Глава 3 Симонетта

Сколь нежен обман…

Никколо Макиавелли

– Идем, Леонардо, мы не можем торчать здесь вечно, – сказал Сандро.

Но Леонардо, будто не слыша друга, все смотрел во двор Дуомо.

Соединенные тьмой и тенями, Дуомо, кампанила и баптистерий словно качались в освещенной факелами ночи, окутанные пеленой тумана. Дуомо теперь был зеленым и розовым, его аркады вздымались над вратами Брунеллески, в его глубоких окнах, как в зеркалах, отражались факелы кающихся, которые останутся на площади на всю ночь – молиться. Ближние крыши хоть и не горели, но дымились. Раненых и мертвых благословили и унесли в церковь; монашки заботились о живых и молились за тех, кого «Богоматерь на руках своих унесла на небо».

Хотя не видно было ни Лоренцо, ни Джулиано, но Товарищи Ночи и охранники Медичи верхами прочесывали округу, чтобы очистить ее от нищих и карманников. Обнаженные сверкающие клинки были у них наготове, и они проезжали сквозь толпы верующих, как небесные воины, чтобы жестокостью и страхом возвратить народу порядок. Те, кто не молился или просто не стоял на коленях, рисковали попасть под удар. Почти все горожане бежали в панике, когда начались взрывы, но примерно с тысячу людей осталось, и их цветочные гирлянды и церковные свечи розарием окружали собор. Мастеровые и торговки, крестьяне и патриции, шлюхи и монашки – все вместе просили милости у Мадонны, молили вмешаться и развеять дурное знамение, принесенное Флоренции упавшим голубем. Образ Богоматери, охраняемый людьми Медичи, все еще находился в центре площади. Мадонна по‑прежнему озирала молящих слепыми нарисованными глазами.

Принесенный слабым, едва ощутимым ветерком запах лилий смешивался с едкой вонью пепелища.

– Мастер Леонардо, ты видишь там, впереди, то, чего не видим мы? – спросил Никколо, выпуская наконец руку Леонардо.

– Что я там вижу, юный Никко?

– Знай я ответ, мне не нужно было бы задавать вопрос.

– Я смотрел в себя. Хотя глаза мои глядели на то, что перед нами, видел я лишь свои мысли. Тебе это понятно?

– Конечно. У меня была тетка, которая спала с открытыми глазами, как сова, но не прекращала храпеть, даже если мочились ей на ноги.

Леонардо улыбнулся, потом повернулся к Сандро и кивнул ему, безмолвно извиняясь.

– Но если я смотрю не видя, это значит, что я – во тьме, – продолжал Никколо.

Леонардо снисходительно глянул на мальчика, но тот не умолкал:

– Эта тьма – в моей душе, и я чувствую, что вот‑вот свалюсь с края отвесного утеса в абсолютный, извечный мрак. Однако порой я хочу упасть. – Мальчик пристально всматривался в Леонардо, как тогда, когда Леонардо впервые увидел его рядом с Тосканелли в студии Верроккьо. – Ты сейчас чувствуешь себя так же – из‑за этой дамы, Джиневры?

– Да, Никколо, – сказал Леонардо ласково и уважительно, – именно это я и чувствую. – И обратился к Сандро: – Расскажи мне все, что знаешь. Я не принимаю того, что сказала она.

– Однако, боюсь, Леонардо, тебе придется это принять, – отозвался Сандро.

В это время вокруг носилок началась давка.

– Кажется, Деве и впрямь не везет; давай‑ка уйдем отсюда, пока не стряслось еще какой‑нибудь беды.

– Согласен, – кивнул Леонардо. – Нам надо поговорить.

Но тут Никколо крикнул, что сейчас вернется, и нырнул в толпу, исчезнув в направлении повозки с огромными колесами. Леонардо успел лишь сердито что‑то крикнуть ему вслед.

– Плохая из меня нянька, – пробормотал он. – Пошли отыщем его и уйдем отсюда. Один раз я уже потерял его в толпе; больше я этого не сделаю.

По крайней мере на миг Леонардо забыл о себе, и его непокой и любовная боль унялись.

Леонардо и Сандро пробирались через толпу, что плотным кольцом сомкнулась вокруг колесницы. Охранники и вооруженные монахи образовали внутренний круг, и всякий, кто осмелился бы подойти ближе, был бы сражен взбудораженными священниками или желающими выслужиться сторонниками Медичи. Что там происходит, увидеть было трудно, иное дело – услышать: слухи расходились в толпе, как щелок в воде.

Парнишка‑крестьянин из окрестностей Сиены спрятался в церкви. Когда ракеты погасли, он выбрался в неф, проник за ограду алтаря, взбежал по ступеням и набросился с долотом на мраморную статую Богоматери. Выбив ей правый глаз, он обнажил гениталии и помочился на пьедестал. Остолбеневшие было стражи выволокли его из церкви и били, пока он не лишился чувств.

– Мы должны найти Никколо, – встревоженно сказал Леонардо.

Он боялся за мальчика. Толпа озлобилась, и Леонардо казалось, что он тонет в кипящем море ярости. Все жаждали крови и кричали: «Еврей, еврей, еврей!»

Вдруг толпа разразилась воплями, и крестьянский мальчишка был вытолкнут на окруженную людьми колесницу – тогда Леонардо и Сандро смогли разглядеть его.

Правую кисть ему отрубили и швырнули в толпу, и, пока она летела, из нее брызгала кровь; кто‑то подхватил обрубок и швырнул дальше. Мальчик был худой, костлявый, с длинными грязно‑бурыми волосами; лицо его, залитое кровью, уже опухло от побоев. Ему сломали нос. Рука его была вытянута, рот непонимающе приоткрыт – словно он только что очнулся и увидел, что у него ампутирована кисть. Лицо его исказилось гримасой смерти.

Факелы окружали его слепящим нимбом. Вооруженные охранники сидели в седлах и наблюдали – они не станут вмешиваться. Беззубая старуха с поредевшими седыми волосами подняла повыше икону, чтобы образ Богоматери стал свидетелем того, что сейчас произойдет; в то же время пятеро крепких мужчин схватили мальчишку за руки, ноги и за волосы, а грязный головорез, скорее всего карманник, запрокинул назад его голову. Потом еще один – не из крестьян, потому что одет был в камзол, изукрашенный драгоценными камнями, – под крики толпы помахал долотом. Он преклонил колена перед иконой, перекрестился долотом – и выбил им правый глаз мальчишки.

