом свое начало и конец» в применении к изолированной от контекста единице вообще выглядит как тривиальность. Иное дело, когда та же единица будет взята в динамике произнесения и слушания. Условие «иметь в себе конец» уже Деметрий в сочинении «О стиле» (I, 11) интерпретировал именно динамически: «с самого начала... должен быть виден его конец» (пер. С. В. Меликовой-Толстой, Античные 1936, с. 241). Используя современные термины, можно было бы сказать, что уже начало грамматической структуры предложения должно предсказывать, каково будет ее окончание.

Что же касается требования «иметь в себе свое начало», то оно становится понятным при условии учета динамики не только одной фразы, но и всего текста. Степень автономности и законченность смысла различных предложений текста может быть весьма различной. Среди них будут и такие, которые для выяснения смысла содержащихся в них элементов или для восполнения структурной схемы всего предложения, насыщения всех имеющихся в ней валентностей требуют обращения к предшествующим предложениям. Вот их как раз и естественно полагать не содержащими в себе свое начало. Соседство с требованием о «неразрубании» мысли делает подобную интерпретацию весьма вероятной.

Если наша гипотеза о сверхфразовых основах аристотелевского учения о периоде справедлива, становится объяснимой быстрота его сужения и упрощения у последующих риторов. Поскольку основы эти не были изложены в явном виде, развивать аристотелевское учение в целостной форме было затруднительно. Деметрий, интерпретируя условие о конце периода, уже не давал никакого толкования условию о начале. В трактатах же Цицерона (см. Цицерон 1972) период вообще представал уже как чисто ритмическая единица, то есть из всех аристотелевских требований разработке и кодификации подвергалось лишь требование «обозримого размера».

Значительно больше последовательности и преемственности наблюдалось в разрабатывавшемся многими поколениями античных риторов учении о фигурах речи. В разветвленной классификации фигур отчетливо выделяется группа фигур повторения, вызывающих вполне определенные ассоциации с представлениями современной теории текста о повторе элементов как языковом средстве и важнейшем механизме связи между частями текста³. К примеру, такие фигуры, как «разнообразие падежей» (полиптотон) и истолкование (эксегесис) (Античные 1936, с. 264) могут рассматриваться как первые формулировки понятий соответственно корневого и синонимического повтора, гомеоптотон и гомеотелевтон (там же, с. 271 — 272) — как частные разновидности повтора аффиксально-семантического. Особенно многочисленны фигуры повторения, об-

³ Общую характеристику повтора как механизма связи и определения упоминаемых далее разновидностей семантического повтора см. Гиндин 1971.

разуемые с помощью лексического повтора. Античная традиция классифицировала их по признаку локализации повторяемых лексем в содержащих их речевых звеньях: анафора (повтор начального слова предложения, колона или строки); антистрофа, или эпифора (повтор заключительного слова); охват, или симплока (совпадение начального и заключительного слова в одном звене); эпанафстрофа, пли стык (совпадение последнего слова предыдущей фразы с первым словом последующей); градация, или климакс (ряд последовательных стыков); эпанод, или регрессия (элементы словосочетания, встретившегося в одном из звеньев, в следующих звеньях повторяются уже порознь) (Античные 1936, с. 264 — 268).

Значение этой замечательной классификации для самых различных задач описания и представления текста лучше всего подтверждается тем, что ее продолжали заново открывать и использовать и тогда, когда многовековая традиция преподавания и изучения риторики казалась окончательно прерванной (на ней основаны, например, работы Брик 1919 и Жирмунский 1921). Современному лингвисту она вообще может показаться готовым аппаратом для описания межфразовых связей. И все же для распространенного представления о том, что еще в античной риторике изучались правила связи предложений, учение о фигурах дает так же мало оснований, как и учение о периоде. Античное учение о фигурах речи ограничено феноменологической фиксацией статических соотношений в словарном составе фраз, понятие о реализуемой этими соотношениями динамической функции — связи фраз — в нем отсутствует. Интуитивное ощущение связности речи интерпретировалось только логически и предметно (ср. начальные строки «Науки поэзии» Горация), но никак не проецировалось на языковую ткань речи.

