Пещера дедала

Ныне разрушенная всепобеждающим временем, ты терпеливо лежишь в этом отовсюду замкнутом месте; иссохшим и обнажившимся скелетом образовала ты костяк и подпору расположенной над тобою горе.

Леонардо да Винчи

Казалось, черные испарения, изгнанные из Сандро, просочились в мир и отравили его: на следующий день, в четверг, один из малых колоколов Санта Мария дель Фьоре оборвался и рухнул, раскроив голову проходившему внизу каменщику. Он чудом выжил, хотя из его черепа пришлось удалять осколки кости.

А в пятницу двенадцатилетний мальчик упал с кампанилы и умер несколько часов спустя.

К концу недели у четырех семей в городе и восьми в предместье Борго‑ди‑Рикорболи появился жар – характерный признак того, что называлось «честной чумой». Каждый последующий день приносил новые известия о болезни и смерти, ибо Черная Жница шла по улицам Флоренции, торя себе путь равно через дома и больницы, храмы и таверны, публичные дома и монастыри. Говорили, что у нее была подруга, ведьма Лахезис[37], которая следовала за ней и ткала бесконечное полотно смерти; это ей принадлежал «долг, который все должны уплатить», она выплетала его из нескончаемого клубка черной нити.

Сто двадцать человек умерло в церквах и больницах до полнолуния. Только в Санта Мария Нуова было двадцать пять смертей. «Восьмеро» Синьории каждодневно выпускали памятки, как заботиться о здоровье каждому флорентийцу, и цены на продовольствие резко подскочили.

Лоренцо, его родня и приближенные – его жена Клариса, их дети, его сестра Бьянка, выданная замуж в семью Пацци, Джулиано, Анджело Полициано, Пико делла Мирандола, гуманист Бартоломео Скала и даже Сандро Боттичелли – бежали на виллу Карреджи или куда‑то в ее окрестности. Но Верроккьо предпочел остаться в мастерской. Он разрешил ученикам, пока чума не отступит, покинуть город, если у них есть на то средства; но большинство учеников остались с ним.

Казалось, мастерская была охвачена лихорадкой.

Создавалось впечатление, что срок сдачи всех заказов истекает завтра. Франческо, старший подмастерье Верроккьо, крепкой рукой держал бразды правления учениками, заставляя их работать по двенадцать – четырнадцать часов; и они работали с тем же усердием, с каким некогда создавали бронзовый шар, венчавший купол Санта Мария дель Фьоре, – словно проворство рук и разума были их единственной защитой от скуки, которой питалась Черная Жница. Франческо оказался неоценим для Леонардо, потому что разбирался в механике куда лучше самого Верроккьо и лучше всех работал с механизмами; именно Франческо помог Леонардо разработать хитроумный план, как разобрать, сложить и замаскировать летающую машину для перевозки ее в Винчи. Летающая машина была наконец готова, и опять же благодаря Франческо, который твердо был убежден, что Леонардо постоянно нуждается в материалах и подмастерьях с крепкими спинами.

В студии Леонардо дарил разгром, лабиринт тропок вился между свертками ткани, механизмами, кусками дерева и кожи, горшками краски, козлами для пилки дров и грудами чертежей. Нынешняя летающая машина занимала середину большой комнаты. Ее окружали рисунки, насекомые, наколотые на досках, стол, заваленный летучими мышами и птицами в разной степени вскрытия, и конструкции разных частей новой машины: искусственные крылья, рули, элероны.

Едкие испарения скипидара смешивались с запахами разложения; эти ароматы совершенно не трогали Леонардо, так как возвращали его в детство, когда его комната бывала завалена разной мертвой живностью – для рисования и изучения. Все прочие его работы – картины, терракотовые статуэтки – были сложены в углу. Спать в захламленной вонючей студии было больше невозможно; Леонардо и Никколо перебрались на ночлег в комнату младшего ученика Тисты.

Леонардо спал урывками, по два‑три часа в сутки. Его томила тревога о Джиневре: не послав ему весточки, она покинула Флоренцию с отцом и Николини, и в день, когда Леонардо должен был начать ее портрет, он явился в пустой дом, где остался только старый слуга. Поэтому Леонардо с головой погрузился в работу. Черная Жница дала ему отсрочку – время на то, чтобы закончить и испытать машину, – потому что Великолепный не только согласился перенести встречу из Пистойи в Винчи, но и сам назначил день этой встречи: через две недели.

В студии было невыносимо жарко. Никколо помогал Леонардо снимать с машины ворот и пару крыльев – их нужно было убрать в пронумерованный деревянный ящик.

– Чума приближается к нам, – заметил Никколо, когда все части были благополучно убраны. – Тиста говорил, что слышал, будто заболела семья близ Порта делла Кроче.

– Ну, а мы на рассвете уезжаем, – отозвался Леонардо. – Тебе поручение: проверь, чтобы все было уложено как и куда надо.

Никколо был очень доволен; к слову сказать, он показал себя толковым работником.

– Но я все же считаю, что мы должны подождать, пока испарения тьмы не рассеются – по крайней мере, покуда могильщики не вывезут трупы с улиц.

– Тогда выезжаем с первым светом, – решил Леонардо.

– Хорошо.

– Возможно, ты и прав насчет могильщиков и трупов: они распространяют заразу. Но вот испарения тьмы…

– Лучше не рисковать, – сказал Верроккьо; он стоял в проеме дверей и исподтишка заглядывал в комнату, как мальчишка, которому удалось незамеченным пробраться в дом. Он придерживал дверь, и полуотворенная створка очертила вокруг него рамку, словно он позировал для собственного портрета; особый, мерцающий послеполуденный свет, казалось, изменил и смягчил тяжелые черты его лица. – Думаю, это именно то, о чем говорили астрологи: парад планет, – продолжал Верроккьо. – То же было во времена великой погибели тысяча триста сорок пятого года.

– Лучше бы тебе уехать с нами, чем слушать астрологов, – заметил Леонардо.

– Я не могу оставить семью, я же тебе говорил.

– Тогда увези их силой. Мой отец уже в Винчи: готовит главный дом для Лоренцо и его двора. Можешь считать это деловой поездкой: подумай, сколько заказов ты сможешь получить.

– Заказов у меня и сейчас довольно, – сказал Андреа.

– Неужели это говорит Андреа дель Верроккьо? – ехидно удивился Леонардо.

