Предисловие 11 страница

обязан приблизительной выдержанностью своей формы непроизвольно почитаемому,

хотя и непризнаваемому образцу французской трагедии и держался довольно

независимо от Лессинга (драматические опыты которого он, как известно,

отвергал). Сами французы после Вольтера сразу лишились великих талантов,

которые могли бы продолжить развитие трагедии от дисциплины до указанной

иллюзии свободы; они позднее по немецкому примеру тоже сделали прыжок в

своего рода первобытное состояние искусства, в духе Руссо, и начали

экспериментировать. Нужно перечитывать время от времени "Магомета" Вольтера,

чтобы ясно осознать, что европейская культура потеряла раз навсегда

вследствие этого разрыва традиции. Вольтер был последним великим

драматургом, который укрощал греческой мерой свою многообразную, доступную

величайшим трагическим бурям душу, - он был способен на то, на что не был

способен ни один немец, ибо натура француза гораздо более родственна

греческой, чем натура немца, - он был также последним великим писателем,

который в отношении прозаической речи имел греческое ухо, греческую

художественную добросовестность, греческую безыскусственность и наивную

прелесть; он был ведь вообще одним из последних людей, которые могли

сочетать высшую свободу духа с безусловно нереволюционным умонастроением, не

будучи непоследовательными и трусливыми. С тех пор во всех областях достиг

господства современный дух, с его беспокойством, с его ненавистью против

меры и границы, сперва разнузданный революционной лихорадкой, а потом снова

налагающий на себя узду, когда на него нападает страх и трепет перед самим

собой, - но уже не узду художественной меры, а узду логики. Правда,

благодаря этой разнузданности мы некоторое время можем наслаждаться поэзиями

всех народов, всем растущим в потаенных местах, первобытным, дико-цветущим,

причудливо-прекрасным и богатырски-произвольным, начиная от народной песни

вплоть до "великого варвара" Шекспира; мы лакомимся местными цветами и

историческими костюмами - удовольствие, которое доселе было чуждо всем

художественным народам; мы обильно пользуемся "варварскими преимуществами"

("barbarische Avantagen"), к которым апеллировал Гёте против Шиллера, чтобы

выставить в более благоприятном свете бесформенность своего Фауста. Но

надолго ли еще? Надвигающийся прилив поэзий всех стилей и всех народов

должен ведь постепенно затопить почву, на которой было еще возможно тихое,

скрытое произрастание; все поэты должны ведь стать экспериментирующими

подражателями, дерзкими копировщиками, как бы велика ни была первоначально

их сила; наконец, публика, которая разучилась видеть в укрощении

изобразительной силы, в организующем овладении всеми художественными

средствами подлинное художественное деяние, должна все бопее ценить силу

ради силы, цвет ради цвета, мысль ради мысли, вдохновение ради вдохновения;

поэтому она совсем не сможет воспринимать элементы и условия художественного

произведения, если они не будут изолированы, и в конце концов поставить

естественное требование, что художник должен давать их ей в изолированном

виде. Да, мы отбросили "неразумные" оковы французско-греческого искусства,

но незаметно привыкли считать неразумными все, оковы, всякое ограничение - и

потому искусство идет навстречу своему разложению и при этом - что, впрочем,

крайне поучительно - соприкасается со всеми фазами своих зачатков, своего

детства, своего несовершенства, своих прежних дерзновении и прегрешений:

