Снижение неестественной смертности

Что же привело к росту продолжительности жизни? Резкое падение смертности в последние годы пришлось на три «неестественные» статьи: смерть от случайных отравлений алкоголем, самоубийства и убийства. В самое последнее время сюда добавилось сокращение числа смертей в результате ДТП. В 2010 году смертность от каждой из этих четырех причин снизилась еще на 12-15 %.

На рис. П.7.2а видим практически двукратное снижение смертности от неумеренных возлияний и от душегубства после 2005 года. Суицид менее подвержен сиюминутным веяниям, и тут понижательный тренд: от четырех наложивших на себя руки на каждые 10 тыс. граждан к двум с половиной. Можно также обратить внимание, что 1990-е по числу насильственных и прочих неестественных смертей не так уж сильно превосходили мирные 2000-е. А кризис 1998 года и вовсе отвлек народ от этих дел: видимо, когда приходится как-то выживать на 70 долларов среднемесячной зарплаты и 25 − пенсии, как это было тогда, становится не до суицида.

Из рис. П.7.2а видно, что классик сильно заблуждался, уверяя, что «их (убийц) там (в Магадане) не больше, чем в Москве». Больше. Даже на пике «криминального беспредела» в 1994 году Москва не дотягивала до среднероссийского показателя убийств на 100 тыс. жителей, не говоря уже о несопоставимо меньшем относительном числе смертей от перепоя. Нулевые же годы в столице вообще выдались мирные, а сегодня удельное число насильственных и добровольных смертей тут, можно сказать, почти на порядок меньше российских пиков.

При общей тенденции снижения в последние годы число убийств растет по мере продвижения с юга на северо-восток (см. рис. П.7.2б). Но это и не удивительно − существующие на юге обычаи, не позволяющие рассчитывать в случае чего на «отмазки» и условные сроки, вырабатывают в людях сдержанность. Скажем, в Чечне на 100 тыс. жителей в 2009 году пришлось менее одного убийства (будем надеяться, что это был не работник ЗАГСа, с уходом которого фиксировать дальнейшие подобные смерти стало некому), что в 20–25 раз ниже соответствующих показателей в Еврейской АО или Магаданской области. Самоубийства на юге также практически не регистрируются, в отличие от упомянутых суровых дальневосточных регионов, где с ними перебор даже по российским меркам.

Используя данные исторической демографической статистики*, мы построили повозрастные кривые предстоящей продолжительности жизни в каждом году, начиная с 1927-го. Они позволяют выделить такие факторы, влиявшие на интегральный показатель ожидаемой продолжительности жизни при рождении, как изменение детской смертности, а также смертности в зрелом возрасте. Пользуясь этим инструментарием, можно также оценить сравнительные потери (в виде числа лет, на которые сокращалась средняя продолжительность жизни относительно исходного состояния) в результате четырех демографических шоков, которые пережило население страны в этот период: коллективизация, «большой террор», Великая Отечественная война и переход к рынку. Для этого на рис. П.7.3 построены 3 кривые: 1932, 1936 и 1941 годов. Их выбор объясняется тем, что следующее пятилетие в каждом случае покрывает основные последствия соответствующей демографической катастрофы, и изменение повозрастных коэффициентов смертности по сравнению с базовыми (за 1927–1931 годы) может быть отнесено на последствия этих катастроф.

Прежде всего видим, что значительный прирост ожидаемой продолжительности жизни по сравнению с 1927 годом произошел во многом за счет снижения детской смертности. Вероятность умереть в детстве в 1927-м и в любом из годов последующего десятилетия столь велика, что оставшаяся продолжительность для жизни новорожденного и десятилетнего почти не различаются.

Радикальные изменения в детской смертности видим в послевоенные годы. Уже кривые ожидаемой продолжительности жизни для 1951–1954 годов имеют вполне современный вид, без «загиба» в начале жизненного пути. И это при том, что к 1951–1952 годам уровень жизни населения в среднем так и не дотянул до дореволюционного? Похоже, все объясняется проще. Во-первых, женщина стала меньше рожать. Если в 1927 году видим 6,73 родов, приходящихся на одну женщину, и еще в 1940-м − 4,26, то уже в 1946-м − 2,7–2,8. И такой эта цифра остается все последующие годы до 1959-го.