– Мои сестры и кузены отказываются уезжать, – сказал Андреа. – И потом… кто же будет кормить кошек? – Он улыбнулся и вздохнул. Казалось, отказавшись, он испытал почти облегчение. – Моя судьба в руке Божьей, как было всегда. И твоя тоже, мой юный друг. Но я обещаю молиться за то, чтобы ты остался жив, и напишу в твою честь образ святого Николая Толентинского для монастыря в Бадио. Святой праведник почитается за многие чудеса; говорят, что особенно милостив он к морякам, а ты тоже своего рода моряк.

– Благодарю тебя за любовь, милый Андреа. – Леонардо помолчал и добавил: – Войдет ли наконец в комнату мой благородный хозяин или он боится заразиться от двух несчастных подмастерьев?

– Как пожелаешь, – сказал Андреа.

Он стянул с головы черную шапку, обесцвеченную гипсовой пылью. Потом с неожиданно лукавым взглядом распахнул дверь, пропуская Сандро Боттичелли.

– Пузырек! – потрясенно воскликнул Леонардо. – Я думал, что ты в Карреджи.

Его друг уже набрал часть потерянного веса. Характерный румянец вернулся на лицо Сандро, светло‑каштановые кудри отросли и были взлохмачены, но взгляд оставался тяжелым, словно он все еще находился под действием снадобий или магии. На нем была одежда цветов Медичи, а не короткая рубашка, какие обычно носила молодежь. Леонардо почувствовал неловкость, но тут Сандро шагнул вперед и обнял его.

– Я там и был, – сказал он, отерев пот со лба шелковым рукавом. – Я боялся, что ты уже уехал. Времени у нас немного, потому что Лоренцо тоже уже в пути. Но я уехал пораньше, чтобы побыть с тобой, мой друг. Тебе трудно в это поверить?

– Конечно нет, – солгал Леонардо.

– Я все объясню позже, – продолжал Сандро, – но я не могу не страшиться за тебя, раз уж ты решил сломать себе шею на этом сооружении, передразнивая ангелов.

– Я очень счастлив, что ты здесь, Сандро. Великая Птица готова к полету, и тебе совершенно нечего страшиться… В конце концов, это же я ее и построил.

Сандро хмыкнул и покачал головой. Андреа возвел глаза к потолку. Леонардо смотрел на них с усмешкой, но в этой усмешке была изрядная доля бравады, потому что ночной кошмар о падении снова посещал его. Потом он сказал:

– Если ничего не случится, завтра, едва рассветет, мы уезжаем в Винчи. Ты, конечно, поедешь с нами.

– Я так и собирался сделать. Подумал, что еще одна пара рук тебе не помешает.

Никколо стоял рядом с Сандро, явно радуясь его появлению.

– Я был хорошим помощником маэстро Леонардо, – сказал он.

– Воображаю, каким хорошим.

– Он многому научился, Пузырек, – вступился за Никколо Леонардо. – Боюсь, теперь мне без него не обойтись.

– А как насчет шлюх? Вылечился?

– Вряд ли шлюх можно считать заразой, – сказал Никколо и нервно улыбнулся, когда все рассмеялись. – А ты, маэстро, уже исцелился от меланхолии?

– Да, мой юный друг, насколько от нее вообще можно исцелиться.

– А мадонна Симонетта? С ней тоже все в порядке?

– Никко! – Леонардо резко глянул на мальчика.

– Ничего страшного, Леонардо, – сказал Сандро. – Вполне допустимый вопрос. – Он повернулся к Никколо. – Да, с ней все в порядке.

Но когда Сандро вновь обернулся к Леонардо, в глазах его читались вина и тревога – они‑то и отражали истинное состояние его души.

Вся компания покинула город сразу после рассвета, держась подальше от встречных омерзительных могильщиков, которые возвращались от общих могил, где без отпевания хоронили жертвы мора. Хотя в воздухе висел туман, день обещал быть прозрачным и ясным – в самый раз для путешествия. Два десятка трубачей и плакальщиков шли по Лунгарно Аччьятуоли, вдоль маслянистых неспокойных вод Арно, – возвращались с похорон. Только очень достойный – или очень богатый – человек мог быть похоронен с такими почестями в эти дни, когда сама Смерть звонила в погребальные колокола.

Никколо и Сандро перекрестились, то же сделали Зороастро да Перетола и Лоренцо ди Креди, у которого было прекрасное и невинное лицо ангела с алтарного полотна Верроккьо. Кроме Сандро, Никколо, Зороастро, ди Креди и Аталанте Мильоретти, Леонардо еще сопровождали несколько учеников Верроккьо; все они ехали в двух запряженных лошадьми повозках, где под холстами лежали части Великой Птицы. Леонардо и Сандро шли рядом с первой повозкой, и Никколо с Тистой, кажется, с удовольствием предоставили их самим себе: они спорили, кому держать поводья.

– Обычно я добирался домой, в Винчи, за день, – говорил Леонардо Сандро, который был как‑то неуютно отчужден. – Я знаю, как срезать угол через Витолини, Карминьяно и Поджоа‑Кайяно. Это старая заброшенная горная тропа, что ведет вверх по Монте‑Альбано; но чтобы ходить там, нужно быть любителем лазать по горам. А с повозками рисковать нельзя, так что придется нам ехать вдоль Арно и заранее смириться с допросами, которые станут учинять нам солдаты Великолепного в каждом городишке, куда мы ни заедем. Впрочем, у нас пропуск с печатью Лоренцо.

Сандро молчал, целиком погруженный в свои мысли, но Леонардо продолжал:

– Когда моего отца задерживали во Флоренции дела, он спешно отсылал меня с посланием для Франческо – он и поныне управляет его владениями. Интересно, что было бы, если б я попробовал сейчас пробежаться коротким путем? Верно, заработал бы одышку. – И добавил после мгновенной паузы: – Сандро, мне страшно за тебя.

– Не надо, друг мой, – сказал Сандро, внезапно оживая. – Все говорят, что я пугаю их своей задумчивостью. Должно быть, душа моя еще не вполне очистилась.

– Ты все еще боишься?

