Пространства репрессии

Человеческая жизнь мало напоминает райскую и кажется, что мес­та боли и страдания существовали изначально. Даже когда не было тю­рем и провинившийся всего лишь изгонялся из общества, то фактиче­ски он был обречен на страдания и гибель, а роль палачей играли хищ­ные животные. Религия переводит места изгнания в план переживания, где происходит их ассимиляция моральными пространствами. Пара­доксальным образом это приводит не только к эмансипации от наси­лия, но и возникновению странной зависимости греха и покаяния. Как известно из истории культуры, больные и безумные, покаявшиеся пре­ступники и блудницы не изгонялись из общества. Нищие и больные стояли на паперти, они составляли как бы часть интерьера церкви и вписывались в ее преддверие, украшенное мрачными фигурами, сим­волизирующими адские мучения грешников. Некоторые историки ут­верждают, что нищета культивировалась верой, согласно которой бога­тому невозможно попасть в рай.

Положение меняется по мере того, как рынок побеждает храм. Об­щество начинает самостоятельно бороться за свою чистоту. Сначала за­разных больных, безумных и нищих изгоняют кнутами из города. Были или не были на самом деле “корабли дураков”, однако рассказы о них достаточно хорошо показывают изменения, происходящие в сознании людей. К изгнанию или изоляции принуждаются не только больные - ошибки и аномалии природы, но и разного рода нарушители социальных норм. Неверные жены, мелкие жулики и обманщики, бродяги, обесче­щенные дочери и промотавшие состояние сыновья в равной мере подле­жат осуждению и наказанию. Прежде всего, в сознании самих нормаль­ных граждан, начинает срабатывать некая новая общественная машина, различающая плохих от хороших, и этим обусловлено огромное количе­ство доносов в инквизицию. Сам феномен инквизиции необъясним чис­то религиозными причинами. Преследование ведьм происходит в срав­нительно благополучной Европе, а в России случаи их сожжения вообще относятся к XVIII веку¹³⁴. Существует психоаналитическая версия охоты и ведьмами, согласно которой она объясняется скрытыми, подавленны­ми желаниями. В пользу психоаналитического истолкования процессов над ведьмами говорит наличие какого-то непонятного иначе единоду­шия между инквизиторами и обвиняемыми. Обе стороны не сомневают­ся в существовании дьявола, и ведьмы охотно рассказывают о способах общения с ними, особо выделяя соленые моменты, которые больше все­го интересуют инквизиторов.

Главной причиной изменения отношения к безумцам, больным и нищим становится принципиальное изменение общественных норм. Масштабом пороков и добродетелей становится государство. Именно оно инсталлирует в сознание граждан особое устройство, которое пред­ставляет лиц с отклоняющимся поведением, как диких и опасных зве­рей, как ведьм и колдунов. “Восход века разума, меркантилизма и про­свещенного абсолютизма совпадает с новым строгим упорядочением пространства. Все формы неразумия, которые в средние века принадле­жали единому божьему миру, а в эпоху Возрождения секуляризировав­шемуся миру, переобозначаются этим порядком, оказываются по ту сторону мира общения, нравов, труда. Короче, они оказываются за пре­делами мира разума, оказываются под замком, обезвреживаются и де­лаются невидимыми”¹³⁵. Безумцы, больные и нищие расцениваются с единой экономической точки зрения как нечто нетерпимое, нерацио­нальное и угрожающее обществу. Открытие общественного Госпиталя в Париже в 1665 г. на первый взгляд выглядит как безусловно гуманный акт, изымающих больных из рук фанатических инквизиторов. Однако на деле они попадают в тиски новой, не знающей жалости власти, суть которой М. Фуко охарактеризовал как “практически абсолютный суве­ренитет, правосудие без обжалования, право казнить и миловать, про­тив коего ничего нельзя предпринять”¹³⁶.

134. См. Канторович. Средневековые процессы над ведьмами. М., 1912.

135. Domer К. Burger und Irre. Fr.a.M., 1969, s.27.

136. Foucault М. Wahnsinn und GeseUschaft.Fr.a.M.,1969. S.71.

Как отмечает А. Лоренцер, в конце XVIII в. каторга, сумасшедший дом и работный дом сливаются в одно целое¹³⁷. При этом на них возла­гаются экономические задачи. Трудно сказать, насколько эффектив­ным был принудительный труд людей, большинство из которых были детьми, безумцами или нищими. Однако, он несомненно связывался с системой трудового воспитания, благодаря которому общество произ­водило тело работника. Теперь нищенство и бродяжничество обуслов­лено не тем, чтобы обеспечить для сострадающих членов общества дос­таточное количество людей, нуждающихся в подаянии, способных смиренно его ждать и не брать силой, а тем, что возникла потреб-ностьв особой дрессуре, направленной на преобразование тела кресть­янина в тело работника фабрики. Для этого необходимо было приучить его к монотонному, однообразному труду, связанному с экономными и рациональными затратами энергии.