В чем разгадка этого историко-научного парадокса? Как представляется, тут сыграли свою роль по крайней мере три обстоятельства. Во-первых, античная риторика изучала ораторскую речь как исключительно устную. Устная же речь всегда находится в процессе становления, в каждый момент времени в ней непосредственно дан лишь один очередной элемент, тогда как анализ связи между элементами требует одновременного рассмотрения по крайней мере двух элементов. Во-вторых, в античной науке была еще сравнительно мало изучена внутренняя структура самих синтаксических звеньев. Из-за этого локализация членов фигур повторения могла изучаться только по отношению к внешним границам связываемых звеньев, тогда как изучение текстовых функций повторов становится плодотворным лишь в случае учета места их элементов во внутренней, синтаксической и функциональной, структуре предложений (ср. работы Севбо 1969; Danes 1970; Еnkvist 1974). Наконец, самое главное, пожалуй, заключалось в том, что риторика рассматривала повторы как средство лишь усиления выразительности речи, ее «украшения», а не естественного и необходимого объединения предложений в рамках единого текста.

То, что именно перечисленные факторы были ответственны за отмеченное парадоксальное противоречие, доказывается судьбой этой проблемы в дальнейшей истории риторики. Первая эксплицитная формулировка понятия межфразовой связи, которую мне удалось обнаружить, появляется в середине XVIII в.: в третьей книге труда Campbell 1849 выделена глава «О связках (connectives), используемых при соединении предложений в речь (dis-

course)». Таким образом, формирование систематического представления о межфразовой связи произошло, во-первых, тогда, когда риторика занималась уже не только устной, но и письменной речью, и, во-вторых, на материале не повторов, а союзов и союзоподобных связок (местоимения, наречия и т. п.), которые никак нельзя было расценить как «дополнительное украшение» речи и которые к тому же имеют фиксированную локализацию и соотносятся обычно со всем предложением в целом, а не с отдельными частями его структуры. Что же касается повторов, то отношение к ним только как к дополнительному средству усиления речи было унаследовано от риторики стилистикой и литературоведением и донесено этими дисциплинами до нашего времени (ср.: Лотман 1970). Идея повторов как средства сцепления и цементации текста была развита лишь лингвистикой текста.

Важнейшим результатом другого раздела античной риторики-учения о расположении (dispositio) — явилось представление о возможности дать ораторам стандартные, типовые рекомендации о составе и порядке следования основных композиционных частей ораторской речи. Разработка подобных композиционных схем применительно к речи вообще или к ее отдельным жанровым разновидностям (судебная, совещательная и др.) была начата еще софистами. Набор рекомендуемых композиционных блоков и их названия у разных авторов варьировались весьма сильно: от двух обязательных и двух факультативных частей, устанавливаемых для произвольной речи в «Риторике» Аристотеля (III, 13, 1 — 4; Аристотель 1978, с. 207 — 208), до шести-семи частей, выделявшихся в судебной речи римскими риторами. Единым, ко крайней мере с Аристотеля, был принцип выделения этих частей по функции, выполняемой ими в рамках речи. Для основных частей такой функцией была их роль в развитии основного предмета речи: «...защитник имеет право еще раз повторить (после обвинителя. — С. Г.) рассказ о происшедшем конфликте и осветить его со своей точки зрения, приведя доказательства в пользу своего истолкования; затем он должен систематически опровергнуть доказательства обвинителя. Таким образом, речь защитника, естественно, распадается на три основные части: 1) повествование (narratio); 2) истолкование фактов, подкрепленное доказательствами (probatio); 3) опровержение доводов обвинителя (refutatio)» (Грабар Пассек 1962, с. 381). Для остальных частей, таких, как вступление, заключение, отступление, функция определялась уже по их отношению к основным частям и месту, занимаемому ими в речи.

В отличие от учения о периоде и от теории фигур композиционная схема речи во всех ее вариантах значительно теснее связана с теми конкретными жанрами, для которых она была создана, и не допускает простого переноса на другие виды текстов или тем более на произвольные тексты. Тем не менее эта схема в течение веков не раз служила образцом для разработки композиционных схем других жанров: во II в. н. э. — для басни и хрии (похвального слова, см. Murphy 1974, с. 41), в средние века — проповеди (Caplan 1933; Murphy 1974, с. 73 — 96) и делового письма (см. ниже). Современный теоретик риторики У. Брандт утверждает при-

годность слегка видоизмененной цицероновской схемы для описания структуры эссе, речей, научных статей, относимых к обширному классу «рассуждений» (argumentatioas) (Brandt 1970, с. VII, 50 — 51). Однако в плане предыстории общих текстовых идей не так важна сама найденная античными риторами композиционная схема и даже не ее продуктивность для изучения других жанров, как проявившееся в ее создании осознание принципиальной членимости текста на части, правомерности его построения по частям и возможности заранее предусмотреть состав и характер этих частей вне зависимости от конкретной темы и ситуации речи. Ведь названные принципы отнюдь не были изначально заданы человеческой интуиции в качестве очевидных. Свидетельством тому может, как кажется, служить опыт некоторых цивилизаций Древнего Востока.