– Да, – сказал Сандро, – я все еще боюсь за мадонну Симонетту… и за себя тоже. Когда надо мной потрудились врачи и я набрался сил, я настоял на том, чтобы отправиться с Лоренцо и Пико делла Мирандолой на виллу Веспуччи – повидать ее. Я знал, что с ней что‑то неладно, я чувствовал это. Лоренцо, конечно, справедливо опасался, но я умолил его, хотя юный граф Мирандола был решительно против – и ради меня, и ради дамы.

– И что же? – спросил Леонардо, потому что Сандро умолк.

– Я сказал им, что страсть испарилась и осталась только вина.

– Это правда?

– Да, Леонардо, боюсь, что так.

– Тебе бы радоваться, что опять здоров.

– То‑то и оно, Леонардо, что не вполне здоров. Скорее наоборот. Боюсь, когда граф очищал мою душу, он заодно нечаянно лишил ее способности к естественной любви, к экстазу.

– Вполне понятно, что ты чувствуешь себя слабым, неспособным к сильному чувству, – сказал Леонардо, – но тебе просто нужно отдохнуть и выждать. Ты еще поправишься.

– Тем не менее я убедился, что пуст, как евнух.

– Будь помягче к себе, Сандро, – пробормотал Леонардо.

– Мне стало грустно, когда я увидел Симонетту, – продолжал его друг. – Она серьезно больна. Убежден, что это по моей вине.

– А граф Мирандола не может ей помочь?

– В том‑то и дело, что он не верит в ее болезнь.

– Так, может, ты ошибаешься?

– Нет, поверь, я точно знаю, что она больна.

– Она кашляла?

– Нет, не кашляла. Она была бледна, но это часть ее красоты. Она подобна ангелу; сама плоть ее бестелесна. Но мне удалось на минутку остаться с ней наедине – тогда уже все убедились, что ей от меня ничего не грозит, и не опасались за нее. Тогда я и понял… понял…

– Что ты понял, Пузырек?

– Что Симонетта впитала мой ядовитый фантом и не исторгла его. Мирандола лечил ее, но это было притворство: она обманула врача и удержала фантом.

Леонардо не мог всерьез рассуждать об экзорцизме и удержании фантомов, но нужно было понять и успокоить друга: видно, он еще не вполне пришел в себя после опасного ослепления Симонеттой.

– Откуда ты знаешь, что она не исторгла его?

– Потому что она не отрицает этого. Она улыбнулась, поцеловала меня и попросила не обсуждать этих дел с Лоренцо.

– Я все‑таки не думаю…

– Она сказала, что скоро умрет. И что моя любовь – сокровище, прекрасное и утонченное, бальзам, смягчающий боль ее души. Под «любовью» она разумела фантом, который я создал в замену ей. Она назвала его «дверью в горний мир».

Сандро помолчал и добавил:

– И тогда я увидел его. Увидел в ее глазах.

– Тебе пришлось нелегко, друг мой, – признал Леонардо.

И вдруг ему вспомнилось, как улыбалась Симонетта, когда Мирандола изгонял из нее фантом. По спине у него пробежали мурашки.

– Когда я умирал от желания и тоски по Симонетте, я думал, что не вынесу этого, что лучше быть пустой тыквой, лишенной чувств…

Леонардо печально улыбнулся:

– Думаю, всякий, кто безнадежно влюблен, мечтает о том же.

– Но вот теперь я пуст и жажду лишь одного – наполниться.

Леонардо хлопнул друга по спине и обнял его за плечи.

– Ты скоро поправишься, обещаю. Деревенским девкам от тебя спасу не будет.

– Не лги мне снова, Леонардо. – В голосе Боттичелли не было ни малейшей злости. – Ты ведь мне уже однажды солгал.

Леонардо отшатнулся.

– Я знаю, что твоя дружба с Симонеттой не была невинной. Но не нужно бояться, никому из вас я не причиню зла.

Леонардо хотел что‑то сказать, но Сандро прервал его:

– Не оправдывайся и не извиняйся. Ничего не нужно… сейчас. Я чувствовал, что в последнее время мы отдалились, и тревожился… тревожился за тебя, друг мой. Давай не дадим нашей дружбе остыть. К кому мы сможем прийти, если нас не будет друг у друга?

Леонардо согласился. Он чувствовал себя неловко и униженно и злился на себя, потому что Сандро был единственным близким ему человеком; и вот он, который куда лучше умел обращаться с машинами и холстами, чем с людьми, оказался близок к тому, чтобы потерять привязанность единственного друга.

Они шли молча, а потом он сказал:

– Я не собираюсь поддаваться этому, Пузырек, но мне страшно. Мне опять снилось, что я падаю.

– Может, тебе стоит попросить Лоренцо…

– Нет. Моя Великая Птица полетит, – сказал Леонардо. – Вот увидишь.

– Это вина Лоренцо. Он подбил тебя на это сумасбродство. Порой он забывает, что он не император. Он может быть столь же суров, как те тираны, которых он так ненавидит. Но это не стоит твоей жизни, милый друг.

– Не нужно мне было заговаривать об этом сне, Пузырек. Прошу тебя, не тревожься. Мое изобретение безопасно; со мной ничего не случится. Просто у меня душа немного не на месте, как у любого, кому предстоит выступать перед толпой.

– Конечно, – мягко сказал Сандро, словно успокаивая друга.

Но Леонардо уже пришел в себя.

– А скоро обо мне будут слагать песни. – Он обернулся и окликнул: – Эй, Аталанте! Сочини‑ка песню, чтобы исполнить, когда я поплыву меж облаков!

Аталанте Мильоретти – он сидел с Зороастро да Перетолой в последней повозке – помахал рукой в знак согласия и начал наигрывать на своей лире спокойную, почти монотонную мелодию. Леонардо впал в задумчивое молчание. Потом сказал:

– У меня должно получиться, потому что я не собираюсь стать посмешищем всей Флоренции. И потерять Джиневру.

– Тогда у меня есть для тебя послание.

– Какое?

– Симонетта просила сказать тебе, что она поговорит с его великолепием.

Настал черед Леонардо промолчать.

– Думаю, это касается Джиневры, – продолжал Сандро. – Audentes fortuna juvat[38]. Ты – живое доказательство этой пословицы.