И снова толпа зашлась от криков восторга. Глаз щенка за глаз Девы, рука, осквернившая ее, отрублена – это должно удовлетворить Святую Деву.

Ее – возможно; но Леонардо понимал, что толпе этого будет мало. Он протискивался вперед, обезумев от страха за Никколо: в свалке, которая вот‑вот начнется, с ним наверняка приключится беда. Сандро проталкивался следом. Сердце Леонардо бешено колотилось, в голове мелькали образы: Джиневра, все время Джиневра, то взятая Николини, то искалеченная этой чернью, что обратилась в тысячеглавое чудовище с одной мыслью и одной целью – убивать.

Его внутреннее око не закрылось. Он видел Джиневру в оковах, в мучениях, брошенную на произвол судьбы.

А он не мог прийти к ней на помощь.

Леонардо смотрел на крестьянского паренька, из правой глазницы которого, накапливаясь, стекала кровь, и ему чудилось, что он видит Никколо, что это у Никколо выбили глаз и кисть Никколо, как птица, порхала над толпой.

Но он также чувствовал фанатизм и силу толпы. Возможно, Богоматерь и в самом деле управляла всем этим, и освещенный факелами образ на самом деле отражал ее святой скорбный дух.

– Вот ты где, Леонардо! – услышал он крик Зороастро. – Посмотри, кого мы нашли!

Зороастро и Бенедетто Деи, придерживая Никколо, проталкивали его через толпу.

С облегчением увидев, что Никколо цел и невредим, Леонардо закричал в ответ и начал пробиваться к ним. Сандро двинулся следом.

Толпа старательно доводила себя до неистовства. Леонардо наткнулся на молодую, богато одетую женщину, которая молилась, плакала, а время от времени грозила кулаком и кричала на мальчишку, осквернившего Божью Мать. Ее вьющиеся волосы стали влажными и прилипли к узкому красивому лицу. Потом она застыла, будто впав в транс. Не задумываясь, Леонардо сделал с нее набросок и поместил его в свой собор памяти – ее лицо с отвисшей челюстью, ее бескровные сжатые кулаки, ее ожерелье из жемчуга и платье из лиловой ткани, окаймленное рубиновыми бусами, ее слуг‑телохранителей. Вдруг она вскрикнула: «Deo gratias!»[14]– и простерлась на земле; охранники обнажили кинжалы и сомкнулись вокруг нее.

Никколо, вырвавшись от Зороастро и Бенедетто Деи, торопился к Леонардо, но в спешке оказался слишком близко к одному из охранников, и его грубо отшвырнули прочь. Леонардо подхватил мальчика, и тут позади вскрикнула еще одна женщина. Толпа отшатнулась – вроде бы от Леонардо и Никколо.

Но это была лишь отрубленная рука святотатца, которую все еще швыряли, как мешочек с бобами, – толпа отпрянула из‑за нее.

Окровавленная кисть упала рядом с Никколо.

Охранник, толкнувший мальчика, рванулся к нему; Леонардо, отвердев лицом и выхватив кинжал, преградил ему путь:

– Еще шаг, ублюдок, и останешься скопцом!

– Простите, господин, у меня и в мыслях не было причинять худое. Я всего только хотел поднять жидовскую руку.

Человек был ростом примерно с Леонардо, но с рыжими волосами и бородой, которой его лицо заросло до самых глаз, темных и пронзительных. На нем была шерстяная шапка, простая, но чистая куртка, узкие, украшенные лентами лосины и гульфик. Он глянул на юного Макиавелли и добавил:

– И вашему юному другу я тоже зла не желал, господин. Извиняюсь, что был груб, когда он на меня налетел, но я защищал мою хозяйку, мадонну Сансони.

– От ребенка?

Охранник пожал плечами.

– Можно мне пройти?

Леонардо отступил. Охранник поднял окровавленную, но бледную, как из сырого теста, кисть и завернул ее в сатиновый платок.

– Зачем твоей хозяйке эта штука? – спросил Леонардо.

– Ежели она ее сохранит, вонючая душа того подонка даже до чистилища не доберется. Застрянет здесь.

Он поднял сверток, а потом унес замотанную в сатин руку «ebreo», и толпа вновь прихлынула.

– Доведет их эта рука до беды, – сказал Леонардо друзьям.

И верно, охранники мадонны Сансони уже покрикивали и отмахивались от любопытных, которые хотели силой завладеть отрубленной кистью – теперь, когда она превратилась в безобидный сверток.

Отрубленная рука деревенского мальчишки обрела вдруг неслыханную ценность.

Махнув рукой Зороастро и Бенедетто, Леонардо поволок Никколо долой с площади. Они остановились только тогда, когда оказались на безопасном расстоянии, в конце узенькой виа деи Серви. Глухие темные стены ограждали улочку, а собор со своим куполом вздымался над домами мраморной горой.

– Если вы не против, – сказал Леонардо Зороастро и Бенедетто Деи, – нам с Сандро нужно кое‑что обсудить. Мы встретимся попозже, если захотите.

– Я, точнее сказать, мы собирались встретиться с Франческо, Аталанте, Лоренцо ди Креди и Бартоломео ди Паскуино, златокузнецом, на Понте Веккио после шествия; но сейчас уже очень поздно. Я не уверен, что еще застану их там, – сказал Бенедетто.

Он был очень высок, худ, с густыми золотисто‑каштановыми волосами, что выбивались из‑под красной шляпы. Его широко поставленные глаза смотрели сонно, скулы были высокими, губы – полными, слегка надутыми.

– Твой беспокойный приятель Нери обещал нам какой‑то сюрприз, какой‑то праздник с Симонеттой.

– И что это может быть? – откровенно заинтересовался Сандро.

– Больше я ничего не знаю, – ответил Бенедетто. – Он был очень скрытен, но… – он повернулся к Леонардо, – мы можем пойти вперед и все выяснить. Может, только оставим твоего ученика Макиавелли подождать тебя снаружи.

Как ни хотелось Сандро разузнать побольше о том, что касается Симонетты, он сказал:

– Идите, а мы с Леонардо заодно и поговорим по дороге… и вряд ли придем намного позже вас. Нам просто нужно ненадолго остаться вдвоем.

– Я не хочу оставлять Никколо одного, – настойчиво проговорил Леонардо. – Он не будет стоять один на Понте Веккио.

– Здесь безопасно, – заметил Зороастро.

– Сейчас нигде не безопасно.

– Тогда оставим на посту Зороастро, – с улыбкой предложил Бенедетто.

Зороастро скорчил ему рожу.