Из-за больших потерь репродуктивного мужского населения в войну мужчин на всех не хвата-

ет. Типичная женщина конца 1940-х − начала 1950-х это мать-одиночка, и тут уж не до многодетно-

сти. Малодетность способствует и другому отношению к детям, ну а потом она постепенно входит в привычку, и рожать меньше 4–6 детей, даже если и есть муж, уже не считается чем-то ненормальным, как это было до войны.

Во-вторых, женщина перебирается в город. После войны, с нехваткой мужских рабочих рук, с этим стало полегче, а восьмичасовой рабочий день на фабрике ни по протяженности, ни по физическим нагрузкам несопоставим с трудом сельской женщины в поле и дома.

На рис. П.7.4 видно, что если мужчина в деревне и в городе живет в конце 1920-х примерно одни и те же 40 лет, то продолжительность жизни женщины на селе заметно меньше, чем у горожанки. Таким образом, как бы цинично это ни звучало, война, уменьшившая мужское население, стала причиной сокращения детской смертности и резкого роста ожидаемой продолжительности жизни в послевоенные годы.

Беда не в том, что Россия много пьет, а в том, что низкие доходы позволяют большинству россиян пить в основном всякую бурду, да еще и не закусывая как следует.

Сравнивая кривые продолжительности предстоящей жизни 1954 и 2004 годов, (см. рис. П.7.3) видим, что пути мужчин и женщин на этом 50-летнем отрезке решительно разошлись. Продолжительность жизни женщины не очень быстро, но растет. Причем это происходит практически равномерно за счет снижения смертности во всех молодых возрастах, вплоть до сорокалетнего. С мужчинами все иначе. Если общая продолжительность жизни при рождении чуть-чуть выросла за 50–55 лет по сравнению с послевоенным периодом, то исключительно за счет продолжавшегося снижения смертности в юных, непьющих возрастах до 15 лет. В более зрелых возрастах предстоящая продолжительность жизни снижается, а начиная с 45-летнего возраста она и вовсе уступает аж 1927 году. Пик продолжительности жизни − 1962 год, после которого до 2000-го в целом только вниз. Лишь какой-то разворот, произошедший где-то в районе 2003–2004 годов, меняет направление тренда. Падает смертность от неестественных причин, и длина предстоящего жизненного пути мужчины в 2009 году снова такая же, как в 1962-м.

Причину можно поискать в той отчетливо выраженной социальной направленности, которую приобретает политика советского государства с приходом к власти Брежнева. Не слишком заморачиваясь инновациями и модернизациями, он на протяжении своего правления в сущности решает лишь две простые задачи: чтобы советский человек был сыт, и чтобы никакие супостаты не смели приблизиться к границам вверенной ему территории. И надо сказать, решает успешно. Восьмая пятилетка (1996–1970) − лучшая в советской истории по большинству показателей: зарплата городского рабочего за время правления Леонида Ильича растет вдвое, сельского − втрое, с середины 1960-х стали платить пенсии колхозникам. При этом цены на продукты остаются постоянными, на водку − почти постоянными. Причем если продовольствие понемногу уходит из свободной продажи, то спиртное там есть всегда.

Если в 1960-м на зарплату рабочий мог купить 31 бутылку водки по 2,87 рубля, а сельский труженик − 18 бутылок, то к 1985 году эти количества возрастают до 51 и 43 бутылок по тогдашней цене 4,12. (В рыночное время прогресс пошел еще дальше, и теперь на среднюю зарплату 21,5 тыс. рублей можно приобрести 215 бутылок 100-рублевого пойла.) До начала 1960-х советский человек был нищ как церковная крыса, и по этой причине в 1960 году потреблял лишь 3,9 литра абсолютного алкоголя на душу против французских 19,1 литра на тот же год. Реализовав программу подъема благосостояния, Брежнев довел эту цифру до 8,7 литра к 1980 году. И на этом социалистический эксперимент завершился, уперся, так сказать, в пределы роста: почувствовав себя сытым, защищенным и никому ничем не обязанным, обитатель столь комфортного социума стал напиваться как свинья, с соответствующими последствиями для кривой продолжительности предстоящей жизни.

Кривые оставшейся продолжительности жизни для разных поколений дают возможность посмотреть на «демографическую цену» социально-экономических трансформаций, которым подвергалась Россия в 30–40-е и 90-е годы прошлого столетия, а также на то, какие поколения эту цену в основном заплатили.