Городок Винчи был укрепленной крепостью, над которой главенствовал старинный замок с кампанилой, окруженный пятью десятками домов из розовато‑бурого кирпича. Красные черепичные крыши устилала листва каштанов, кипарисов и лиственниц, а виноградные лозы и заросли тростника подступали тенью к самым окнам; и стенам. Городок с его выщербленными стенами и единственной крытой галереей стоял на возвышенности и смотрел на низину, поросшую оливковыми деревьями, – когда ветер шевелил их листву, она казалась серебряной. Дальше лежала долина Лукки, зеленая, с лиловыми тенями; ее окаймляли горные ручьи. Леонардо вспомнил, что, когда дождь очищает воздух, вдалеке отчетливо видны скалы и расселины Апуанских Альп близ Массы.

Лишь сейчас, приехав сюда, Леонардо понял, как он истосковался по дому. Небо было ясным, а воздух – прозрачным; но мучительные воспоминания затуманивали его взор: он вернулся в детство и снова скакал верхом с дядей Франческо, которого в семье звали лодырем, потому что он не пожелал ограничить радости жизни одним ремеслом. Леонардо и Франческо, который был намного старше его, разъезжали, точно два принца, по всей округе, собирая ренту для Леонардова деда, патриарха семьи, мягкого и педантичного Антонио да Винчи.

И, трепеща от пережитого тогда страха и радости, вспомнил он о чудище, которое отыскал в стылой, темной, высокой пещере на скользком склоне горы Альбано. Ему было тогда тринадцать лет; в тот же год он стал учеником у Верроккьо.

Леонардо повел свою «свиту» из друзей и молодых подмастерьев вниз по мощенной булыжником дороге, мимо голубятни на длинном шесте – к горстке домов, окруженных садами, сараями, крестьянскими хижинами, крытыми землей, и совершенно одинаковыми шелковицами, которые высаживал его дядя Франческо. «Лодырь» Франческо экспериментировал с шелкопрядением, что могло оказаться весьма выгодным: самой богатой и влиятельной во Флоренции была Арте делла Сета – гильдия шелкоделов.

– Эй, Леонардо! – окликнул его Франческо из двора большого чистого дома, что некогда принадлежал синьору Антонио.

У Франческо, как и у его братьев, волосы были темные, вьющиеся, поседевшие на висках и поредевшие на макушке. Лицо казалось напряженным – возможно, из‑за опущенных уголков рта и крупного орлиного носа; глубокие морщины пролегли под глазами и по костистым щекам, придавая лицу властное выражение. Франческо заключил Леонардо в медвежьи объятия, едва не удушив его, и сказал:

– Поздравляю, племянничек, ты поставил этот дом вверх дном. Так хорошо я не проводил время с тех пор, как забавлялся с одной крестьяночкой, которая…

– Франческо! Довольно с нас твоего бычьего помета!

В дверях дома появилась жена Франческо Алессандра. Она славилась своими длинными золотистыми волосами.

– Почему бы не сказать попросту «дерьма», любовь моя?

– Потому что я, хоть и обречена жить с медведем, который только и делает, что ест, спит и…

– Срет, – подсказал Франческо.

– …испражняется, – договорила Алессандра, – я предпочитаю оставаться дамой.

Она поцеловала Леонардо и пригласила его с друзьями в дом.

– Твой отец вне себя от волнения, – сообщил Франческо.

– Я так и думал. – Леонардо вошел в зал. – Чудесно повидать тебя, дядя.

За этой просторной высокой комнатой было несколько спален, два камина, кухня с двориком и мастерские, где время от времени ночевали крестьяне, работавшие на нескольких хуторах да Винчи; выше был второй этаж с тремя комнатами и камином, а десятью ступенями ниже – подвал, куда Леонардо обычно прятал найденных им мертвых животных. Все было выскоблено до блеска; как же, должно быть, гонял и без того старательных Франческо и Алессандру отец Леонардо, чтобы подготовить дом к приезду Лоренцо и его свиты!

Эта комната была заново обставлена постелями, сундуками, скамьями и шкафом – чтобы разместить кое‑кого из младших свитских. Лоренцо отец, без сомнения, отдаст собственную спальню.

– Покуда совсем не размяк, племянничек, поди‑ка побеседуй с отцом, – предложил Франческо, скорчив гримасу.

Леонардо вздохнул, ощутив беспокойство, которое всегда появлялось у него в присутствии отца – словно Леонардо был его учеником, а не сыном.

Пьеро спустился навстречу Леонардо из своей комнаты наверху. На нем было магистерское одеяние, на голове шелковая шапочка без полей – словно он в любой миг ожидал приезда Лоренцо.

– Приветствую тебя, сын мой, – проговорил он, – и вас также, Сандро Боттичелли.

Сандро поклонился:

– Приветствую вас, синьор Пьеро.

Леонардо с отцом обнялись.

– Франческо, не будешь ли ты так добр устроить друзей моего сына? – спросил Пьеро и крепко взял Леонардо за локоть. – Могу я на несколько минут похитить тебя у товарищей?

– Конечно, отец, – вежливо отвечал Леонардо, позволяя вести себя наверх.

Они вошли в кабинет, где стояли длинный узкий стол для писцов, кресло хозяина и скамья с двумя восьмигранными подушками; пол был выложен в шахматном порядке черной и белой плиткой. На табурете у стола сидел писец и старательно, напоказ делал записи в большой, переплетенной в кожу книге. Хотя обстановка и выглядела строгой, на ней лежал отпечаток вкуса выскочки: Пьеро желал, чтобы его именовали не синьором, а мессером, и мечтал носить меч, что было прерогативой рыцаря.

– Не оставишь ли ты нас одних, Витторе? – сказал Пьеро писцу.

Юноша встал, поклонился и вышел.

– Отец? – произнес Леонардо, ожидая самого худшего.

– Не знаю, бранить тебя или поздравлять.

– Второе предпочтительней.

Пьеро улыбнулся.

– Андреа обрадовал меня: Великолепный пригласил тебя работать в его садах.

– Это правда.

– Я горжусь тобой.

– Спасибо, отец.

– Так что, как видишь, я был прав, заставляя тебя трудиться без отдыха.

Жаркая кровь прилила к лицу Леонардо.

– Ты хочешь сказать – забирая все, что я зарабатывал, так что я даже не мог набрать достаточно, чтобы заплатить вступительный взнос в гильдию художников?

– Эти деньги шли на поддержку семьи… твоей семьи.

– А теперь семья, вернее, ты лишаешься этой кормушки.

– Меня не заботят и никогда не заботили деньги, – сказал Пьеро. – Я старался лишь правильно воспитать тебя. Твой характер до сих пор беспокоит меня.