Но Никколо колебался; у него не было ни малейшей охоты идти с Бенедетто и Зороастро.

– Никколо?.. – спросил Сандро.

Макиавелли придвинулся к Леонардо:

– Мастер, можно пойти с тобой?

Леонардо взглянул на него, увидел, что мальчик расстроен, и кивнул. Сандро промолчал, хоть и видно было, что удивился.

«Никколо не поймет большей части того, о чем пойдет речь, – сказал себе Леонардо, – а то, чего не понимают, не превращается в сплетни». Он был уверен в этом мальчике, а ведь Леонардо, которого его учитель Тосканелли частенько укорял за склонность к высокомерию, считал себя непревзойденным знатоком характеров. Но что значило куда больше, Леонардо понял, что нуждается в обществе Никколо.

Зороастро и Бенедетто отправились вперед. Распевая и выкрикивая всем известные строчки Саккети: «Пусть все поют о радости; погибель тем, кто не поет!», они шагали развязно и важно, будто вся улица принадлежала им.

– Твой приятель Зороастро, похоже, не сочувствует твоим проблемам, – заметил Сандро.

– Пора бы тебе его знать, – отозвался Леонардо. – Уж так он устроен. Ведет он себя странно, хотя с паршивой овцы хоть шерсти клок. Он, как мог, помогал мне искать тебя и Джиневру.

– По‑моему, он мерзавец.

Леонардо растянул губы в подобии улыбки.

– Но он настоящий фокусник и к тому же одаренный механик.

– Так теперь, значит, характер определяется склонностью к механике!

Никколо шел совсем рядом с Леонардо, но, казалось, целиком ушел в свои мысли. Леонардо похлопал мальчика по плечу и надтреснутым голосом сказал Сандро:

– Я так тревожусь и боюсь за Джиневру, что попросту заболеваю. Что происходит? Как она могла? Такой поворот! Она любит меня, и все же… Ты провел с ней весь вечер, ты ее поверенный…

– Как и твой.

– Так объясни мне!

Теперь, выговорившись наконец, Леонардо чувствовал ту же абсолютную пустоту, что и в детстве. Он подумал о Катерине, своей матери. Как хотелось ему вернуться в Винчи, увидеть ее и ее добряка мужа Ачатабриггу!

– Ты знаешь столько же, сколько я, друг мой, – терпеливо сказал Боттичелли. – Джиневра в безвыходном положении. Тебе ничем не помешать ее скорой свадьбе. Она попалась в собственную ловушку.

– Но она не должна была попадаться!

– Если она оставит Николини, он уничтожит ее семью – просто для того, чтобы спасти свою честь. У него, знаешь ли, не будет выбора.

– Чушь!

– Леонардо, будь же разумен, – расстроенно сказал Сандро. – Джиневра должна выйти за этого человека.

– Ни за что!

– Николини полностью обыграл тебя, Леонардо. Что ты можешь? Если она пойдет против него, он опозорит и погубит ее семью. Ты же не допустишь этого – ее отец твой друг.

– Поэтому он прислушается ко мне. Наверняка есть другой путь. Николини не единственный богач во Флоренции.

Боттичелли помолчал, потом встретился взглядом с Никколо – и это было так, словно оба они понимали нечто недоступное Леонардо.

– Америго де Бенчи не станет да и не сможет слушать тебя, – сказал Сандро. – Джиневра всегда гордилась своей честностью, а ты обвинишь ее во лжи? Точно так же ты мог бы сказать ее отцу, что она шлюха.

– Но что она чувствует? – спросил Леонардо. – Она не любит Николини. Как сможет она переступить через это?

– Она сказала мне, что эти раны затянутся, так как честь и семья незыблемы.

– Незыблемы только звезды на небе.

– Она сказала, что ты поймешь… возможно.

– Не понимаю и не пойму! – отрезал Леонардо.

– Она просила, чтобы ты поговорил с матерью – своей настоящей матерью.

– Зачем?

– Затем, что ситуации схожи. Как твой отец не мог жениться на твоей матери…

– Перестань! – крикнул Леонардо. – Хватит! – Лицо его пылало, он кипел от гнева. – Моя мать может быть крестьянкой, я могу быть бастардом, но…

– Прости, Леонардо.

– Она велела тебе повторить эти слова, чтобы причинить мне боль?

– Или чтобы помочь тебе понять.

– Ну что ж, менее всего мне хотелось бы, чтобы брак унизил ее, – саркастически заметил Леонардо.

Тут они наткнулись на двух крепких парней, которые тузили и всячески обзывали друг друга. Они играли в игру «Совенок», целью которой было сшибить с противника шляпу. Вокруг собрались оборванцы и бились об заклад, кто победит. Лица обоих парней были в крови – игра была жестокая. До конца схватки один вполне мог убить другого; и частенько подобные игры заканчивались уличной дракой. Разумеется, зрители никого разнимать не собирались.

Когда они свернули за угол, оставив драчунов позади, Никколо сказал:

– Леонардо, мне жаль, что ты расстроился.

Леонардо похлопал его по плечу, но ничего не ответил. Гнев смерзался в его душе, он чувствовал, что коченеет; он мог даже представить большие глыбы льда, отделяющие его от мира… собор из голубого льда, великолепный и неуязвимый. Он искал отдохновения от боли в бегстве к знакомым уголкам собора своей памяти. Он находил покой в мелочах из своего детства, но старательно избегал теплых комнат, где хранились его воспоминания, его чувства, его понимание Джиневры.

– Я тоже расстроен, – сказал Никколо и, не дождавшись ответа от Леонардо, подергал его за рукав: – Леонардо?.. Леонардо!

Леонардо очнулся от грез.

– Прости, Никко. Расскажи, что тебя расстроило. Наверняка это связано с тем мальцом, которого растерзали.

Макиавелли кивнул:

– Я могу понять жестокость толпы, ибо толпа не более чем животное. Но тот мальчик, почему он вел себя так глупо?

– Ну, – сказал Сандро, – если он еврей, в этом был определенный смысл.

– Почему? – спросил Никколо.

– Потому что евреи распяли Христа. Просто из ненависти и злобы. Для еврея все христиане – враги. Мы для них – что сарацины. Они ненавидят церковь, и тебя, и меня. Они ненавидят каждый святой образ, каждую гипсовую фигурку Мадонны. Вот почему Козимо Медичи, да почиет он в мире, велел им носить желтые значки на рукавах и шляпах – чтобы защитить тех, кто живет рядом. Чтобы защитить нас.

