кто лжет, на языке вскочит волдырь". Безусловно, умеренная похвала,
высказанная в подходящий момент и соответствующим образом, приносит пользу
тому, кого хвалят. Соломон сказал: "Кто громко хвалит друга своего с раннего
утра, будет для него проклятием"[223]. Слишком сильное возвеличение
человека или дела поистине приводит к умалению его достоинства, а со стороны
противников вызывает зависть и презрение.
Хвалить самого себя неприлично, за исключением некоторых редких
случаев; но хвалить свою должность и профессию вполне допустимо, и это можно
делать даже со своего рода великодушием. У римских кардиналов -- теологов,
монахов и схоластов -- есть слово, выражающее их явное презрение и
неуважение к гражданским делам, ибо они называют все мирские дела -- войны,
посольства, правосудие и другие занятия -- словом "sbirrerie", т. е.
полицейство, как будто все эти дела подходят только полицейским и судебным
приставам; хотя эти полицейские приносят во много раз больше пользы, чем
|
|
высокомерные рассуждения кардиналов. Когда св. Павел хвалил себя, он часто
вставлял слова: "Скажу по неразумию", но, говоря о своей миссии, он сказал:
"Magnificabo apostolatum meum"[224].
LIV. О тщеславии
Хорошо выразился Эзоп в одной из басен: "Муха села на ось воза и
сказала: какую пыль я подымаю!"[225]. Таковы и некоторые тщеславные
люди, которые, где бы что ни двигалось само по себе или под воздействием
более сильных причин, думают, что они это двигают, хотя иногда они даже не
приложили к этому рук. Тщеславные люди неизбежно должны вносить разногласия
и раскол в любое дело, ибо всякое тщеславие познается в сравнении. Они
неизбежно должны быть шумливыми, дабы подтвердить свое хвастовство. Они не
могут быть скрытными и поэтому не достигают своей цели; как говорит
французская пословица: "Beaucoup de bruit, peu de fruit" -- много шума, мало
проку. Однако, безусловно, в гражданских делах можно найти применение даже
этому качеству; где необходимо создать мнение или прославить добродетель или
величие, эти люди являются хорошими трубачами. Как заметил Тит Ливий в
отношении Антиоха и этолийцев, "иногда перекрестная ложь приводит к большим
последствиям"[226]; например, если какой-либо человек, ведущий
переговоры между двумя государями с целью вовлечь их в войну против
третьего, действительно сверх меры преувеличивает силы каждого из них перед
другим; а иногда тот, кто имеет дело с двумя людьми, приобретает больше
доверия в глазах обоих, притворяясь, что он проявляет больше интереса, чем у
него есть на самом деле, к каждому из них. И в этих и других подобных
случаях часто получается так, что из ничего создается нечто, ибо лжи
|
|
достаточно, чтобы породить мнение, а мнение влечет за собой действие.
Тщеславие является важной чертой военачальников и солдат; ибо подобно
тому, как железо заостряется железом, так восхвалением мужества одного
заостряется мужество другого. В случаях, требующих большой предприимчивости,
связанных с нападением и риском, сочетание тщеславных натур действительно
вдыхает жизнь в эти предприятия; а солидные и трезвые натуры, скорее, служат
балластом, чем парусом. Что касается славы в ученом мире, то ее полет будет
медленным, если в ней не будет нескольких перьев хвастовства: "Qui de
contemnenda gloria libros scribunt, nomen suum inscribunt"[227].
Сократ, Аристотель, Гален были полны хвастовства. Тщеславие, безусловно,
помогает увековечить память о человеке; и добродетель не бывает обязана за
свое прославление только тому, что получает из вторых рук. Слава Цицерона,
Сенеки, Плиния Младшего не пережила бы их века, если бы к ней не
присоединилось их тщеславие, подобно лаку, который придает полу не только
блеск, но и прочность.
Но все время, пока я говорю о тщеславии, я имею в виду не то качество,
которое Тацит приписывает Муциану: "Omnium, quae dixerat feceratque arte
quadam ostentator"[22][8]; ибо оно происходит не от
тщеславия, а от природного великодушия и благоразумия, и у некоторых людей
оно не только благообразно, но и грациозно. Ибо оправдания, притворные
уступки, сама скромность, которой хорошо владеют, есть всего лишь приемы
хвастовства. И среди этих приемов есть один непревзойденный, о котором
говорит Плиний Младший и который состоит в том, чтобы щедро раздавать
похвалы другим в отношении того, в чем сам человек достиг какого-либо
совершенства. Ибо, как весьма остроумно замечает Плиний: "Восхваляя другого,
ты воздаешь должное самому себе; ибо тот, кого ты хвалишь, либо превосходит
тебя в том, что ты восхваляешь, либо уступает тебе в этом. Если он тебе
уступает и если его хвалят, то ты тем более заслуживаешь похвалы; если же он
превосходит тебя и если его не хвалят, то тем менее нужно хвалить и
тебя"[22][9].