– Благодарю.

– Прости, но я твой отец, и в этом мой долг. – Он сделал паузу. – Едва ли ты можешь поступить лучше, чем избрать Лоренцо своим покровителем. Но ты никогда не был бы замечен, не предоставь я тебе возможности остаться у Андреа.

– Ты не оставил выбора ни мне, ни Андреа.

– Как бы там ни было, мастер Андреа позаботился о том, чтобы ты создал и завершил все, что он поручал тебе. И, по крайней мере, старался помешать тебе сбегать и устраивать гулянки со своими приятелями‑дегенератами.

Леонардо не смог скрыть гнева:

– Значит, Сандро Боттичелли ты считаешь дегенератом?

Пьеро нетерпеливо мотнул головой.

– Сандро вполне приемлем. Но я видел, ты приволок в мой дом этого юнца Мильоретти. О нем ходят дурные толки; он ничем не лучше твоего дружка Онореволи, того, что прозвали Нери.

– А, так ты о тех, кто не входит в свиту Великолепного.

– Не дерзи!

– Извини, отец.

– Онореволи не друзья Медичи, они близки с Пацци. Послушай доброго совета: держись от них подальше. Помяни мое слово, Пацци плохо кончат.

– Да, отец, – угрюмо сказал Леонардо.

– Опять этот тон!

– Извини, если задел тебя.

– Ты не задел меня, ты… – Он запнулся, но договорил: – Ты поставил нашу семью в невозможное положение.

– О чем ты?

– О том, почему сюда прибывает Медичи.

– Ты не рад принимать у себя Первого Гражданина?

– Ты заключил с ним дурацкое пари и наверняка станешь всеобщим посмешищем. Наше имя…

– Ах да, конечно, наше имя – только это тебя и волнует! Но я не проиграю, отец. И тогда ты сможешь получить полной мерой от чести, которую я принесу нашему имени.

– Летать дано только птицам и насекомым!

– И тем, кто носит имя да Винчи.

Пьеро, однако, не унимался. Леонардо вздохнул.

– Отец, я постараюсь не разочаровать тебя.

Он почтительно поклонился и шагнул к двери.

– Леонардо! – прикрикнул отец, точно обращался к проказливому ребенку. – Я еще не дозволял тебе удалиться.

– Так я могу идти?

– Да, можешь, – сказал Пьеро, но, едва Леонардо двинулся к двери, снова позвал его.

– Да, отец? – Леонардо остановился у дверей.

– Я запрещаю тебе проводить этот… опыт.

– Прошу прощения, отец, но я уже не могу пойти на попятный.

– Я объясню его великолепию, что ты мой первенец.

– Спасибо, но…

– Я отвечаю за твою безопасность! – воскликнул Пьеро и добавил: – Я боюсь за тебя!

Помолчав, Леонардо спросил:

– Ты окажешь мне честь и посмотришь на мой полет? – Он рискнул улыбнуться. – В конце концов, это ведь да Винчи, а не Медичи или Пацци будет парить в небесах рядом с Господом.

– Полагаю, я должен соблюдать приличия.

Пьеро поднял брови, словно прикидывая свое место в будущих событиях. Затем взглянул на сына и грустно улыбнулся. И хотя Леонардо в который раз ощутил непреодолимую пропасть, разделявшую его с отцом, напряжение между ними развеялось.

– Ты можешь остаться здесь, – сказал Пьеро.

– У тебя едва хватит места, когда прибудут Лоренцо и его двор. А мне нужен покой, чтобы работать и готовиться к полету. Мы прекрасно устроимся у Ачаттабриги ди Пьеро делла Вакка.

– Когда ты едешь?

– Нам нужно отправляться тотчас. Дядя Франческо сказал, что проводит нас.

Пьеро кивнул:

– Передай мой горячий привет твоей матушке.

– Я буду счастлив сделать это.

– Тебе совсем не хочется взглянуть на нового братца? – спросил Пьеро так, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

– Конечно же, хочется, отец.

Пьеро взял сына за руку, и они пошли в спальню Маргериты.

Леонардо чувствовал, что отец дрожит.

И в эти несколько мгновений он действительно ощущал себя сыном своего отца.

Хотя Леонардо каждую ночь просыпался от вернувшегося кошмара, в доме матери, с его земляным полом и тростниковой крышей, ему стало легче. В этом домике прошло его детство. Катерина обожала его. Это от нее унаследовал он искривленный палец и в честь нее неизменно писал этот мелкий дефект у всех своих «маленьких Мадонн». У матери было на удивление сильное, открытое лицо, прямой нос с небольшой горбинкой и печально поджатые глубокомысленные губы. Высокая, широкоплечая, смуглая, она ничем не походила на трех юных женщин, на которых поочередно женился отец Леонардо. Если бы не искривленный палец, никто бы не нашел сходства между матерью и сыном.

И – полная противоположность отцу – в проявлении любви она была щедра и телесна.

– Леонардо! – кричала она, махая ему руками от дверей домика.

Ее бочкообразный супруг Ачаттабрига, который был строителем печей для обжига, стоял во дворе между повозками, на которых лежала в разобранном виде летающая машина, готовая отправиться к утесу, с которого ей предстоит взлететь. Ачаттабрига тоже кричал, зовя Леонардо вернуться.

Леонардо провел эти последние дни наедине с собой, чураясь даже общества Сандро и Никколо; они были на него не в обиде, потому что он частенько вел себя так, когда работал. Днем он дремал урывками, а ночью почти не спал. Он делал наброски и записи в записной книжке при свете водяной лампы собственного изобретения и проводил бессчетные часы под своей летающей машиной, которую укрепили на прочной раме из дерева, вырубленного в ближнем лесу. Великая Птица напоминала ярко раскрашенное насекомое. Ее парные, как у стрекозы, крылья по форме были похожи на крылья летучей мыши и так же изогнуты. Материалом им служила бумазея, закрепленная тонкими полосками меха. Под большими, голубыми с золотом крыльями находилась сбруя пилота – парные «весла», рычаги ручного управления, петля, соединенная с рулем, похожим на птичий хвост, и ножные педали.

Завтра Леонардо взлетит на своей Великой Птице, исполняя желание Великолепного; он знал, что готов к полету, потому что вдруг затосковал по шуму и приятелям. Однако оставалось сделать еще кое‑что, и он хотел взять с собой Никколо.