– Тогда эта смерть превратит его в мученика их веры, – заметил Никколо.

– Я бы так не сказал.

– Бессмыслица какая‑то, – вздохнул Никколо. – Помоги, Леонардо!

– Я не знаю, как ответить тебе, – сказал Леонардо. – А если ответ и есть, мы, наверное, никогда его не узнаем.

– Но по‑твоему, он – еврей?

Леонардо пожал плечами.

– Может, да, а может, и нет. Но мы называем евреем всякого, кто нам не по нраву, так что какая разница? – И, видя, что Никколо явно разволновался, добавил: – Мальчишка мог быть просто сумасшедшим, Никко, или же он решил, что Мадонна лишила его своей защиты. Возможно, тут замешаны дела сердечные – какая‑нибудь девчонка. Юноша всегда стремится стать жертвой, когда его оттолкнут или высмеют. – Леонардо не смог удержаться от издевки над собой. – Ты разве не помнишь истории о старике, который просил статую Христа спасти его молодую жену, умиравшую от чахотки?

Никколо покачал головой, и Леонардо продолжил:

– Этот человек был верным христианином и двадцать лет молился именно этой статуе. Свечами, которые он возжег перед ней, можно было осветить мир. Но именно этот образ Христа не выполнил своей части сделки, ибо жена старика, несмотря на все его молитвы и преданность, умерла в муках. Разъярившись, старик отшиб статуе уши и кричал так, что слышали все в церкви Санто Спирито: «Ты – позор и насмешка!»

– И что с ним сталось? – спросил Никколо.

– Если верить рассказу, прихожане разорвали его на куски.

– Святотатство! – заметил Боттичелли. – Богобоязненный христианин не станет осквернять святых образов. Ты не должен учить дитя еретической лжи и святотатственным россказням.

Несмотря на веселый нрав Сандро, на чувственность и оптимизм его картин, была в нем толика фанатизма – правда, проявлялась она довольно редко.

– Друг мой, – заметил Леонардо, – если ты не перестанешь писать свои сладострастные картины с нашей прекрасной Симонеттой, люди, пожалуй, сочтут тебя распутником и, глядишь, начнут называть тебя еретиком или евреем.

Макиавелли рассмеялся, и это развеяло напряжение, потому что Сандро при одном упоминании Симонетты готов был стать святым – или предаться распутству посреди улицы, только бы это привлекло к нему ее внимание.

А Леонардо со спокойной печалью, отрешенно и окончательно осознал, что Джиневра не любит его.

Понте Веккио, отстроенный заново после большого наводнения 1333 года, был по большей части темен, но в реке Арно, которую он пересекал, отражались огни празднества. Сама река была подобна горящей свече: она струилась и мерцала, отражая свет ламп, светилен и факелов, что пылали в ближних улицах и домах. Большая часть лавок на мосту была закрыта – это был мерзко пахнущий квартал мясников; но в нескольких лавчонках торговали леденцами, жареными орехами, сладкими бобами и дешевым вином. Здесь работали усталые проститутки; район посещался в основном приезжими да горожанами, что шли к причастию или спешили поглазеть на праздничное действо вокруг палаццо Веккио. Многие направлялись и во дворец Медичи, сегодня открытый для всех: там жарилось множество жирных свиней на угощение всей округе.

– Эй, мастер Леонардо, это вы? – окликнул какой‑то юноша.

– Да, что тебе? – отозвался Леонардо.

Он узнал Якопо Сальтарелли, ученика златокузнеца, который часто позировал в мастерской Верроккьо. Леонардо много рисовал и писал Якопо, у которого было хорошее мускулистое тело, но тяжелое лицо с раздутыми ноздрями и желтой угреватой кожей. Бороденке его предстояло погустеть c годами, но сейчас она была жидкой и редкой, зато длинные взлохмаченные волосы вились и блестели.

– Мессеры Деи и да Перетола попросили меня дождаться вас и проводить к ним, – сказал Якопо.

– Ты хочешь сказать, что тебе заплатили, чтобы ты нас дождался? – уточнил Сандро.

– Как вам будет угодно, синьор.

– И где же они? – спросил Сандро.

– На виа Грифоне.

– А что там такое?

– Там большой прием, синьор, на вилле Л’Уголино. Мастер Гульельмо Онореволи устраивает вечер в честь мадонны Симонетты Веспуччи.

– Если хозяин вечеринки – Нери, то мы славно повеселимся, – заметил Сандро.

Богатый отпрыск семейства Онореволи звался Нери[15], потому что всегда одевался в черное, чтобы производить впечатление.

– Странный это праздник, по мне во всяком случае, – говорил на ходу Якопо. – По всей вилле темно, как в погребе, только у ворот лампы и горят.

– Зачем бы дому быть темным? – спросил Сандро, когда они с Леонардо чуть отстали от Якопо, чтобы поговорить. Они махнули Якопо, чтобы шел вперед, а сами держались позади, на приличном расстоянии, что было совсем не трудно: на окрестных улицах народу почти не было. – Удивляюсь, как Симонетта согласилась на вечер, устроенный Нери, – продолжал Сандро.

Леонардо вопросительно взглянул на него.

– У Нери опасные политические пристрастия, – пояснил Сандро.

– Ты о Пацци?

– Даже они почитают его безумцем. Но Симонетта… Она так часто бывает в обществе Джулиано и Лоренцо Медичи. Это политическая глупость – появиться в компании их врагов. Я боюсь за нее.

– Ты бы лучше держал свои страхи при себе, – заметил Леонардо. – Красота Симонетты позволяет ей стоять над моралью и политикой.

– Она – сама жизнь, самая ее суть, – сказал Сандро. – Но я все равно боюсь за нее. И за ее здоровье тоже.

Леонардо засмеялся, став на миг прежним собой.

– Не лучше ли оставить ее здоровье ее докторам?

– Я слышал, как она кашляет. Не нравится мне этот кашель, он из глубины легких.

– Держись подальше от мастерской Антонио дель Поллайоло, – посоветовал Леонардо. – Всякий, кто слишком долго торчит у его анатомического стола, начинает воображать себя лекарем.

– Мне не нужно расчленять трупы, чтобы распознать кашель или, в данном случае, чтобы лучше изображать фигуры! – вспыхнул Сандро.

Леонардо хлопнул друга по плечу:

– Прости.

– Мадонна Симонетта ведь любовница братьев Медичи? – спросил вдруг Никколо, к удивлению Сандро и Леонардо.

– Она их друг, Никколо, – сказал Сандро.