Тщеславные люди возбуждают презрение у мудрых, восхищение у глупцов,
становятся идолами паразитов и рабами своей собственной похвальбы.
LV. О почестях и славе
Завоевание почестей есть лишь обнаружение -- без помех -- достоинств и
добродетелей человека. Некоторые во всех своих деяниях стремятся к почестям
и известности. О таких обычно говорят много, но втайне думают дурно. Другие,
напротив, не умеют показать своих достоинств, так что им не воздают
должного.
Если человек совершит что-либо, что до него не предпринималось, или
было начато и оставлено, или же выполнено не столь удачно, ему достанется
больше чести, чем за более трудное дело, где он явится лишь последователем.
Кто сумеет так повести себя, чтобы угодить всем партиям и группировкам, того
будут славить всего громче. Кто предпримет что-либо, что грозит большим
позором в случае неудачи, нежели обещает почестей при свершении, тот плохо
заботится о своей славе. Слава, отнятая у соперника, сверкает всего ярче,
как граненый алмаз. Старайтесь же превзойти всех соперников, поразить их,
так сказать, собственным их оружием.
Много содействуют доброй славе слуги и приближенные, если они не
болтают лишнего. "Omnis fama a domesticis emanat"[230]. Чтобы
избежать зависти, пагубной для доброй славы, лучше всего заявлять, что целью
ваших стремлений является не слава, но единственно лишь служение, и
приписывать ваши успехи более божественному промыслу и удаче, нежели
собственным вашим достоинствам или образу действий.
Лиц, облеченных верховной властью, я разместил бы на лестнице славы в
следующем порядке. На первом месте -- "conditores imperiorum", основатели
|
|
государств и содружеств, как Ромул, Кир, Цезарь, Осман,
Исмаил[231]. На втором -- "legislatores", законодатели, называемые
также "вторыми основателями" или "perpetui principes", потому что они и
после смерти управляют посредством своих законов; таковы Ликург, Солон,
Юстиниан, Эдгар, Альфонсо Кастильский Мудрый, создатель "Siete
partidas"[232]. На третьем месте стоят "liberatores", или
"salvatores", которые кладут конец долгим бедствиям гражданской войны или
освобождают отечество от чужеземного ига или тирана; таковы Цезарь Август,
Веспасиан, Аврелиан, Теодорих, Генрих VII Английский, Генрих IV
Французский[233]. На четвертом месте стоят "propagatores", или
"propugnatores imperii"[234], -- те, кто в почетной войне
раздвигает границы своих государств или доблестно защищается от
завоевателей. На последнем месте стоят "patres patriae"[235] -- те,
кто правит по справедливости, составляя счастье своих подданных. Последние
две категории не нуждаются в примерах, столь они многочисленны.
Подданные заслуживают почестей в следующем порядке. Вначале --
"participes curarum", те, на кого государи возлагают главное бремя правления
и кого называют обычно их правой рукой. Далее следуют "duces belli" --
великие полководцы, помощники государей в делах войны. На третьем месте
стоят "gratiosi", фавориты, но только те из них, кто умеет держаться в
границах и, служа утехой государю, не причиняют вреда народу. На четвертом
месте стоят "negotiis pares" -- те, кто занимает высокие должности в
государстве и добросовестно их отправляет. Есть и еще род славы, из числа
величайших, но редко кому выпадающий, -- это честь пожертвовать собой на
благо родины, как это сделали М. Регул и оба Деция[236].