Он оставил Сандро наблюдать за подмастерьями.

– Мы вернемся через пару часов, матушка! – прокричал Леонардо во все горло, потому что они уже порядочно отошли от дома.

Катерина еще пуще замахала руками и закричала:

– Возвращайся немедля! Возвра…

Не успел Леонардо ответить ей, как увидел Лоренцо Медичи, выходящего из‑за домика, где он привязал своего большого коня. Из почтения Леонардо и Никколо сразу же заспешили вниз по холму; но Лоренцо сам побежал им навстречу. На нем была короткая, с прорезями но последней моде, куртка, лосины и черная шелковая охотничья шляпа. На широком, румяном, без малейших признаков экземы лице играла улыбка; темные глаза, придававшие этому лицу выражение силы, щурились на солнце. Пряди густых каштановых волос падали на лоб. Вероятнее всего, он провел все утро, охотясь и упражняясь в силе и ловкости с друзьями.

– Леонардо, прости, что помешал твоему походу, но мне надо поговорить с тобой наедине и прежде, чем наступит завтра.

Никколо поклонился Лоренцо, который тепло поздоровался с ним, и сказал, указывая на окруженный оливами пригорок:

– Я подожду там.

– Спасибо, Никко, – сказал ему Леонардо.

Едва Никколо ушел, Леонардо стало неловко рядом с Лоренцо. Некоторое время они молча слушали цикад.

– Я перекинулся парой слов с Сандро, – сказал Лоренцо. – Он выглядит куда лучше, чем когда уезжал от нас.

– Деревенский воздух ему на пользу.

– Разумеется. Но, думаю, главную похвалу заслужил здесь ты: твоя дружба возродила его. Он мне сказал, что ты отправляешься с юным Никколо в поход по местам своего детства.

Леонардо смущенно рассмеялся:

– Я звал и Сандро с нами, но у него нет настроения.

– Так он мне и сказал.

– Великолепный, мы будем рады, если вы захотите пойти с нами.

Лоренцо улыбнулся.

– Мне бы очень этого хотелось – если ты не против такой замены. Нам давно пора подружиться, ты ведь скоро станешь частью моего окружения. – Он обнял Леонардо за плечи. – Поклянемся, оставаясь наедине, как сейчас, отбрасывать церемонии. Я давно завидовал вашей дружбе с Сандро, а теперь у нас есть возможность выковать свою собственную.

Леонардо почувствовал, что щекам его стало тепло.

– А теперь, когда мы стали друзьями, я должен извиниться перед тобой.

– Извиниться? За что?

– Я был несправедлив и нечестен с тобой, когда мы заключали пари на вечеринке у Верроккьо. Я вынудил тебя заложить жизнь, чтобы спасти честь. Мы оба действовали не подумав. – Лоренцо помолчал и договорил: – Я не могу позволить тебе рисковать жизнью.

– Великолепный…

– Ты слишком ценен.

– Мой отец говорил с тобой об этом?

– Нет, Леонардо. Синьор Пьеро был очень любезен, но мы обменялись едва ли парой слов. Мне открыла глаза Симонетта. Она волнуется за нас обоих.

– Сандро опасается, что с ней не все ладно, – сказал Леонардо, надеясь отвлечь его.

Лоренцо кивнул.

– Она очень слаба. Ее словно сжигает внутреннее пламя. – И сказал, возвращаясь к прежней теме: – Я решил назначить кого‑нибудь другого управлять твоей летающей машиной. Но вся честь успеха будет принадлежать тебе одному.

– Я тронут твоей заботой, но на Великой Птице могу полететь только я, – с нажимом сказал Леонардо. – Для того, кто не исследовал тщательнейшим образом ветров и не изучал науки полетов, такой поступок будет смертельно опасен.

– Но спешить некуда, Леонардо. Нам не обязательно проводить испытание Великой Птицы именно завтра. Ты же со временем обучишь кого‑нибудь управляться с твоей машиной.

– Великолепный, будь ты мной, позволил бы ты кому‑нибудь занять свое место?

– Но я – не ты, Леонардо. Я…

– Первый Гражданин.

Лоренцо покачал головой и рассмеялся. Но потом снова стал задумчив.

– Леонардо, я боюсь за твою жизнь. А если я позволю тебе рисковать своей головой ради моей прихоти, я стану бояться за свою душу.

– Тебе не надо бояться ни за то, ни за другое, Лоренцо. Но ты должен позволить мне самому представить мое изобретение. Если кто‑нибудь займет мое место, это покажет всей Флоренции, что ты не веришь в мое творение, а я попросту труслив. Прошу тебя…

После долгой паузы Лоренцо сказал:

– Хорошо, Леонардо, эта честь останется за тобой. Мадонна Симонетта рассказала мне о твоих… делах с Николини. Я пока не знаю, что тут можно сделать, ну да посмотрим. Но ведь все эти старания окажутся ни к чему, если завтра ты свалишься с неба. Может, передумаешь?

И с этими словами Лоренцо зашагал к пригорку, где ждал их Никколо. Леонардо шел рядом. Лоренцо был озабочен, словно близкая опасность, грозящая Леонардо, символизировала для Первого Гражданина другие его тревоги.

– О tempora, о mores![39]– пробормотал Лоренцо, порицая этими словами Цицерона нынешнее неспокойное время. – Пико делла Мирандола уверяет, что чума во Флоренции идет на убыль. Тем не менее, когда я уезжал, этого еще не было видно. И, как будто одна чума еще недостаточное зло, я должен еще противостоять его святейшеству, который продолжает свои кампании в Романье и Умбрии!

Леонардо удивился, что Лоренцо так открыто порицает Папу; впрочем, он еще достаточно вежливо высказался. Франческо делла Ровере, севший на папский престол под именем Сикста IV, был человек способный и образованный, но его сжигало стремление обеспечить богатством и властью свою семью, а потому он угрожал интересам и безопасности Флоренции.

– Но довольно, – сказал Лоренцо: они подходили к Никколо, который уже поднял свой мешок. – Как говорил великий Боккаччо: «Давайте жить в свое удовольствие – для чего же мы тогда бежали от скорбей»[40].

– Вы идете с нами? – спросил Никколо у Лоренцо; мальчик явно был в восторге от этого обстоятельства.

– Разумеется, иду, мой юный синьор. Что у тебя в мешке?

– Провизия и факелы.