Вместе с тем, в истории цивилизации эти репрессивные пространст­ва постепенно перекрещиваются с гуманными и моральными простран­ствами. Прежде всего, члены протестантских общин пытаются предоста­вить нуждающимся более достойный приют, где бережливость и труд смягчают жестокость работных домов. Во Франции, где раньше всего началась медицинофикаций жизни, в борьбу с государственной репрес­сивной машиной вступает медицина. Постепенно на места администра­торов, назначаемых властью, в общие госпитали приходят врачи. Конеч­но, медицинофикация, сменившая секуляризацию, на самом деле озна­чала переход к новой форме управления миром больных. Теперь они подвергаются не наказанию за свои безумные выходки, а внушению. Врач одевает маску Отца, Авторитета, Судьи, но выступает в роли магического Целителя, который способен одним чудотворным взглядом поднять боль­ного на ноги и вернуть ему разум. “Со всей ясностью мы видим, — пишет А Лоренцер, — что господство над больным в процессе передачи власти от администратора к терапевту не только сохранилось, но даже много­кратно возросло”¹³⁸. Соответственно росту всесилия врача падает само­стоятельность больного, и он делается материалом, из которого врач ле­пит фигуры своих идеальных моделей. Таким образом, больницы, как и тюрьмы остаются местами подгонки пациента под нормы абстрактной морали и стандартного набора добродетелей.

Интересной попыткой компромисса страха к чужому и экономиче­ского интереса стало гетто. Стремясь очистить город, венецианцы приня­ли решение изолировать евреев, и им было запрещено жить вместе с хри­стианами. Между прочим, решение об отделении еврейских кварталов не

¹³⁷ Лоренцер А. Археология психоанализа. М., 1996. С. 23.

¹³⁸ Там же, с. 37.

было новым и было найдено еще в Риме. Как это не покажется жестоким, открытие гетто оказалось благотворным и для сохранения евреев. Конеч­но, они были привязаны к стенам гетто и могли выходить оттуда лишь на определенное (дневное) время, однако внутри они могли носить нацио-11альную одежду и украшения (что было особенно важным для состоятель-ных женщин), а также открыть синагогу, соблюдать обычаи и отправлять обряды. Гетто — это место, где евреи могли оставаться самими собою и поскольку идентичность так или иначе основана на угнетении и преследо­вании, то она была продуктом взаимной игры как еврейских, так и христи­анских общин. Изучение предрассудков — это не упражнение в теории рациональности. Стремление к чистоте возникает не только как способ идентификации, основанный на разделении “чистых” и “нечистых”. Страх перед евреями-врачами был переносом страха контакта из-за роста кожно-венерических заболеваний. Страх перед евреями-ростовщиками был вызван расслоением общества и ненавистью к богатым. Конечно, это бы­ло несправедливо по отношению к евреям, так как среди них процент бедных (несших на своих плечах мелкую торговлю) был не меньше, чем у остальных. Не лучше обстояло дело и с иностранцами. Из-за дороговизны перевозок в Венеции были открыты иностранные мануфактуры и фабри­ки. На базе этих работных домов были также основаны иностранные гетто. Так, из-за того, что немецкие рабочие занимались контрабандой, им было запрещено выходить из них с наступлением темноты, с ними не заключа­лись сделки, а внутри самих работных домов царили репрессивность и подозрительность.

Мечтания и желания, страхи и запреты христиан всегда имели телес­ный характер. Мечтали о райских наслаждениях, садах отдыха и покоя. Лю­ди искали телесного контакта и охотно обнимались и целовались. И вместе с тем боялись проказы, сифилиса, чумы и других болезней, которые пере­давались именно на основе контакта. Однако любовь и ненависть были дос­таточно резко разведены: любили свое и боялись чужого. Рыночные отно­шения поставили людей в новые условия: враг оказался среди “своих”. Со­сед стал ненавидеть соседа. Обществу угрожал раздор. Однако люди ни те­перь, ни тем более тогда не признавали, что враг находится не вне, а внутри нас самих. Поэтому вовсе не удивительно, что европейское средневековое общество тоже вынуждено было искать или создавать врага с целью самосо­хранения. Сначала это были нехристиане, с которыми велись священные войны, потом язычники, которых колонизовали, затем стали преследовать иностранцев и евреев и, наконец, ограничивать права “своих” — больных и сумасшедших, инакомыслящих и чудаков, женщин и маленьких детей. Во всех этих случаях имеет место сложное символическое замещение “чужого”, витиеватая и бесконечная эволюция образа врага, совершенствование стра­тегии и тактики борьбы с ним.

Как отмечает А. Лоренцер, в конце XVIII в. каторга, сумасшедший дом и работный дом сливаются в одно целое¹³⁷. При этом на них возла­гаются экономические задачи. Трудно сказать, насколько эффектив­ным был принудительный труд людей, большинство из которых были детьми, безумцами или нищими. Однако, он несомненно связывался с системой трудового воспитания, благодаря которому общество произ­водило тело работника. Теперь нищенство и бродяжничество обуслов­лено не тем, чтобы обеспечить для сострадающих членов общества дос­таточное количество людей, нуждающихся в подаянии, способных смиренно его ждать и не брать силой, а тем, что возникла потреб-ностьв особой дрессуре, направленной на преобразование тела кресть­янина в тело работника фабрики. Для этого необходимо было приучить его к монотонному, однообразному труду, связанному с экономными и рациональными затратами энергии.