По критерию потерь предстоящей продолжительности жизни, вызванных шоком, и для мужчин, и для женщин на первом месте оказывается война − 26,7 года, потерянных для мужчин, и 8,7 − для женщин. Коллективизация стоила потери 6,1 года предстоящей жизни для женщин и 8,4 года для мужчин. Замыкают четверку сталинские репрессии: интенсивность потерь для мужчин в пятилетие после 1936 года соответствует 1,7 года непрожитой жизни. Для сравнения: потери в виде недожитой жизни, связанные с переходом к рынку, примерно вдвое интенсивнее «большого террора». Продол-

жительность предстоящей жизни мужчины в 2000-м примерно на 3,9 года меньше, чем в 1990-м.

Иначе для женщин. Потери продолжительности жизни женщин, связанные с «рыночной транс-

формацией», невелики, и пришлись они в основном на период банковского кризиса 1998 года. Наконец, «большой террор», напротив, совпал по времени с заметным улучшением демографической ситуации для женщин. По-видимому, из-за уменьшения числа родов, приходящихся на одну женщину, несколько снижается женская смертность в детородных возрастах. Во всяком случае, 1937–1939 годы становятся годами максимального естественного прироста населения в 1930–1940-х годах. В дальнейшем такие показатели будут повторены только в период беби-бума 1950-х.

Любопытно отметить также, на какие возрасты пришлись главные потери продолжительности жизни в этих четырех потрясениях. Во-первых, вопреки распространенному мнению об особо пострадавших от войны поколениях (например, где-то доводилось слышать цифру, что на 100 родившихся в 1922–1923 годах пришлось чуть ли не трое выживших), видим, что военный «демографический налог» оказался примерно одинаковым на все призывные поколения, которым было на начало 1941-го от 15 до 44 лет. От каждых 100 мужчин этих возрастов в 1941 году до 1946-го дожило 60 или чуть больше.

Во-вторых, основной целевой группой, уничтоженной «большим террором» 1937–1938 годов, стали люди сравнительно пожилого возраста − от 40 лет и старше, с максимумом дополнительной смертности, пришедшейся на возрасты от 65 до 75 лет (последнее, возможно, статистический артефакт − отчетливый рост смертности в пожилых возрастах виден во все 1930-е годы, включая и незацепленные «большим террором», впрочем, там была еще «чуть менее большая» кулацкая операция 1930 года). По-видимому, имелись основания именно людей этой возрастной группы относить к неисправимым, репрессируемым «по первой категории», для которой допускалось применение расстрела (к тому же они представляли меньшую ценность как потенциальные работники, хотя это, учитывая деградацию системы ГУЛАГов в годы «большого террора», могло не иметь решающего значения).

В-третьих, во время трансформации 1990-х добавочная смертность пришлась не на пенсионеров («от голода», как иногда принято сочинять в полемическом задоре), а на поколения в возрасте 20–34 лет. Причины этого достаточно понятны: рост смертности в результате убийств, травматизма, связанного с интенсивной автомобилизацией, войной на Кавказе и т. п. Для пенсионеров, напротив, наблюдалось уменьшение показателей повозрастной смертности в возрастах старше 65. Именно с перемещением добавочной смертности в молодежные возрасты связано то, что суммарные потери продолжительности жизни от «перехода к рынку» выглядят вдвое выше, чем от сталинских репрессий, поскольку при одном и том же физическом числе смертей в данном случае намного больше длина недожитой жизни, приходящейся на одного погибшего.