Как показано в Oliver 1971, и в Индии, и в Китае регламентации публичных речей и дискуссий и обучению им уделялось не меньшее внимание, чем в Греции. Однако канонизации подвергалась, как правило, не блочная функциональная структура речи, а именно ее тематика (ср. Oliver 1971, с. 52 — 54) или даже полный текст. Так, важнейшей задачей классической китайской книги «И — ли»⁴ было, по словам Р. Оливера, «предписание того, что и как должно быть сказано в различных ситуациях», установление формы и даже точного текста диалога при сватовстве, диалогов между должностными лицами различных рангов на частном обеде, на официальных церемониях и т. д. (Oliver, 1971, с. 149 и след.).

Различие между двумя подходами к регламентации речи отнюдь не было только техническим. При кодификации самого текста множество существенно различающихся между собой текстов мыслится как конечное, заранее исчислимое, а создание нового сообщения предстает как воспроизведение одного из существующих образцов. В античной же доктрине многообразие текстов, хотя бы и укладывающихся в предлагаемую композиционную матрицу, мыслилось как потенциально бесконечное, а соответственно, и каждый индивидуальный текст подлежал изобретению, процессу творческому (ср. разграничение конечного и жесткого механизмов задания совокупности текстов языка в Гиндин 1975).

Подобная трактовка представлений, стоявших за античной схемой речи, подтверждается историей важнейшего из средневековых ответвлений риторики, так называемого ars dictaminis, учения о составлении официальных писем. В развитии этой дисциплины «наблюдались две противоположных, но дополняющих друг друга тенденции. Первая рассматривала dictamen с теоретической точки зрения, давая общие правила для построения любых писем. Вторая, более прагматическая, давала просто ряд типовых образцов писем» (Faulhaber 1972, с. 16). Возникновение первого из названных направлений, уже в самом раннем из известных трактатов (около 1087 г.) существенно связанное с возрождением и применением к письму цицероновской композиционной схемы (Murphy 1974, с. 205 — 206), было, как показал Дж. Мэрфи, реакцией на обнаружившуюся «внутреннюю узость» и недостаточность

⁴ На русский язык ее заглавие переводилось В. М. Алексеевым сначала как «Обряды благопристойности», а затем как «Долг и установления» (Алексеев 1978, с. 486, 34).

для потребностей общества широко распространенных в VII — IX вв. сборников «формул» — стандартизированных утверждений, в основном договорного характера, которые можно было воспроизводить в различных обстоятельствах, лишь проставляя недостающее имя (см. Murphy 1974, с. 202). То, что античную композиционную схему речи удалось применить здесь для преодоления представлений о многообразии допустимых текстов как конечном множестве воспроизводимых образцов, и доказывает, что она изначально опиралась на принципиально иные основания.

Основное эвристическое средство, призванное помочь оратору в том творческом процессе «изобретения» (inventio) речи, на который была ориентирована, как мы только что видели, античная риторика, также было найдено еще в античности: это так называемые топосы (в русском языке употребительны также термины «топы», «локусы», «риторические места»). Топосы представляют собой определенные стандартные соотношения между понятиями и явлениями, позволяющие по некоторому заданному понятию находить другие, с ним связанные и соотносящиеся. Топосы при этом мыслились как средство поиска аргументов для отдельного доказательства или рассуждения в составе речи; объединение топосов в систему не имело иной цели, как проиллюстрировать «относительность и неединственность любого конкретного подхода к доказательству» (Murphy 1974, с. 276). Чтобы систему топосов имело смысл применять не как совокупность взаимозаменимых инструментов, а как единый сложный инструмент, должно было прежде всего измениться представление об объекте изобретения: место изолированных мыслей, доказательств и доводов должна была занять сама речь как некоторое организованное целое.

Идея системного применения сразу многих топосов для охвата организации всей речи в целом возникает, по-видимому, в эпоху так называемой «второй софистики», когда стало практиковаться объединение топов в жесткие перечни, образующие своего рода рекомендуемые планы построения речей определенного жанра (см. об этом Murphy 1974, с. 42). Преодоление атомистичности античного учения об изобретении при таком подходе давалось, однако, ценой изменения духа и целей этого учения: жестко фиксируемая схема фактически превращала топосы из средства изобретения в средство расположения готового материала.