LVI. О правосудии [237]
Судьям надлежит помнить, что их дело "jus dicere", а не "jus dare" --
толковать законы, а не создавать и издавать их. Иначе будет похоже на ту
власть, какую присваивает себе римская церковь, которая под предлогом
толкования Писания не останавливается перед добавлениями и изменениями,
находит там то, чего нет, и под видом охраны старого вводит
|
|
новое[23][8]. Судьям подобает более учености, чем
остроумия, более почтительности, чем искусности в доказательствах, более
осмотрительности, чем самоуверенности. Но главной их добродетелью является
неподкупность. "Проклят нарушающий межи ближнего своего"[239], --
гласит Писание. Кто сдвинет межевой знак, достоин осуждения. Но никто не
смещает столько межевых знаков, сколько неправедный судья, неверно межующий
земли и владения. Один дурной приговор пагубнее множества дурных примеров,
ибо последние оскверняют поток, первые же -- самый родник. Так говорит и
Соломон: "Fons turbatus et vena corrupta est justus cadens in causa sua
coram adversario"[2][40]. В отправлении своей должности
судьи имеют дело с тяжущимися сторонами, с защищающими их адвокатами, с
подчиненными им судейскими писцами и чиновниками и с государем или
правительством, которому они сами подвластны.
Скажем сперва об отношении судей к тяжущимся сторонам. "Есть такие, --
говорит Писание, -- которые суд превращают в
отраву"[2][41], а есть и такие, что превращают правосудие
в уксус, ибо оно становится горьким от несправедливости и кислым от
проволочек. Главная обязанность судьи состоит в обуздании насилия и
плутовства, причем насилие пагубнее, когда оно явно, а плутовство -- когда
оно тайно. Добавьте к этому спорные дела, которые судам следовало бы
изрыгать, не обременяя своего чрева. Судья должен готовить справедливый
приговор, как Бог прокладывает свой путь, "наполняя всякий дол и понижая
всякий холм"[2][42]. Если с какой-либо стороны окажутся
произвол, насилие, хитрость, сговор, сильная заручка, искусный защитник, вот
тогда-то и должен праведный судья уравнять неравенство и как бы уравновесить
весы правосудия. "Qui fortiter emungit, elicit
sangninem"[2][43], и где винный пресс жмет чересчур
сильно, вино получается терпким и отзывается косточками. Пусть судьи
остерегаются толкований в дурную сторону и натянутых выводов, ибо нет пытки
хуже, нежели пытка законом. Особенно в части уголовных законов они должны
стараться, чтобы острастка не превратилась в жестокость; и чтобы не обрушить
на народ того бедствия, о котором говорит Писание: "Pluet super eos
laqueos"[2][4][4]; ведь суровые уголовные законы
для народа не что иное, как тенета и ловушки. А потому пусть те уголовные
законы, кои пребывали в долгой спячке или стали непригодны для новых времен,
мудрыми судьями применяются ограниченно: "Judicis officium est, ut res, ita
tempora rerum, etc."[2][4][5]. Там же, где дело
идет о жизни и смерти, судьям надлежит (поскольку дозволяет закон), верша
правосудие, помнить о милосердии и взирать суровым оком на дурной пример, но
милосердным -- на самого виновника.
Скажем, далее, об отношении судей к адвокатам, защищающим дело. Умение
выслушивать терпеливо и невозмутимо составляет важную часть судейских
обязанностей; многоречивый судья не есть "кимвал бряцающий". Судье не
подобает первому высказывать то, что он может своевременно услышать от
адвокатов, щеголять своей сметливостью, прерывая на полуслове свидетеля или
защитника, и прерывать показания вопросами, хотя бы и уместными. Обязанности
судьи при слушании дела могут быть сведены к четырем: направлять показания;
умерять многословие, повторения и неуместные речи; отобрать и свести воедино
наиболее существенное из сказанного и вынести решение или приговор. Все, что
сверх этого, излишне и проистекает из тщеславия и словоохотливости, или от
нетерпения, или от беспамятности, или от неумения сосредоточить свое
внимание. Странно видеть, как может влиять на судью бессовестный адвокат;
тогда как судье надлежит, подобно Богу, чьим наместником он является,
"гордым противиться, а смиренным давать
благодать"[2][4][6]. Но еще более странно, что у
судей бывают любимцы. Ведь это неизбежно влечет за собой повышение платы
адвокатам и подозрения в лихоимстве. Когда дело защищалось правильно и по
чести, судья обязан выразить адвокату известное поощрение, в особенности же
адвокату проигравшей стороны, ибо это внушает тяжущемуся доверие к адвокату
и колеблет его убеждение, что дело его и без того верное. С другой стороны,
когда имеются налицо плутни, грубое небрежение, неосведомленность, давление
или наглость, судья обязан публично вынести адвокату порицание. И пусть
адвокат на суде не пререкается с судьей и после вынесения приговора не
пытается вновь вмешаться в дело; но пусть и судья со своей стороны не спешит
с решением и не дает какой-либо из сторон повод жаловаться, что его защитник
или свидетели не были выслушаны.