– А говорят совсем иное, – возразил Никколо.

– Может, не стоит обсуждать такие вещи при мальчике? Никколо, похоже, черпает свои знания прямо из‑под жернова мельницы сплетен.

– А чего ты ждал? – отозвался Леонардо. – Он ведь из учеников мессера Тосканелли. Куда и слетаются слухи, так в его студию.

– Клевета туда слетается.

– Порой это одно и то же. И само собой, Сандро, Симонетта их любовница. Но у нее, возможно, осталась толика любви и для тебя.

Сандро вспыхнул и зарычал.

– Вы можете говорить о чем угодно, – вместо извинения сказал Никколо. – Я не буду слушать.

И он ушел вперед, нагоняя Якопо Сальтарелли.

Когда Леонардо и Сандро подошли к владениям Онореволи – идти было неудобно, узкая дорога вилась вверх по холму мимо выщербленных стен, что выводили к очень высокому и узкому проходу, – Якопо и Никколо уже дожидались их там. Но прежде чем Якопо повел их дальше, Леонардо сказал:

– Никко, я передумал. Это место не для тебя.

Леонардо заботился о юном Макиавелли, но еще и колебался при мысли о том, что придется представляться и беседовать с разными, порой развращенными гостями Нери. Ему стало вдруг плохо, словно отчаяние и любовная тоска были болезнью, которая накатывала волнами, как тошнота после несвежей еды.

– Леонардо, мы ведь уже здесь, – сказал Никколо. – Я хочу есть. Там наверняка будут кормить. И разве не для того просил тебя мастер Тосканелли быть моим учителем, чтобы я мог познавать жизнь? А жизнь – за тем входом. – Никколо указал на темный вход виллы. – Пожалуйста… Тебе это тоже пойдет на пользу, мастер. Праздник отвлечет тебя от сердечных дел.

– Устами младенца… – заметил Сандро. – Он совершенно прав. Пошли.

Леонардо и его друзья следом за Якопо поднялись по ступенькам в дом; там было темно, если не считать тусклого огонька, что горел на небольшом, но массивном с виду столе у стены напротив двери.

– Вот видите, я же говорил, – сказал Якопо. – А теперь идите за мной.

– Ты знаешь, куда идти? – спросил Сандро.

– Мастер Онореволи мне специально все объяснил.

Юноша повел их по лестнице – сперва вверх, потом вниз, через то, что из‑за отсутствия света казалось бездной, – к черной двери. Никколо держался вплотную к Леонардо, и тот взял его за руку.

– Кажется, Нери превратил дом в отражение своей души, – сказал Сандро.

– Скорее он дал волю своей фантазии, – отозвался Леонардо.

– Ради Симонетты стоит потерпеть.

– Тебе страшно, Никколо? – спросил Леонардо.

– Нет! – выразительно фыркнул Макиавелли, но голос его прозвучал неестественно тонко.

Внезапно свет погас, а Якопо куда‑то исчез.

Не различая во тьме даже тени, Леонардо стал нашаривать дверь, которая, он знал, находится прямо перед ним.

– Никко, – окликнул он, – стой на месте. Сандро?..

– Мы тут, – отозвался Боттичелли.

– Попадись мне этот Якопо… – начал Никколо.

– Он только исполнял приказ, – сказал Леонардо, отыскав щеколду. – Ну вот.

И он распахнул дверь настежь.

Никколо вскрикнул. Леонардо стиснул его плечо. Комната, представшая их глазам, была завешана полотнищами бездонно‑черного цвета. Свечи в настенных канделябрах рассеивали тусклый мертвенно‑восковой свет. В каждой стене было уютное углубление, и там удобно устроились подсвеченные человеческие черепа. Во всех четырех углах висели скелеты, также искусно подсвеченные в расчете на испуг. В центре комнаты, накрытый черной скатертью, стоял длинный стол. Посреди него на деревянном блюде лежали еще черепа, а вокруг стояли четыре деревянные тарелки. Нери, в черном одеянии священника, с напудренным до меловой белизны лицом и губами, подведенными алым, обратился к Леонардо высоким, почти девичьим голосом:

– Господа, это лишь вступление к вечеру наслаждений. Пожалуйста, садитесь к столу, потому что когда мы закончим здесь, то перейдем к следующей… стадии.

– Где наши друзья, Нери? – спросил Леонардо.

– Здесь, уверяю вас. Просто слегка обогнали вас в исследовании сегодняшних наслаждений. Леонардо, сегодня я превзошел даже твое волшебство. А теперь прошу к столу.

Едва гости расселись кругом стола, как черепа, словно по волшебству, повернулись – из их глазниц вылезли колбаски, а на деревянных тарелках появились фазаны в перьях.

– Прекрасно, Нери, и как же нам это есть? – поинтересовался Сандро.

– А это уж твое дело, друг мой.

Нери уселся и принялся разделывать своего фазана. Но от птицы на тарелке Леонардо несло, как от выгребной ямы.

– Ничего не ешьте, – сказал Леонардо, в основном для Никколо. – Лучше нам уйти отсюда той же дорогой, которой пришли.

– Ты плохой игрок, Леонардо, – вздохнул Нери. – Сам устраиваешь разные штучки, а от других ждешь почтительного отношения.

– Но я никогда не подсовывал тебе под нос дерьма.

– С моей едой все в порядке, – сказал Никколо.

– И с моей тоже, – отозвался Сандро.

И тут наверху раздался страшный треск. Все трое подскочили в испуге, но их просто‑отвлекли: когда они снова глянули на стол, на месте фазанов и колбасок стояли большие серебряные миски с салатом.

Сандро с отвращением фыркнул и так оттолкнулся от стола, что едва не упал.

– Что там? – спросил Леонардо.

– Взгляни сам.

Леонардо увидел, что в зелени копошатся черви.

– Нери, с нас довольно. Никколо, Сандро, пошли отсюда.

– Ну‑ну, друзья, у вас нет чувства юмора, – примирительно сказал Нери. – Все это сделано в шутку, впечатления ради, и, сознайтесь, впечатление оно произвело.

– Сейчас не время для столь гротескных розыгрышей, – сказал Леонардо. – К тому же с нами ребенок.

– Это правда, что среди нас молодой человек, но разве он здесь не для изучения жизни и ее тайн?

– Ты говорил с Зороастро и Бенедетто, – заключил Леонардо.

Нери кивнул и улыбнулся.