погибая, оно истолковывает свое возникновение, свое созидание. Один из

великих людей, на инстинкт которого можно положиться и теории которого не

хватало всего лишь тридцати лишних лет практики, - лорд Байрон - однажды

сказал: "Что касается поэзии вообще, то, чем более я об этом размышляю, тем

тверже я убеждаюсь, что все мы без исключения стоим на ложном пути. Все мы

следуем внутренне ложной революционной системе, - наше или ближайшее

поколение все-таки придет к этому убеждению". И тот же Байрон сказал: "Я

считаю Шекспира худшим образцом, хотя и самым выдающимся поэтом". И разве

зрелое художественное воззрение Гёте во второй половине его жизни не

говорит, в сущности, того же самого? - то воззрение, которым он настолько

опередил ряд поколений, что в общем и целом можно утверждать, что влияние

Гёте вообще еще не обнаружилось и что время его еще впереди? Именно потому,

что его натура долгое время держала его на пути поэтической революции,

именно потому, что он лучше всех узнал, сколько новых находок, перспектив и

вспомогательных средств было косвенно открыто благодаря этому разрыву

традиции и как бы выкопано из-под развалин искусства, - его позднейший

поворот и обращение в иную веру имеет такое большое значение: оно означает,

что он испытывал глубочайшую потребность по крайней мере фантазией взора

мысленно вернуть прежнюю полноту и совершенство сохранившимся развалинам и

колоннадам храма, если бы сила руки оказалась слишком слабой, чтобы строить

там, где для одного лишь разрушения нужны были столь огромные силы. Так жил

он в искусстве, как в воспоминании об истинном искусстве; его поэтическое

творчество стало вспомогательным средством воспоминания, понимания старых,

давно исчезнувших эпох искусства. Его требования были, правда, в отношении

силы новой эпохи неосуществимы; но скорбь об этом с избытком возмещалась

радостью, что они некогда были осуществлены и что и мы еще можем приобщаться

к этому осуществлению. Не личности, а более или менее идеальные маски; не

действительность, а аллегорические обобщения; характеры эпохи, местные

краски, ослабленные почти до невидимости и превращенные в мифы; современные

чувства и проблемы современного общества, сведенные к их простейшим формам,

лишенные своих привлекательных, интересных, патологических качеств и

сделанные бесплодными во всех смыслах, кроме артистического; никаких новых

тем и характеров, а лишь постоянно новое одушевление и преобразование

старых, давно привычных характеров - таково искусство, как его позднее

понимал Гёте и как его осуществляли греки, а также и французы.

Что остаётся от искусства. Справедливо, что при известных

метафизических предпосылках ценность искусства значительно возрастает,

например когда существует вера в то, что характер неизменен и что сущность

мира постоянно выражается во всех характерах и поступках; тогда произведение

художника становится образом вечно пребывающего, между тем как для нашего

понимания художник может придать своему образу лишь временное значение, ибо

человек в целом есть создание времени и изменчив и даже отдельный человек не

есть нечто прочное и неизменное. - Точно так же дело обстоит и с другой

метафизической предпосылкой: если допустить, что наш видимый мир есть лишь

явление, как это принимают метафизики, то искусство стояло бы довольно

близко к действительному миру; ибо между миром явлений и миром

художественных грез было бы тогда весьма большое сходство; а остающееся

различие делало бы значение искусства еще большим, чем значение природы, так

как искусство изображает неизменную форму, типы и образцы природы. - Но эти

предпосылки ложны; каково же может быть положение искусства, раз это

признано? Прежде всего оно в течение тысячелетий учило с интересом и

радостью смотреть на жизнь во всякой ее форме и развивать наше чувство до

того, чтобы мы могли воскликнуть: "какова бы ни была жизнь, она хороша!" Это

учение искусства - получать радость от бытия и рассматривать человеческую

жизнь как часть природы, без слишком бурного участия в ней, как предмет

закономерного развития, - это учение вросло в нас, оно теперь снова

проявляется в нас как всемогущая потребность познания. Можно было бы

отказаться от искусства, но вместе с ним еще не была бы потеряна

способность, которую мы приобрели от него; подобно тому как мы отказались от

религии, но не от приобретенного через нее усиления и повышения чувства. Как

пластическое искусство и музыка есть мерило душевного богатства,

действительно приобретенного и умноженного через религию, так после

исчезновения искусства посеянная им интенсивность и многообразность

жизненной радости продолжала бы еще искать удовлетворения. Научный человек

есть дальнейшее развитие художественного человека.

Вечерняя заря искусства. Как в старости человек вспоминает свою юность

и справляет праздники воспоминания, так и отношение человечества к искусству

будет скоро трогательным воспоминанием о радостях юности. Быть может,

никогда еще прежде искусство не воспринималось так глубоко и интимно, как

теперь, когда его, по-видимому, окружает магия смерти. Вспомним тот

греческий город в нижней Италии, который ежегодно в определенный день

справлял свои греческие празднества среди воздыхании и слез о том, что

иноземное варварство все более побеждает его принесенные с родины нравы;

нигде, вероятно, люди не наслаждались так сильно эллинским началом, никогда

не впивали этот золотой нектар с таким сладострастием, как среди этих

вымирающих эллипов. На художника скоро будут смотреть как на прекрасный

пережиток; точно дивному чужестранцу, от силы и красоты которого зависело

счастье прежних времен, ему будут оказывать почести, какие редко выпадают на

долю равного нам. Лучшее в нас, быть может, унаследовано от чувств прежних

эпох, которые теперь уже вряд ли доступны нам непосредственно; солнце уже

закатилось, но небо нашей жизни еще пламенеет и сияет его лучами, хотя мы

уже не видим его.