Скажем, далее, о судейских писцах и чиновниках. Суд есть место
священное, а потому не только судейское кресло, но и подножье его и все
подступы к нему должны быть охраняемы от соблазнов и худой славы. "Нельзя,
-- гласит Писание, -- собирать виноград с
терновника"[2][4][7]. Так и правосудие не может
дать своего сладостного плода среди шипов и терниев, какими являются алчные
и корыстные писцы и чиновники. Крючкотворы эти встречаются в четырех
разновидностях. Первые из них -- мастера плодить тяжбы, от которых жиреют
судьи и беднеет народ. Вторые -- это те, кто вовлекает суды в столкновения
по поводу границ их юрисдикции, а на деле является не "amici curiae", но
"parasiti curiae"[2][4][8], ибо ради собственных
выгод подстрекают суды к превышению их полномочий. Третьи -- это те, кого
можно назвать левой рукой правосудия: люди, имеющие в запасе всевозможные
ловкие и темные плутни и ухищрения, которые мешают прямому ходу правосудия и
ведут его кривыми и запутанными путями. Четвертые -- это вымогатели, из-за
которых суд часто сравнивают с терновым кустом, где овцы, ищущие убежища от
непогоды, непременно оставляют часть своей шерсти. И напротив, старый
чиновник, сведущий в прецедентах, осмотрительный в судопроизводстве и
опытный во всех делах, является превосходным руководителем и нередко может
указать путь самому судье.
Что касается государя и государства, то здесь судьям надлежит прежде
всего помнить заключительные слова римских Двенадцати Таблиц: "Salus populi
suprema lex"[2][49] -- и знать, что законы, если они не
служат этой цели, суть лишь вздорные и ложные прорицания. Благо тому
государству, где король и правители часто совещаются с судьями, а судьи
часто совещаются с правителями и королем; первые -- когда в государственные
дела замешаны вопросы права, вторые -- когда вопросы права сталкиваются с
политическими соображениями. Ибо нередко дело по видимости сводится к
понятиям "meum" и "tuum"[2][50], тогда как последствия его
могут затрагивать интересы государства. Делом государственным я называю не
только права верховной власти, но все, что влечет за собой важные перемены,
или создает опасный прецедент, или касается большой части населения. И пусть
никто не думает, что справедливые законы и разумная политика враждебны друг
другу, ведь они подобны нервам и мускулам: одно без другого не действует.
Пусть судьи памятуют также, что трон Соломонов поддерживаем был с обеих
сторон львами. И пусть они будут львами, но львами у подножия трона, и не
ставят никаких препон верховной власти. Вместе с тем пусть судьи достаточно
знают свои права, чтобы понимать, что мудрое применение законов остается их
главнейшей прерогативой. Ибо им, наверное, ведомо, что сказал апостол о
другом, высшем законе: "Nos scimus quia lex bona est, modo quis ea utatur
legitime"[2][5][1].
LVII. О гневе
Надеяться совершенно смирить свой гнев -- это всего лишь показное
стремление стоиков. У нас есть более верные оракулы: "Гневаясь, не
согрешайте. Солнце да не зайдет во гневе
вашем"[2][5][2]. Гнев необходимо ограничивать и
сдерживать как в силе выражения, так и в продолжительности. Мы сначала
поговорим о том, как естественная склонность и привычка сердиться может быть
поставлена под контроль и усмирена; во-вторых, как можно подавлять
конкретные действия, вызываемые гневом, или по крайней мере как можно
избежать беды во гневе; в-третьих, как возбуждать или усмирять гнев у
других.
Что касается первого, то нет другого пути, как хорошенько подумать и
поразмыслить о последствиях гнева, о том, какое беспокойство он приносит в
жизнь человека. Самое лучшее время для этого -- тот момент, когда приступ
гнева совершенно прошел. Сенека хорошо сказал: "Гнев подобен падающему
зданию, которое разбивается о то, что оно сбивает". Писание требует от нас,
чтобы мы "терпением своим спасали души
свои"[2][5][3]. И тот, кто потерял терпение,
потерял свою душу. Люди не должны превращаться в пчел.
Animasque in vulnere ponunt[2][5][4].
Гнев, безусловно, является одним из видов низменного, что хорошо
проявляется в слабости тех, в ком он царит: в детях, женщинах, стариках,
больных. Необходимо только иметь в виду, что в гневе лучше выказывать
презрение, чем страх, с тем чтобы казаться, скорее, выше обиды, чем ниже ее;
что легко сделать, если человек сам управляет собой.