Вместе с тем, в истории цивилизации эти репрессивные пространст­ва постепенно перекрещиваются с гуманными и моральными простран­ствами. Прежде всего, члены протестантских общин пытаются предоста­вить нуждающимся более достойный приют, где бережливость и труд смягчают жестокость работных домов. Во Франции, где раньше всего началась медицинофикаций жизни, в борьбу с государственной репрес­сивной машиной вступает медицина. Постепенно на места администра­торов, назначаемых властью, в общие госпитали приходят врачи. Конеч­но, медицинофикация, сменившая секуляризацию, на самом деле озна­чала переход к новой форме управления миром больных. Теперь они подвергаются не наказанию за свои безумные выходки, а внушению. Врач одевает маску Отца, Авторитета, Судьи, но выступает в роли магического Целителя, который способен одним чудотворным взглядом поднять боль­ного на ноги и вернуть ему разум. “Со всей ясностью мы видим, — пишет А. Лоренцер, — что господство над больным в процессе передачи власти от администратора к терапевту не только сохранилось, но даже много­кратно возросло”¹³⁸. Соответственно росту всесилия врача падает само­стоятельность больного, и он делается материалом, из которого врач ле­пит фигуры своих идеальных моделей. Таким образом, больницы, как и тюрьмы остаются местами подгонки пациента под нормы абстрактной морали и стандартного набора добродетелей.

Интересной попыткой компромисса страха к чужому и экономиче­ского интереса стало гетто. Стремясь очистить город, венецианцы приня­ли решение изолировать евреев, и им было запрещено жить вместе с хри­стианами. Между прочим, решение об отделении еврейских кварталов не

¹³⁷ Лоренцер А. Археология психоанализа. М., 1996. С. 23.

¹³⁸ Там же, с. 37.

было новым и было найдено еще в Риме. Как это не покажется жестоким, открытие гетто оказалось благотворным и для сохранения евреев. Конеч­но, они были привязаны к стенам гетто и могли выходить оттуда лишь на определенное (дневное) время, однако внутри они могли носить нацио-11альную одежду и украшения (что было особенно важным для состоятель­ных женщин), а также открыть синагогу, соблюдать обычаи и отправлять обряды. Гетто — это место, где евреи могли оставаться самими собою и поскольку идентичность так или иначе основана на угнетении и преследо­вании, то она была продуктом взаимной игры как еврейских, так и христи­анских общин. Изучение предрассудков — это не упражнение в теории рациональности. Стремление к чистоте возникает не только как способ идентификации, основанный на разделении “чистых” и “нечистых”. Страх перед евреями-врачами был переносом страха контакта из-за роста кож­ных и венерических заболеваний. Страх перед евреями-ростовщиками был вызван расслоением общества и ненавистью к богатым. Конечно, это бы­ло несправедливо по отношению к евреям, так как среди них процент бедных (несших на своих плечах мелкую торговлю) был не меньше, чем у остальных. Не лучше обстояло дело и с иностранцами. Из-за дороговизны перевозок в Венеции были открыты иностранные мануфактуры и фабри­ки. На базе этих работных домов были также основаны иностранные гетто. Гак, из-за того, что немецкие рабочие занимались контрабандой, им было запрещено выходить из них с наступлением темноты, с ними не заключа­лись сделки, а внутри самих работных домов царили репрессивность и

подозрительность.

Мечтания и желания, страхи и запреты христиан всегда имели телес­ный характер. Мечтали о райских наслаждениях, садах отдыха и покоя. Лю­ди искали телесного контакта и охотно обнимались и целовались. И вместе с тем боялись проказы, сифилиса, чумы и других болезней, которые пере­давались именно на основе контакта. Однако любовь и ненависть были дос­таточно резко разведены: любили свое и боялись чужого. Рыночные отно­шения поставили людей в новые условия: враг оказался среди “своих”. Со­сед стал ненавидеть соседа. Обществу угрожал раздор. Однако люди ни те­перь, ни тем более тогда не признавали, что враг находится не вне, а внутри нас самих. Поэтому вовсе не удивительно, что европейское средневековое общество тоже вынуждено было искать или создавать врага с целью самосо­хранения. Сначала это были нехристиане, с которыми велись священные войны, потом язычники, которых колонизовали, затем стали преследовать иностранцев и евреев и, наконец, ограничивать права “своих” — больных и сумасшедших, инакомыслящих и чудаков, женщин и маленьких детей. Во всех этих случаях имеет место сложное символическое замещение “чужого”, витиеватая и бесконечная эволюция образа врага, совершенствование стра­тегии и тактики борьбы с ним.