Объединение античного представления о творческой природе изобретения с пониманием задачи изобретения как нахождения материала для всей речи, понимаемой как целостный объект, произошло (насколько можно судить при нынешней степени изученности истории риторики) уже в новое время. Мы продемонстрируем его результаты на примере классического памятника отечественной риторики — так называемой «Краткой риторики» М. В. Ломоносова (1952).

Показательно уже исходное определение, которое Ломоносов дает изобретению: оно «есть собрание разных идей, пристойных к предложенной материи, о которой ритор писать или говорить хочет» (§ 6, с. 25). Единство «предложенной материи» предопределяет и единство задачи изобретения, и целостность всей его процедуры.

«Идеи» — это те элементы, из которых складывается текст речи. Различаются идеи «простые», состоящие из одного представления, и «сложенные», состоящие из «двух или многих, между собою соотнесенных» (§ 7, с. 25). Исходная «материя» речи, определяющая «пристойность» изобретаемых идей, сама есть некоторая «идея», притом всегда «сложенная». Ввиду ее определяющей роли Ломоносов присваивает ей выделяющее ее среди других идей наименование «тема» (§ 8, с. 26). Составляющие тему простые идеи называются ее «терминами». Так, в теме Неусыпный труд все препятства преодолевает четыре термина: неусыпность, труд, препятства, преодоление (там же).

Тема служит у Ломоносова отправной точкой всей процедуры изобретения. Процедура изобретения трехэтапна: изобретение простых идей, их «сопряжение» в сложенные идеи (высказывания, предложения) и составление из сложенных идей отрезков текста, выполняющих в составе речи некоторую единую функцию: «распространений» (то есть повествований и описаний) «доказательств», или «доводов» и «витиеватых речей».

Второй этап процедуры изобретения носит синтаксический характер, и его описание заключается преимущественно в задании типов связок и предикатов, которыми можно объединять простые идеи (см. § 40 — 41, с. 36 — 37). Но прежде чем производить подобное «сопряжение» простых идей, нужно отыскать сами эти идеи, определить лексическое наполнение будущего текста. Вот для этого и служат топосы, оказывающиеся основным инструментом первого и решающего этапа всей процедуры изобретения.

Топосов всего 16 (§ 12, с. 27). Их набор достаточно традиционен, принципиальным оказывается характер его применения: используется не какой-либо один из равноценных топосов, а все они (или почти все), исходной же точкой служит всегда «тема» всей речи в целом.

Изобретение лексики текста может включать в себя несколько циклов. В первом цикле топосы применяются непосредственно к терминам «темы», в результате чего получаются так называемые «первые идеи». Если тему надо разработать подробнее, к «первым идеям» в свою очередь применяются топосы и т. д. Применимость топосов к той или иной идее во втором и следующих циклах зависит от того, с помощью каких топосов была изобретена эта «идея» в предшествующих циклах. Если взять приведенную выше тему, то из ее первого члена неусыпность посредством топоса «время» в первом цикле изобретения можно получить идеи утро и ночь. Отправляясь от идеи утро, во втором цикле можно получить идеи денница, заря, звери, убегающие в свои норы, и т. п.

Как видим, топосы предстают у Ломоносова как операторы некоторого исчисления, позволяющего выводить лексическое наполнение текста из его темы. Перед нами, таким образом, ранний образчик порождающей системы, строящей текст по сжатому представлению его смысла (ср. например Мартемьянов 1973, и работы по «порождающей поэтике»).

Из нашего исторического обзора при всей его краткости можно, как кажется, сделать следующие выводы. Не уменьшая исторической значимости всех рассмотренных «текстовых предвосхищений», нужно признать, что представления о риторике как «донаучной те-

ории текста», ставившей «те же задачи», что и лингвистика текста, — безусловное преувеличение. Объект изучения у риторики был значительно уже, чем у теории текста, так как риторика исследовала лишь некоторые частные разновидности текстов. В то же время предмет ее изучения оказывался шире. Ставя задачу обучать искусству создания текстов определенных жанров, риторика каждое из подобных «искусств» должна была трактовать комплексно и поэтому рассматривала множество проблем, далеко выходящих за пределы компетенции не только теории текста, но и лингвистики вообще. Понятий, сколько-нибудь соответствующих понятиям современной теории текста (текст, межфразовое отношение, связность и т. п.), риторика в явном виде не вводила. Разобранные нами предвосхищения «текстовых» идей являются либо частными реализациями таких идей на материале отдельных жанров (схемы dispositio), либо проявлением интуитивных представлений о природе и устройстве текста (неединственность фразового распределения содержания текста, членимость текста на функциональные части), не получивших еще явной формулировки. Эксплицитные постановки и четкие результаты, допускающие использование и развитие, были получены в основном уже в новое время (Дж. Кэмпбел, М. В. Ломоносов).