Что касается второго пункта, то причины и мотивы гнева главным образом
сводятся к трем. Первая -- слишком большая чувствительность к обиде, ибо
человек не испытывает гнева, если он не чувствует, что его обидели. Поэтому
нежные и тонкие натуры гневаются чаще, так как их задевает много таких
вещей, которые более грубые натуры даже почти не ощущают. Затем --
восприятие и истолкование обиды: то, как она была нанесена, в каких
обстоятельствах, нанесена ли с полным презрением. Ведь презрение является
тем фактором, который разжигает гнев в той же мере или даже сильнее, чем
сама обида. И поэтому, когда люди искусны в определении тех обстоятельств,
которые свидетельствуют о презрении, они, действительно, очень сильно
разжигают свой гнев. Наконец, мысль о том, что это затрагивает репутацию
человека, умножает и заостряет гнев. Лекарством от этого является обладание,
как имел обыкновение говорить Гонсальво, "telam honoris
crassiorem"[2][5][5]. Но при всех попытках
сдержать гнев самое лучшее средство состоит в том, чтобы выиграть время;
заставить себя поверить тому, что время для мщения еще не наступило, но
непременно наступит; а пока успокоить себя и оставить за собой право на
мщение.
Чтобы сдержать гнев и не допустить беды, даже если человек уже в гневе,
нужно обратить особое внимание на два обстоятельства, с которыми надо быть
особенно осторожным. Первое, не допускать чрезвычайной ожесточенности
выражений, особенно если они будут ядовиты и крепки; ибо "communia
maledicta"[2][5][6] есть многозначительное ничто;
и еще, чтобы в припадке гнева не раскрыть секретов, ибо это ставит человека
вне общества. Второе, нельзя в припадке гнева бесповоротно ломать какое-либо
дело; и как бы вы ни выражали свою горечь, не делайте ничего, чего нельзя
было бы поправить.
Что касается возбуждения и успокоения гнева в другом человеке, то это
достигается главным образом выбором подходящего времени, когда люди наиболее
упрямы и плохо настроены, дабы рассердить их; или же тем, что вы собираете
(как было упомянуто ранее) все то, что может усугубить презрение. А для
успокоения имеются два противоположных средства. Первое -- выбрать
подходящее время, чтобы впервые сообщить человеку о деле, которое может
вызвать его гнев, ибо первое впечатление много значит; а второе -- пресечь в
той мере, в какой это возможно, истолкование обиды как нанесенной с
презрением; отнести ее за счет непонимания, страха, аффекта или всего чего
угодно.
LVIII. О превратностях вещей
"Нет ничего нового под солнцем"[2][5][7], --
сказал Соломон. И, как Платон считает, что "Всякое знание есть лишь
припоминание", так Соломон говорит, что "Все новое есть лишь
забвенное"[2][5][8], -- откуда можно видеть, что
воды Леты текут не только под землей, но и на земле. У одного астролога
находим мы следующее темное высказывание: "Не будь на свете двух постоянных
вещей (а именно: неподвижных звезд, всегда находящихся друг от друга на
одном расстоянии, не приближаясь и не удаляясь; и неизменного ежедневного
вращения, которое отсчитывает время), никто не мог бы существовать и одного
мгновения".
Одно можно сказать с достоверностью: материя не знает покоя и находится
в вечном движении. Есть два обширных савана, все под собой погребающих, --
потопы и землетрясения. Что касается пожаров и больших засух, то они хотя и
разрушительны, но не совсем истребляют население. Кони Фаэтона понесли
только раз[2][5][9]. А трехлетняя засуха во
времена Илии была только частичной и оставила жителей в
живых[26][0]. Точно так же и пожары, возникающие от молний
и часто наблюдаемые в Вест-Индии, -- действие их местное и ограниченное.
Тогда как при потопе и землетрясении, если и случится кому уцелеть, то это
обычно люди темные, жители глухих горных мест, не сохранившие памяти о
прошлом; поэтому забвение поглощает страну так, словно бы никого в живых и
не оставалось. Возьмем хотя бы население Вест-Индии; весьма возможно, что
это народ более новый или молодой, чем обитатели Старого Света, и что
бедствие, некогда там происшедшее, было всего вероятнее не землетрясением
(как говорил египетский жрец Солону об острове Атлантида)[261], но
частичным потопом, ибо землетрясения в тех краях редки. Зато реки у них
столь мощны, что рядом с ними реки Азии, Африки и Европы кажутся ручьями.