Попробуем разобраться теперь с алкогольной чумой, которая резко взрастила мужскую смертность русских после 1965 года. Мы проанализировали данные ООН о предстоящей продолжительности жизни мужчин и женщин в разных странах и сопоставили ее с данными Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) о потреблении алкоголя. Результаты для мужского населения сведены на рис. П.7.5. Россия, конечно, и тут отличается лица необщим выраженьем, довольно далеко отрываясь от тренда вниз (то есть характеризуется существенно меньшей ожидаемой продолжительностью мужской жизни по сравнению со странами, население которых столь же склонно к возлияниям). Но общая зависимость, возможно, с ходу покажется кому-то неожиданной. А именно гипотеза об отрицательной зависимости продолжительности жизни и уровне потребления алкоголя не подтверждается. Рассуждая формально, наш анализ свидетельствует скорее об обратном: дополнительный литр чистого спирта, выпитый в стране за год, по линейному тренду удлиняет жизнь мужчин на год, а женщин − на полтора. Правда, если присмотреться повнимательнее, то видно, что зависимость скорее описывается параболой с максимумом в районе умеренно пьющих Японии, Австралии и Канады. А в основательно поддающей Западной Европе (по потреблению чистого алкоголя на душу лишь чуть меньше нас, правда, в расчете на одного пьющего все же заметно поменьше, поскольку пьянством там охвачен больший процент населения) жизнь уже чуть короче. В малопьющих странах причины воздержания разные: больше процент детей, шариат не позволяет или просто преобладающая в малопьющих странах бедность, когда денег не хватает не то что на выпивку, но даже и на закуску. Но только на продолжительность жизни все это в среднем в лучшую сторону не влияет.

Что касается России, то дело здесь, кажется, не просто в том, что она много пьет, а в том, что она пьет «не по чину» много. Низкие доходы позволяют большинству россиян пить в основном всякую бурду, да еще, в отличие от французов и немцев, не закусывая как следует. В общем, бедной стране все же лучше в этом деле проявлять сдержанность.

Есть еще один индикатор. ВОЗ рассчитывает для разных стран вклад фактора алкоголизации в

количество лет жизни, потерянных из-за плохого состояния здоровья, инвалидности или преждевре-

менной смерти. На просторах бывшего СССР сегодня этот показатель максимальный в мире − от 10

до 14 %.

Пришло время взглянуть и на другой конец жизненного цикла − рождаемость. Действительно, резкое падение рождаемости, наблюдавшееся с двумя паузами вплоть до 2000 года, стало одной из причин шокирующей депопуляции в России 1990-х, дополнившей рост смертности.

В дальнейшем коэффициент рождаемости рос, в 2009-м в первый и последний раз был зафиксирован прирост населения России (правда, миграционный, но в 2010-м и в последующие годы его снова не будет). Весьма популярное объяснение причин роста рождаемости в последние годы структурное, например, «сейчас, во второй половине нулевых, рожает последнее поколение перед распадом СССР. В начале 1990-х был сильный демографический провал, девочек мало, вот и получим провал рождаемости в первой половине 2010-х». Действительно, волнообразность нашей ПВ-пирамиды в детородном возрасте из-за войн и иных демографических шоков общеизвестна (см. рис. П.7.6). С годами она размывается, и, скажем, коллективизационный провал сейчас уже незаметен, а через десять лет почти незаметна будет, стершись из демографической памяти, война.

Однако процессы, вызывавшие изменение коэффициента рождаемости, сложнее. С переходом к рынку произошел и своего рода «демографический переход» (общепринятое значение этого термина – иное, но мне кажется уместным употребить его и здесь). В неопределенной ситуации 1990–1992 годов женщины всех фертильных возрастов (не считая «залетных» 15–19-летних, которым на все еще наплевать) проявили сдержанность, а затем началось интересное − отодвигание возраста, в котором происходит деторождение (см. рис. П.7.7). Иными словами, новый хозяйственный уклад удлинил период подготовки к деторождению − то ли добавив время на почти обязательное теперь высшее образование, то ли повысив требования к условиям, при которых женщина считает возможным заводить ребенка (скажем, в советское время ребенок позволял встать на учет по получению квартиры, теперь последовательность «жилье − ребенок» скорее обратная). И этот переходный процесс, пришедшийся на 1990-е годы, стал главной причиной падения рождаемости.

Структурный же фактор − вступление в детородный возраст более многочисленных поколений девушек рождения 1970-х и затем особенно 1980-х, напротив, с 1994-го по 2007 год увеличивал рождаемость (см. рис. П.7.8). Затем он поменял знак, но с 2007 года бурю эмоций, особенно в старших детородных возрастах, вызвало введение «материнского капитала». В 2010-х фактор падения рождаемости в 1990-х, конечно, отзовется структурным эхом. Но не так сильно, как можно предполагать: плодовитость размазалась по более широкому спектру детородных возрастов и не концентрируется в группе 20–24, как было в советское время.