Такова история. Каковы же сегодняшние взаимоотношения двух дисциплин? Ответ на этот вопрос будет существенно зависеть от того, как мы определим предмет и задачи риторики. Все те области и проблемы, которыми она занималась за время ее существования, вряд ли могут быть сохранены за ней без нарушения современных представлений о единстве научной дисциплины, да и не стоит втискивать в ее рамки то, что давно из них выделилось, например ту же поэтику, как это, по существу, делают в своей книге члены «группы µ». Вместе с тем было бы неразумно и полностью порывать с традиционными представлениями о том, чем должна заниматься риторика.

Учитывая эти представления и практику риторических исследований последних десятилетий, целесообразно, по-видимому, закрепить за термином «риторика» два смысла, узкий и широкий. С одной стороны, у нас по-прежнему нет другого термина для названия комплексной дисциплины, изучающей ораторское искусство. Оно — предмет «риторики» в узком понимании. С другой стороны, объектом риторики могут быть любые разновидности речевой коммуникации, но рассмотренные под углом зрения осуществления некоторого (для каждого жанра своего) заранее выбираемого воздействия на получателя сообщения. Иначе говоря, риторика есть наука об условиях и формах эффективной коммуникации (ср. определения через понятие «убеждающей коммуникации в Koppersсhmidt 1976, с. 18; Greimas, Cоurtés 1979).

Риторика «в узком смысле» отличается от теории текста прежде всего тем, что рассматривает не произвольные тексты, а лишь одну их жанровую разновидность; риторика «в широком смысле» — тем, что изучает лишь тексты, способные к «эффективному функционированию». И в том и в другом случае специфически текстовые «сверхфразовые» уровни и явления, являющиеся предметом изучения лингвистики текста, составляют лишь часть (хотя, быть может, и самую важную) тех языковых феноменов, которые должна принимать во внимание риторика.

С. И. Гиндин

ЛИТЕРАТУРА

Алексеев 1978 — Алексеев В. М. Китайская литература: Избр. труды. М., «Наука», 1978.

Античные 1936 — Античные теории языка и стиля. Под ред. О. М. Фрейденберг. М. — Л., «Соцэкгиз», 1936.

Аристотель 1978 — Аристотель. Риторика. Книга III. — В кн.: «Аристотель и античная литература». М., «Наука», 1978.

Барт 1978 — Барт Р. Лингвистика текста. — В кн.: «Новое в зарубежной лингвистике», вып. 8. М., «Прогресс», 1978.

Брик 1919 — Брик О. М. Звуковые повторы. — В кн.: «Поэтика», I — П. Пг., 1919.

Гиндин 1971 — Гиндин С. И. Онтологическое единство текста и виды внутритекстовой организации. — В кн.: «Машинный перевод и прикладная лингвистика», вып. 14. М., 1971.

Гиндин 1975 — Гиндин С. И. Как язык задает совокупность своих текстов и как единство и отдельность текста распознаются носителями языка. — В кн.: «Материалы 5 Всесоюз. симпозиума по психолингвистике и теории коммуникации». М., 1975.

Гиндин 1977 — Гиндин С. И. Советская лингвистика текста. Некоторые проблемы и результаты (1948 — 1975). — «Изв. АН СССР. Серия лит. и яз.», 1977, т. 36, вып. 4.

Гиндин 1981 — Гиндин С. И. Что такое текст и лингвистика текста. — В кн.: «Аспекты изучения текста». М., 1981.

Грабарь-Пассек 1962 — Грабарь-Пассек M. E. Марк Тулий Цицерон. — В кн.: Цицерон. Речи;. Т. I. М., изд-во АН СССР, 1962.

Жирмунский 1921 — Жирмунский В. М. Композиция лирических стихотворений. Пб., «ОПОЯЗ», 1921.

Ломоносов 1952 — Ломоносов М. В. Краткое руководство к риторике на пользу любителей красноречия. — Поли. собр. соч., т. 7. М. — Л., изд-во АН СССР, 1952.

Лотман 1970 — Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., «Искусство», 1970 («Семиотические исследования по теории искусства»).

Лотман 1981 — Лотман Ю. М. Риторика. — «Уч. зап. Тарт. ун-та», вып. 515, 1981. Труды по знаковым системам, 12.

Mартемьянов 1973 — Мартемьянов Ю. С. Связный текст — изложение расчлененного смысла. М., 1973.

Севбо 1969 — Севбо И. П. Структура связного текста и авт