– Разве может быть лучшая ночь для того, что я задумал? – обратился он к Сандро. – Святая ночь, ночь перед Воскресением. Ночь, чтобы запомнить холод и сырость могилы, чтобы созерцать вечный сон и червей, пожирающих плоть. Будь чудо Господа нашего Христа обыденным, не будь оно столь устрашающим в самой своей чистоте и сверхъестественности, это было бы недостойно Господа. Разве это не то, чему мы должны учить детей?

Раздался еще один резкий внезапный шум, на сей раз в отдалении.

– Мы уходим, Нери, – сказал Леонардо.

– Ох, перестань, пожалуйста. Я сейчас отведу вас к вашим друзьям… в не столь пугающее местечко.

– Нет уж, спасибо.

– Но, милые друзья, – сказал Нери, – вам не выйти отсюда без провожатого. Без света.

Свечи вдруг разом погасли, оставив лишь залегшие во тьме тени.

– Ну вот, – продолжал Нери. – Пойдете вы теперь со мной к гостям? Обещаю, вы славно повеселитесь.

– А как же ребенок? – спросил Леонардо.

– Вряд ли меня можно считать ребенком, – сказал Никколо.

– Торжественно клянусь, – проговорил Нери, – что, если и случится какая‑нибудь неприятность, юноши при этом не будет. Я устрою так, чтобы его проводили домой. Ты сам его проводишь, если пожелаешь. Или Сандро. Но уверяю вас обоих, уходить вам не захочется. Об этом вечере будут говорить и годы спустя. И поверь, Сандро, он устроен по святому поводу.

– Я считал, что он в честь Симонетты, – сказал Сандро.

– Так оно и есть, – согласился Нери.

– Тогда где она?

– Здесь, конечно. Но отыщешь ли ты ее – зависит от тебя. – Свеча у Нери в руке занялась, будто по волшебству. – А теперь прошу за мной.

Он открыл дверь и вышел.

Ни у Леонардо, ни у Сандро не было выбора; оба не спускали глаз с Никколо.

– Вот и пришли, – сказал Нери и через массивную, обитую оловом ореховую дверь ввел их в огромный сводчатый зал, большие камины которого и высокие стрельчатые окна затягивала черная ткань.

В зале было так много шандалов и ламп, что Никколо не удержался от восторженного восклицания:

– Это мир звезд!

По меньшей мере сотня гостей, многие уже навеселе, толкалась у длинных столов, уставленных свечами и едой: здесь были фазаны, куропатки, говядина, свинина, фрукты, зелень, приправы. Компания была разношерстная, экзотическая, что, впрочем, обычно для таких вечеров. Были здесь несколько кардиналов в ярко‑красных сочных цветах своего сана; были богатые куртизанки в очень открытых девственно‑белых камизах по венецианской и миланской моде; бедные проститутки, застенчивые и неловкие, слишком громко болтающие на тосканском уличном диалекте; были и зажиточные цеховики, представители крупных семейств Флоренции. Не было, кажется, только Медичи. По‑иноземному одетые гости из Фамагусты, Туниса и Константинополя, агенты и клиенты купцов из Севильи и с Майорки, из Неаполя, Парижа, Брюгге – все прибыли на празднество. Посол Святейшего султана Вавилонии надел к модному флорентийскому костюму белый тюрбан; на правой ноге у него был красный чулок, на левой – голубой, и даже туфли у него были разного цвета – аметистовая и белая. Но самой экзотической персоной являлся высокий, широкий в плечах китаец в одеждах и туфлях пурпурного цвета. Слуги – мужчины и женщины, но большей частью юноши – были одеты в тончайший газ; с тем же успехом они могли оставаться голыми. Они разносили подносы с бокалами вина.

– Ты делаешь мне больно, – сказал Никколо Леонардо, крепко сжимавшему его руку.

– А ты не отходи от нас с Сандро.

– Отпусти. Ты мне не отец.

– Не испытывай моего терпения, Никко, – сказал Леонардо. – Еще слово, и я отведу тебя домой прямо сейчас.

– В мастерскую мессера Тосканелли?

– Ты захотел быть моим учеником, – сказал Леонардо. – Им ты и останешься.

Никколо перестал вертеться и улыбнулся Леонардо, словно именно это и хотел от него услышать. Леонардо отпустил мальчика и вновь обратил свое внимание на Нери.

– Всех ли почтили таким обедом наедине, как нас? – спросил он.

– Только нескольких особых гостей, которых мне очень хотелось удивить, – ответил Нери.

– Уверен, что не этих добрых прелатов и не того косоглазого.

– Добрых прелатов в особенности, – иронически улыбнулся Нери. – А теперь, прошу вас, ешьте и пейте, что захотите. Уверен, еда вам понравится.

В углу зала полыхнул свет и раздались рукоплескания. Народ там собрался около человека, похожего на Леонардо.

– И кто это может быть? – спросил Леонардо.

Нери засмеялся.

– Ты, кто же еще?

– Это ты, – довольно подтвердил Сандро. – Смотри‑ка, а он тоже зажигает огонь, наливая красное вино в кипящее масло. Можно понять, какое впечатление эти фокусы производят на чернь, но здесь люди с положением. И все же… надо признать, что фокус удался.

– Идем, я представлю тебя, – сказал Нери, улыбаясь с преувеличенной веселостью, потому что губы его были подведены, как у ярмарочного клоуна.

– Кому – мне? – засмеялся Леонардо.

Вслед за Нери они прошли в угол зала, где двойник Леонардо потешал толпу забавными историями. Он был одного роста с Леонардо; одежда, свежая и чистая, была такой же, как у него: куртка пурпурного цвета, алая рубаха, лосины, на которых было лишь два кусочка кожи, нашитые на чулки, чтобы защитить подошвы ног. Но что поразило Леонардо, так это лицо. Он точно посмотрелся в зеркало. Черты были именно его, во всяком случае, казались таковыми в маслянистом сиянии свечей.

«Как он это сделал?» – подумал Леонардо. Лишь голос был иным, чуть гортанным. Но все же…

– Леонардо? – спросил Зороастро, который стоял рядом с поддельным Леонардо, помогая ему в фокусах. – Это ты?

Но тут Нери привлек внимание гостей, представив:

– Леонардо, позволь познакомить тебя с… Леонардо.

– Они близнецы? – спросил кто‑то.

– Невозможно, друг мой, ибо есть лишь один гений по имени Леонардо да Винчи, – ответил Нери.

– Тогда один – поддельный.

– Но который?

– Кто ты? – спросил Леонардо, любуясь своим двойником.