Точно так же и горы их, Анды, много выше наших; почему и представляется
возможным, что жители после такого потопа частью уцелели. Что же касается
замечания Макиавелли, который главную причину исчезновения памятников
прошлого видит во вражде религиозных сект и обвиняет Григория Великого в
усердном истреблении языческих древностей[262], то я что-то не
вижу, чтобы подобное рвение достигало цели или имело длительные последствия;
так было и на сей раз, ибо Григорию наследовал Сабиниан, взявшийся за
восстановление древностей.
Превратности или перемены в небесных сферах не являются подходящим
предметом для моего рассуждения. Быть может, Платонов Великий
Год[263], если только мир наш продержится до тех пор, окажет
некоторое действие -- не в смысле воскрешения отдельных личностей (ибо это
лишь пустые бредни тех, кто воображает, будто небесные светила имеют более
влияния на земные дела, чем это есть в действительности), но в смысле общих
перемен. Такое же действие и влияние на общий ход вещей, несомненно, имеют
кометы. Но у нас принято более дивиться им и следить за их движением, нежели
должным образом наблюдать их действие, особенно в его взаимосвязях, а именно
какие кометы -- по величине, цвету, направлению лучей, положению в небе и
длительности появления -- какое действие оказывают.
Мне довелось слышать один пустяк, который, однако же, не хотелось бы
оставлять без внимания. Говорят, что в Нидерландах (не знаю только в какой
их части) каждые тридцать пять лет повторяются в том же порядке все явления
природы, как-то: большие морозы, проливные дожди, сильные засухи, теплые
зимы, холодные лета и так далее. И называется это у них "Примой". Пример
этому я привожу тем охотнее, что, произведя некоторые вычисления за
прошедшие годы, обнаружил ряд совпадений.
Но обратимся теперь от природы к человеку. Величайшей превратностью в
делах человеческих являются смены сект и вероучений. Ведь именно они всего
более властвуют над умами. Истинная религия зиждется на скале; остальные же
являются игралищем волн времени. Итак, поговорим о причинах появления новых
сект и дадим по этому поводу некоторые советы в той мере, в какой слабый
человеческий разум способен оказывать действие на события такой важности.
Когда общепринятая религия раздираема спорами; когда нравы ее
служителей исполнились греха и соблазна, а времена темны и невежественны --
тогда должно ожидать появления новой секты, если к тому же явится
неспокойный и мятущийся дух, чтобы стать ее основателем. Все эти
обстоятельства были налицо, когда Магомет возгласил свой закон. Но есть еще
два признака, обязательных для новой секты; иначе нечего и опасаться ее
распространения. Во-первых, надо, чтобы она противостояла установленной
власти и стремилась заменить ее, ибо нет ничего популярнее этого; а
во-вторых, чтобы давала простор чувственным страстям. Ибо ересь
умозрительная (каковым было в древние времена арианство, а ныне --
арминианство)[264], хотя и сильно воздействует на умы, все же не
производит переворотов в государствах, разве лишь в сочетании с
политическими событиями. Насаждение новой веры происходит тремя путями:
силой чудес и знамений, красноречивыми и мудрыми речами и увещеваниями и
силой оружия. Мученичество причисляю я также к чудесам, ибо оно превышает,
по-видимому, силы человеческой природы. Туда же склонен я отнести и
выдающиеся примеры необычайной святости жизни. Для борьбы с новыми сектами и
ересями нет лучшего способа, как искоренять злоупотребления, примирять
несущественные разногласия, действовать с умеренностью, не прибегая к
кровавым расправам; главных же зачинщиков лучше привлекать подкупами и
милостями, нежели озлоблять преследованиями.
Превратности и перемены в войнах многочисленны, но более всего
подвержены им три вещи: театр военных действий, оружие и способы ведения
войны. В древности войны имели преимущественно направление с востока на
запад, ибо персы, ассирийцы, арабы, татары (т. е. все завоеватели) были
народами восточными. Правда, галлы относятся к числу западных; но из их
набегов нам известны лишь два: один -- на Галатию, другой -- на
Рим[265]. Восток и запад не являются, однако, постоянными точками
на небе: так же и о войнах нельзя с точностью заключить, свойственно ли им
восточное направление или западное. Тогда как север и юг являются
направлениями постоянными; и редко или даже никогда не случалось южному
народу завоевать северный, а бывало как раз наоборот. Отсюда явствует, что
жители северных стран по природе своей более воинственны, будь то влияние