ОТДЕЛ ПЯТЫЙ:

ПРИЗНАКИ ВЫСШЕЙ И НИЗШЕЙ КУЛЬТУРЫ

Облагорожение через вырождение. История учит, что лучше всего

сохраняется то племя, в котором большинство людей имеют живое чувство

солидарности вследствие одинаковости их привычных и непререкаемых принципов,

т. е. вследствие их общей веры. Здесь крепнут нравы хорошей, деятельной

жизни, здесь личность научается подчинению и воспитанием развивается

твердость, уже изначала присущая характеру. Опасность этих крепких обществ,

опирающихся на однородные, сильные личности, состоит в том, что они легко

глупеют и что это оглупление, которое, как тень, всегда сопровождает всякую

устойчивость, постепенно растет, передаваясь по наследству. В таких

обществах духовный прогресс зависит от более разнузданных, неустойчивых и

морально слабых личностей: от людей, которые ищут нового и вообще пускаются

в разные поиски. Бесчисленное множество людей такого рода погибает благодаря

своей слабости, не оказав никакого заметного влияния; но в целом, особенно

если они имеют потомство, они ослабляют общественные узы и время от времени

наносят раны устойчивому элементу общества. Именно в таком больном и слабом

месте обществу как бы прививается нечто новое; но его общая сила должна быть

достаточно велика, чтобы воспринять в свою кровь это новое и ассимилировать

его. Вырождающиеся натуры имеют величайшее значение всюду, где должен

наступить прогресс. Всякому прогрессу в целом должно предшествовать

частичное ослабление. Более сильные натуры сохраняют тип, более слабые -

помогают его развивать. - Нечто подобное применимо и к отдельному человеку;

в большинстве случаев вырождение, уродство, даже порок и вообще физический

или нравственный ущерб связаны с выгодой в каком-либо ином отношении.

Болезненный человек будет, например, среди воинствующего и беспокойного

племени иметь больше повода оставаться с самим собой и оттого станет

спокойнее и мудрее, одноглазый лучше разовьет зрение одним глазом, слепой

будет глубже смотреть внутрь и во всяком случае иметь более острый слух. В

этом смысле пресловутая борьба за существование кажется мне не единственной

точкой зрения, с которой может быть объяснено прогрессирование и усиление

человека или расы. Напротив, здесь должны соединиться двоякого рода условия:

во-первых, умножение устойчивой силы через связь сознаний в общей вере и

социальном чувстве; затем, возможность достигать более высоких целей,

благодаря тому что встречаются вырождающиеся натуры и вследствие этого сила

устойчивости испытывает частичные ослабления и уязвления; именно, более

слабая натура, будучи более утонченной и нежной, делает возможным вообще

какое-либо движение вперед. Народ, который в каком-либо отношении начинает

разрушаться и слабеть, но в целом еще силен и здоров, способен воспринять в

себя заразу нового и усвоить ее к своей выгоде. В отношении отдельного

человека задача воспитания сводится к следующему: ему надо придать такую

прочность и устойчивость, чтобы, как целое, он уже не мог быть отклонен от

своего пути. Но затем воспитатель должен еще нанести ему раны или

использовать те раны, которые нанесены ему ударами судьбы, и когда таким

образом возникли боль и потребность, то и в пораненные места может быть

привито что-либо новое и благородное. Его натура в целом воспримет это и

позднее в своих плодах обнаружит следы облагорожения. - Что касается

государства, то Макиавелли говорит, что "форма правительства имеет весьма

небольшое значение, хотя полуобразованные люди и думают иначе. Великой целью

государственного искусства должна быть устойчивость, которая перевешивает

все остальное, ибо она гораздо ценнее, чем свобода". Лишь при прочно

основанной и обеспеченной длительности правления возможно вообще постоянное

развитие и облагораживающая прививка. Правда, опасный спутник всякой

устойчивости - авторитет борется по обыкновению против этого.

Свободный ум есть относительное понятие. Свободным умом называют того,

кто мыслит иначе, чем от него ждут на основании его происхождения, среды,

его сословия и должности или на основании господствующих мнений эпохи. Он

есть исключение, связанные умы суть правило; последние упрекают его в том,

что его свободные принципы либо возникли из желания выделяться, либо же

заставляют в нем предполагать свободные поступки, т. е. поступки,

несоединимые со связанной моралью. Иногда ему говорят также, что те или иные

свободные принципы должны быть объяснены из его умственной бестолковости или

ненормальности; но так говорит лишь злоба, которая сама не верит тому, что

говорит, а хочет только причинять вред: ибо свидетельство в пользу большей

остроты и верности его интеллекта обыкновенно написано на лице у свободного

ума, и настолько отчетливо, что и связанные умы понимают его достаточно

хорошо. Но два других выведения свободомыслия принимаются честно; и

действительно, многие свободные умы возникают одним из этих двух способов.