Но тут вмешался Зороастро, явно одураченный, и сказал Леонардо:

– Я и подумал, что у этого типа, хоть и выглядит он совсем как ты, странный голос – слишком хриплый, гортанный. – Он повернулся к двойнику Леонардо: – А мне ты сказал, что простудился.

– Но я и вправду простудился, – не дрогнув, ответил тот.

Леонардо не мог не поддержать шутки.

– Значит, ты уверен, что настоящий Леонардо – я? – спросил он у Зороастро.

– С тобой пришли Никколо и Сандро, – сказал Зороастро, отчаянно стараясь сохранить видимость хладнокровия. – Facta, non verba[16].

– Но это я попросил их сбегать по делу, а сам ушел вперед, – сказал двойник Леонардо, подхватывая роль, точно актер на сцене.

– Да, мастер Леонардо, – сказал Никколо двойнику, с лицом таким серьезным, с каким можно говорить только правду. – Ты хотел, чтобы тебя оставили наедине с твоими мыслями.

– Тогда, я думаю, вы оба – Леонардо, – объявил не без остроумия Зороастро.

– Прекрасная мысль, – сказал двойник. – Мастер Леонардо, давай объединим наши немалые таланты. Я только что завершил конструирование летающей машины. Не хочешь ли обсудить ее первый полет?

Они вышли из зала.

– Ее будут нести ангелы, – продолжал двойник, – такие существа, конечно же, легче воздуха. Они отнесут мою машину за сферу Луны, за сферу Неподвижных Звезд – к Хрустальной сфере и самому Premium Mobile[17].

– А потом, конечно, в Райские кущи?

– Точно. Значит, и ты собрался в подобное путешествие?

– Само собой, но даже если и нет, разве разумно спорить с тем, кто властен повелевать священным могуществом ангелов? Боюсь, тогда меня упрекнут в неверии и ереси.

Двойник Леонардо рассмеялся – добродушно и как‑то очень знакомо. Однако Леонардо никак не мог распознать его.

– Если ты создал собственную машину, я не могу просить тебя управлять моей грубой поделкой.

– Au contraire[18],– с улыбкой сказал Леонардо. – Я буду польщен, ибо не часто меня просят полетать с ангелами.

Но тут Нери взял Леонардо под руку и объявил, что этого Леонардо он с извинениями уводит с собой.

– Но я не могу, я не должен бросать мальчика, – прошептал Леонардо.

Он бросил на Никколо строгий взгляд, потому что тот стоял слишком уж близко к нежноглазой девчонке из служанок Нери. Девчонка улыбалась Никколо, а тот весь пылал – из‑за того, быть может, что служаночка была почти нагой. Осуждающего взгляда Леонардо он не замечал.

Нери сказал несколько слов Сандро, который обещал приглядеть за Никколо и, буде то необходимо, позаботиться о его безопасности, что означало – держать его подальше от постелей и служанок.

– Вот видишь, – сказал Нери. – Alea jacta est[19]. Теперь ты вверишь себя мне?

– Я не настолько глуп.

– Но я должен показать, зачем пригласил тебя.

– Я думал – для того, чтобы я встретился со своим двойником.

– Так ведь ты с ним уже встретился.

Леонардо быстро поговорил с Сандро и Никколо, убедился, что все будет в порядке, и позволил Нери увести себя.

Нескольких любопытных, которые попытались двинуться за ними, ловко перехватили слуги. Едва они оказались вне сводчатого зала, как перед ними, освещая путь, пошли двое молодых слуг.

– Приятно видеть, как ты печешься о своем юном ученике, – заметил Нери. – Я думал, тебя не заботит ничто, кроме твоих трудов. Кстати, знаешь ты, что у тебя репутация мошенника? Зачем бы тебе иначе ходить на такие вечеринки?

– Я пришел ради Сандро.

– Ах да, ради Сандро, – подхватил Нери с непередаваемым сарказмом. – Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы развлечь тебя; и прежде, чем кончится ночь, я представлю тебя кое‑кому – думаю, ты будешь доволен.

– Надеюсь, ты не думаешь, что мы возвратимся к гостям только к концу ночи, – сказал Леонардо.

– А это, Леонардо, целиком будет зависеть от тебя.

– Что это за гость? Мое второе «я»?

– Нет, но он издалека. У вас есть нечто общее.

– И что же это?

– Я больше ничего не скажу, чтобы не испортить сюрприз.

– Нери, – сказал Леонардо, – хватит. Кто таков мой двойник?

– На сей раз тебе придется дожидаться ответов от других, – с улыбкой сказал Нери.

Они шагали вслед за слугами по комнатам и коридорам, где на них мрачно смотрели со стен портреты суровых купцов, женщин в старинных платьях и живо изображенные кентавры, наяды и сатиры. Потом они поднялись на два лестничных пролета и пришли к тяжелой, утопленной в нише двери. Слуги в геральдической манере встали по обе ее стороны; будь у них алебарды, они, верно, скрестили бы их.

– Нери, твоя игра зашла слишком далеко, – сказал Леонардо, внезапно встревожась.

– Ты сам решишь, так ли это, через мгновение.

Отворив дверь, Нери вошел в хорошо освещенную, но очень маленькую, скромную во всем, кроме постели, спальню. Постель была широкая, с четырьмя столбами, украшенными сверху резными страусовыми перьями; роскошный, собранный складками бархатный полог, расшитый алыми грифонами, свешивался до грубых досок пола. По углам спальни в канделябрах горели свечи, а на большом столе стояла лампа. Рядом с ней – кубки, сосуд с вином, белый фарфоровый таз, мыло и тонкая стопка полотенец – льняных, голубых, тоже расшитых грифонами и перьями. Нери налил вина для Леонардо и подал ему кубок.

– Садись. – Он кивнул на постель. – И подожди минутку, я сейчас приготовлюсь.

– Нери, сейчас же показывай, зачем ты меня сюда притащил, – потребовал Леонардо.

Нери откинул темный капюшон и стянул идеально подогнанный парик. Длинные, волнистые золотые волосы рассыпались по черной ткани ризы.

– Кто ты? – спросил Леонардо, потрясенный тем, что был обманут мистификатором, который теперь снимал с себя слой за слоем что‑то тонкое – скорее всего, кожаные накладки. Когда же он умылся водой с мылом и вытерся полотенцами, открылось новое лицо, более удивительное и неожиданное, чем гротескные лики в коридорах.

Лицо Симонетты.