– Факелы? – удивился Лоренцо.

Никколо пожал плечами:

– Мастер Леонардо велел мне взять факелы и огниво.

– Ты собираешься заночевать в лесу? – спросил Лоренцо у Леонардо.

– Нет, Великолепный.

– Что же тогда?

Леонардо улыбнулся:

– Ты же не хочешь, чтобы я испортил мальчику сюрприз?

Лоренцо согласно рассмеялся, и они быстро пошли через сосновые, кедровые и можжевеловые рощи, мимо быстрых горных ручьев, что несли острые камни, которые рано или поздно превратятся в гальку и упокоятся в речных руслах.

– Я прямо чувствую, как древние боги следят за нами из чащи вместе с нимфами и дриадами, – сказал Лоренцо и принялся фальшиво напевать тут же сымпровизированную им песенку:

Приди в мое гнездышко, я жду тебя.

Вулкан ушел; он не помеха нам.

Приди; я лежу нагая на ложе любви.

Не медли ни мига, ибо время летит.

Грудь мою украшают цветы.

Так приди же, приди, о Марс,

Я одна и жду.

Когда они подошли к крутым скалистым склонам Монте‑Альбано, яркое полуденное солнце отбрасывало резкие тени на грани скал и утеса диковинной формы.

Леонардо показывал дорогу, а Лоренцо и Никколо шли за ним, круто поднимаясь в гору.

– Не ожидал, что подъем окажется так крут, – заметил Лоренцо, отирая платком вспотевший лоб.

Они остановились передохнуть на гребне. Над ними высоко вверх уходил отвесный склон. Был жаркий летний полдень, и небо подернулось дымкой.

– Мы почти пришли, – сказал Леонардо и повел Лоренцо и Никколо к расселине в нависшем над ними склоне.

Леонардо забрал мешок у Никколо – тот запротестовал, но только для виду, из‑за Лоренцо. Потом Леонардо осторожно пробрался к ближнему уступу, пользуясь теми же опорами для рук и ног, что и в детстве.

Там и был вход в его тайную пещеру.

Из нее, как дым из трубки, сочился пар; вокруг было довольно сыро. Порывистый ветер дул вокруг отверстия, а сам уступ был влажным и скользким. Леонардо вернулся, чтобы помочь Никколо перебраться на уступ, Лоренцо последовал за ними.

– А теперь, Никколо, – сказал Леонардо, когда они, переводя дыхание, стояли у темного провала, – хочешь быть вторым, кто войдет в это потайное местечко?

– А кто же будет первым? – спросил Никколо.

Леонардо рассмеялся:

– Первый уже был – я!

– Не могу поверить, что это место взаправду существует. – Никколо встал на колени и заглянул в темноту. Он держался за скалу, иначе соскользнул бы прямиком в пещеру. – Там не видно ни зги и так узко!.. Хоть ползи на четвереньках, как зверь. Да еще и сыро на ощупь. Никогда не встречал ничего подобного.

– Ты боишься входить, Никколо?

– Конечно нет! Когда вы зажжете факелы, я первым буду внутри.

– Значит, ты боишься темноты?

Леонардо улыбнулся мальчику, и тому ничего не оставалось, как нырнуть в пещеру.

– Здесь тесно! – пожаловался он изнутри.

– Пещера расширяется. Наберись терпения и двигайся дальше.

– А вы идете? – натянуто осведомился Никколо. – С факелами?

– Скажи, что ты видишь.

– Только смутные тени, – отозвался Никколо. – И я весь промок.

– Там и вправду сыро, – согласился Леонардо. – Это потому, что пламя, рожденное в сердце земли, согревает воды, запертые внутри пещеры. Жар заставляет воду кипеть и превращает ее в пар.

– Вы уже зажгли факелы? – тревожно спросил Никколо.

– Когда я отыскал это место, я был несколькими годами младше тебя. У меня, помню, было только два чувства – страх и желание. Что чувствуешь ты?

– Чего ты желал? – спросил Никколо.

– Увидеть чудеса, которые могут скрываться внутри.

– А чего боялся?

Леонардо чиркнул кремнем по скале, чтобы поджечь факел.

– Темноты, как и ты сейчас.

– А я как раз не боюсь!

Леонардо усмехнулся и подмигнул Лоренцо. Потом подал ему факел, и они, пригнувшись, нырнули в пещеру. При виде их Никколо облегченно вздохнул.

– Ты зашел не так уж далеко, – заметил Леонардо. – Давай двигайся, не то мы все задохнемся от дыма собственных факелов.

Никколо пополз вперед – и вскоре узкий проход расширился, превратившись в пещеру. Леонардо выпрямился и высоко поднял факел, освещая огромное пространство и кристаллические образования: уступы, занавесы, колонны, спирали, ниши, сталактиты и сталагмиты. Казалось, что здесь обитают тени; тревожные блики факелов плясали по стенам, и пещера чудилась куда больше и изрытее, чем прежде. Лоренцо и Никколо благоговейно молчали; слышно было лишь свистящее дыхание людей и звонкие удары капель о воду маленьких озер, изрисованных расходящейся рябью. И – такого быть не могло, но все‑таки! – здесь пахло улицей, пахло мостовой после дождя, влажно, терпко и крепко.

– Не хочешь заняться исследованием? – спросил Леонардо, предлагая Никколо свой факел. Голос его эхом раскатился в гулкой тьме.

– Если мы будем вместе.

– С тобой ничего не случится – мы же рядом. Может, ты откроешь новую пещеру.

– Я боюсь заблудиться.

– Для юнца, который не боится улиц, борделей и собак, ты что‑то вдруг стал слишком робок.

И Леонардо первым двинулся через пещеру. Он миновал кристально чистое озерцо, прошел под каменным мостом к натекам и скальным узорам дальней стены. Свод пещеры загибался там вверх, под острым углом сходясь со стеной. Леонардо осветил – и Никколо, испугавшись, взвизгнул от неожиданности. Даже Лоренцо отпрянул.

Над ними нависла тварь высотой в дом.

Змей… гигантское чудовище, уловленное в камне.

Сам Левиафан[41]взирал на них сквозь каменные завесы вечности – морской исполин с длинным костистым черепом и большими акульими зубами. Его выбеленные временем кости выступали из стены, как рельеф.

– Леонардо, это снова твои фокусы?

В голосе Лоренцо слышалась злость, словно его обвели вокруг пальца.