Освобожденная от грима, кожа ее была цвета слоновой кости. Она смотрела внимательно, печально, без тени легкомыслия, высокомерия или похоти. Взгляд ее был недвижен, непроницаем, и, не сводя глаз с Леонардо, она расстегнула свое одеяние и позволила ему упасть к своим ногам. Груди ее теперь казались маленькими, окрашенные киноварью соски грубо выделялись на белизне кожи.

– Нет, пожалуйста, не смотри так тревожно, Леонардо, – сказала Симонетта своим собственным голосом, совершенно не похожим на тот, каким она говорила за Нери.

Подойдя к столу, она налила себе вина и присела рядом с Леонардо.

– Я должен идти, – потрясенно пробормотал он.

– Зачем? У тебя любовная горячка. Уйдя, ты не исцелишься. Но быть может, оставшись…

Симонетта улыбнулась, но без тени насмешки, скорее с грустью. Она не пыталась прикрыться и сидела перед ним нагой, чувствуя себя вполне комфортно.

– Чего ты хочешь? – спросил Леонардо.

– Я всегда хотела тебя, – сказала она тихо, как бы между прочим.

– Если Лоренцо или Джулиано застанут нас здесь…

Она покачала головой и рассмеялась. В сиянии свечей волосы ее казались прозрачным ореолом.

– Для меня это не изменит ничего, – сказала она. – Но для тебя, Леонардо, для тебя это будет концом всего.

– И для тебя тоже; а теперь уйдем отсюда, – настаивал Леонардо с безнадежностью в голосе.

– Я знаю, что с тобой случилось.

Симонетта придвинулась к нему. Леонардо смотрел в пол, избегая взглядом ее наготы, хотя ее запах и близость возбуждали его.

– И что же? – спросил он.

– Я все знаю про тебя, Джиневру и этого старика Николини.

Удивленный, он взглянул на нее в упор.

– Я говорила с Сандро.

– И он рассказал тебе о моих личных делах? – недоверчиво спросил Леонардо.

– Он рассказывает мне обо всем, потому что знает – мне можно доверять. И знаешь почему?

– Нет. – Леонардо был зол и унижен. – Не знаю.

– Потому что я умираю. Сандро знает это, но не может смириться, потому что любит меня.

Леонардо взглянул на нее так, словно она была Джиневрой.

– Не верю, что ты умираешь.

– Это правда, однако мне не хочется доказывать это, кашляя перед тобой кровью. – Тут она обняла его. – Нынешней ночью умираем мы оба.

Леонардо понял, что попался, хоть и знал, что может встать и уйти. Однако его тянуло к Симонетте. Она поймала его, когда он стал почти беззащитен. Она – не он – была волшебницей, фокусницей, престидижитатором.

Но что действительно поразило его, почти отвратив от Джиневры, – глубокая печаль Симонетты. Она на самом деле умирала, иного быть не могло.

Он смотрел, как руки Симонетты скользят по его ногам, касаются его, снимая гульфик. Он чувствовал, что должен остановить ее, но будто забыл, как движутся те мышцы, которые помогли бы ему встать и уйти. И что с того? Он свободен; но такая свобода сама по себе – кошмар. Прежде чем он успел стряхнуть с себя эту грезу (или страшный сон?), Симонетта опустилась на пол и крепко обхватила ртом его пенис. Леонардо замер, будто в ловушке; лишь сердце трепетало и билось, бурно колотясь где‑то в глотке. Он думал о воде, о морской глади, о Джиневре, все время о Джиневре; а губы Симонетты, смыкавшиеся на его крайней плоти, были горячи, сам же пенис казался ему твердым и холодным, как лед. Или камень. Как будто он был незаконнорожденным Лотом, который не смог устоять, взглянул на Содом – и стал твердым, холодным, недвижимым камнем[20]. Но Симонетта ласкала его, распаляла, отогревала, словно печка, пока он не втащил ее на постель, целуя и вдыхая ее аромат, когда оба стали потеть и биться, один в другом, словно две хорошо смазанные машины из плоти и крови.

Пока он целовал ее, глубоко, испытующе, познавая, она помогала ему избавиться от одежды: она настояла на этом, желая быть ближе к его коже. Леонардо нашел ее язык и позволил ему заполнить его рот; а когда она откинулась на постель, разметавшись рядом с ним, он пробежал языком по ее ключице и прильнул к грудям, как дитя, что сосет молоко из маленьких напряженных сосков.

Леонардо уткнулся лицом меж ее ног и вдохнул сырую пряность земли. Его охватили воспоминания детства: внезапный и яркий образ залитых солнцем склонов Монте‑Альбано над Винчи; охряные копи в Валь‑д’Элза, цветы, и травы, и натеки в темном гроте в Винчи, гроте, где он провел так много одиноких часов; даже теперь он помнил разлитые в воздухе запахи шалфея и тимьяна, черники и мяты. Он вспоминал свою мать и первую свою мачеху, юную красавицу Альбиеру ди Джованно Амадори. Жена отца была немногим старше Леонардо, и сколько же томительно долгих дней провел он в гроте, желая ее!.. Леонардо поднялся над Симонеттой, чтобы глубже войти в нее. Одновременно с ним она выдохнула, изумленно глядя на него снизу вверх. Лицо ее напряглось, словно она пыталась скрыть затаенную муку. Она была поистине прекрасна, длинные светлые волосы нимбом окружали нежное аристократическое лицо. Однако в этом лице были скорбь и потрясение плакальщицы.

Она была ранима… и смертоносна.

Мадонна чистоты.

Скорбящая мать над мертвым сыном.

Холодная, прекрасная шлюха.

Ее лицо исказилось в гримасе сладострастия, и на миг Леонардо увидел ее Медузой. Однажды он нарисовал такое лицо, еще когда был мальчишкой, и отец продал доску за три сотни дукатов. В этот миг, в эту секунду наваждения перед тем, как кончить, ее сияющие кудри почудились ему золотыми извивающимися змеями, и ему стало холодно. Он прижался к Симонетте, и одна из ядовитых тварей обвила его, он даже ощутил липкое касание ее влажной кожи и тихое шипение других тварей, сплетавшихся и вновь расплетавшихся.

Вдруг Леонардо почувствовал, что за ними наблюдает Джиневра – словно из потаенного уголка его собора памяти. Как будто это он совершал грехопадение.

Однако сейчас, именно сейчас, когда он изливал свою жизнь в прекрасную Симонетту, он щемяще тосковал по Джиневре.

И в этот холодный, влажный, одинокий миг экстаза Леонардо поймал себя на том, что смотрит в серые глаза Симонетты.

Глаза Джиневры.

Она кричала… и он тоже закричал.