– Это не мой фокус, клянусь. Тварь осталась такой же, какой я нашел ее, еще когда был мальчишкой, Великолепный. Но представь, сколько королей, событий и народов сменилось с тех пор, как диковинная тварь встретила свой конец в темных глубинах этой пещеры! – Он поднял взгляд к каменному своду. Голос его упал до шепота. – Ты уничтожен временем, однако самые кости твои – костяк и опора этой горы.

Леонардо вновь испытывал тот же восторг и благоговейный ужас, что в детстве, когда нашел это безглазое чудище, древнее, как каменные клыки натеков, нависавшие над ними со свода пещеры. Он тронул плечо Никколо, и мальчик ответно погладил Леонардо по руке – словно осознал, зачем мастер привел его сюда, словно и вправду понял этот бессловесный урок.

Здесь смерть сплелась с благоговением, тайной, вечностью.

Здесь были темные истоки Леонардова любопытства, творчества, гения.

Его первое открытие.

В знакомой прохладе каменной утробы Леонардо потерял свои страхи. Он посмотрел вверх, на останки исполинского скелета, и вдруг понял, что больше никогда не вернется сюда.

Между тем Лоренцо с факелом в руке изучал кости и, рассматривая зверя, обнаружил окаменевшие останки морских раковин.

– Взгляни, Леонардо, – сказал он. – Как они могли оказаться так далеко от моря? Это же невозможно.

– Это очевидно, Великолепный. – Леонардо стряхнул с себя печаль, словно от какой‑то потери. – Задолго до начала времен эту гору покрывало море.

– Конечно! – в порыве восторга выкрикнул Лоренцо. – Вселенский потоп!

– Могу я говорить свободно, Великолепный?

– Иначе и быть не может.

– Я сомневаюсь, что потоп времен Ноя был вселенским. – Леонардо помолчал. – Если ты не боишься того, что может быть сочтено ересью, я продолжу. Или же…

– Продолжай, Леонардо. Мы одни.

– Как ты знаешь, Великолепный, в Библии говорится о сорока днях и сорока ночах нескончаемого дождя, о том, что вода поднималась, пока не стала на десять локтей выше самой высокой горы мира. Но если это так, если дождь был вселенским, он должен был образовать вокруг мира сферу, ибо разве не правда, что каждая часть окружности равно удалена от ее центра?

– И что же?

– Поэтому, – продолжал Леонардо, – было бы невозможно водам на поверхности двигаться, потому что вода не может двигаться по собственному почину, кроме как вниз. А если воды величайшего из разливов не имели силы двигаться, каким образом они могли исчезнуть с земли? И если исчезли, то в каком направлении двинулись они, если не вверх? Так что естественные объяснения не срабатывают. Нам остается только взывать к чуду или сказать, что воды потопа испарились под жаркими лучами солнца.

Лоренцо молча вертел в пальцах раковину.

– Великолепный?.. – окликнул Леонардо.

– То, что ты сказал, может иметь смысл здесь – но только здесь, во тьме. Надеюсь, когда мы выйдем на свет, благоразумие возьмет верх.

– Сандро часто бранит меня за пустую болтовню, – извиняясь, проговорил Леонардо.

– Ты говоришь удивительные вещи, – возразил Лоренцо, – и, конечно, можешь быть уверен, что я не стану передавать твоих слов. – Лоренцо засмеялся, но лицо его, освещенное мерцанием факелов, выглядело утомленным и циничным. – Нынешнему Папе ничто не доставит большего удовольствия, чем возможность взбаламутить нашу любимую Флоренцию. Предупреждаю тебя, Леонардо, думай, с кем и о чем говоришь… да и ты тоже, мессер Никколо, ибо многие скоро станут считать вас приверженцами Медичи, хотя и без привилегий и возможностей. Быть может, эта сделка не так уж выгодна для тебя. – Лоренцо стиснул плечо Леонардо. – У тебя скоро появятся легионы врагов, и большую их часть ты даже не будешь знать. – Лоренцо снова рассмеялся. – Тебе лучше пересмотреть отношения с друзьями, такими как Нери, у которых связи с семействами, отнюдь не преданными нашим интересам. Это же касается и тебя, Никколо. Будьте осмотрительны.

Леонардо оставалось только кивнуть; но Никколо, совершенно зачарованный тайнами скал и камней, отозвался невпопад:

– Великолепный, меня учили, что раковины, подобные этой, создаются под влиянием звезд.

– Это одно из верований, насаждаемых церковью, – отозвался Лоренцо, с надеждой глянув на Леонардо. – Ну же, Леонардо, продолжай. Просвети нас своими, без сомнения, опасными взглядами по этому вопросу.

Леонардо осмотрел факел, который уже едва чадил, и сказал:

– Если Святая церковь права и вечные звезды каким‑то образом создают эти раковины в глубинах земли, то чем тогда объяснить различия в их размерах, возрасте, форме? По‑моему, куда ближе к истине церковь стоит, объясняя всемирный потоп. Но природа обычно действует постепенно, а не катастрофически. Неистовство природы – вещь чрезвычайно редкая. Нет, эти ракушки были некогда живыми существами, которые год за годом покрывались наслоениями грязи, их мясо и внутренние органы иссохли, остались лишь эти… скорлупки. И каждый слой, каждое затопление грязью и илом хоронило останки новых поколений Божьих созданий.

– Думаю, лучше нам уйти, – сказал Лоренцо, – а то как бы Господь не погреб здесь и нас в наказание за твои еретические речи.

Он пошел вперед, а Никколо жестом поманил Леонардо и остановился, ожидая мастера. Но Леонардо махнул рукой, чтобы тот уходил, а сам еще несколько мгновений стоял один, и сияние его факела бросало резкие тени на скользкие от пара стены. Затем Леонардо бросил факел, в последний раз взглянул на древнюю тварь, сказочную тварь его юности, – и покинул влажную прохладу пещеры.

Впереди Лоренцо разговаривал с Никколо, и Леонардо уловил сказанные им слова: «lusus naturae» – «каприз природы».

Леонардо выбрался из мглистой туманной дымки на слепящий солнечный свет. Он был совершенно одинок, так же одинок и оторван от своих, как чудище, оставшееся в пещере.

Он стоял на уступе и смотрел вниз, на Винчи.

И чувствовал, что готов взлететь в небеса.