Тем не менее суждения, до которых они доходят такими путями, могут все же

быть более правильными и достоверными, чем суждения связанных умов. В

познании истины все сводится к тому, что она достигнута, а не к тому, по

какому мотиву человек искал ее и каким путем ее нашел. Если свободные умы

правы, то связанные умы не правы, хотя бы первые пришли к истине из

безнравственности, а последние из нравственности доселе оставались в

заблуждении. - Впрочем, к существу свободного ума не принадлежит то, что он

имеет более верные мнения, а лишь то, что он освободился от всякой традиции,

все равно, успешно или неудачно. Но обыкновенно он все же будет иметь на

своей стороне истину или по крайней мере дух искания истины: он требует

оснований, другие же - только веры.

Происхождение веры. Отношение связанного ума к вещам определяется не

основаниями, а привычкой; он, например, христианин не потому, что уяснил

себе различные религии и сделал выбор между ними; он англичанин не потому,

что решил быть таковым, а просто он нашел готовыми христианство или

британство и взял их без всяких оснований, подобно тому как человек,

родившийся в стране, производящей вино, потребляет вино. Позднее, когда он

уже был христианином или англичанином, он, быть может, изобрел и некоторые

основания в пользу своей привычки; эти основания можно опрокинуть, но тем

самым еще не разрушается вся его позиция. Заставьте, например, связанный ум

привести основания против двоеженства, - тогда можно узнать, покоится ли его

святая ревность в защите моногамии на основаниях или на привычке. Привычка к

духовным основным принципам, лишенным основания, называется верой.

Обратное заключение от следствий к основанию и никакому основанию. Все

государства и социальные порядки: сословия, брак, воспитание, право, - все

это черпает свою силу и устойчивость только из веры в него связанных умов -

т. е. из отсутствия оснований или по крайней мере из отклонения вопроса об

основаниях. В этом связанные умы неохотно сознаются и хорошо чувствуют, что

это есть некоторое pudendum. Христианство, которое было весьма невинно в

своих интеллектуальных идеях, совсем не замечало этого pudendum, требовало

веры, и только веры, и страстно отклоняло требование оснований; оно

указывало на результаты веры: вы уже узнаете преимущества веры, намекало

оно, вы обретете через нее блаженство. Фактически государство поступает так

же, и каждый отец воспитывает так своего сына. "Считай это истинным, -

говорит он, - ты сам испытаешь, какую это приносит пользу". Но это означает,

что из личной пользы какого-либо мнения должна быть доказана его истинность;

удобство учения должно свидетельствовать о его интеллектуальной прочности и

обоснованности. Это все равно, как если бы обвиняемый заявил перед судом:

мой защитник говорит безусловную истину; ибо обратите внимание на то, что

следует из его речи: я должен быть оправдан. - Так как связанные умы

держатся принципов ради своей пользы, то они предполагают, что и свободный

ум в своих воззрениях ищет лишь собственной пользы и считает истинным только

то, что ему как раз выгодно. Но так как ему, по-видимому, полезно

противоположное тому, что полезно его соотечественникам и членам его

сословия, то последние предполагают, что его принципы опасны им; они говорят

или чувствуют: он не смеет быть правым, ибо он нам вреден.

Сильный, хороший характер. Связанность воззрений, обратившаяся через

привычку в инстинкт, ведет к тому, что зовется силою характера. Когда

человек действует на основании немногих, но всегда одинаковых мотивов, то

его действия приобретают большую энергию; если эти действия гармонируют с

принципами связанных умов, то они получают признание и возбуждают при случае

в их виновнике чувство чистой совести. Немногочисленные мотивы, энергичное

поведение и чистая совесть составляют то, что зовется силой характера.

Человеку с сильным характером недостает знания многих возможностей и

направлений действования: его интеллект не свободен, связан, ибо он

показывает ему в определенном случае, быть может, только две возможности;

между последними он соответственно всей своей природе с необходимостью

должен выбирать, и он делает это легко и быстро, потому что ему не

приходится выбирать между пятьюдесятью возможностями. Воспитывающая среда

хочет сделать каждого человека несвободным, ставя всегда перед ним лишь

наименьшее число возможностей. Воспитатели рассматривают индивида так, как

будто он, хотя и есть нечто новое, должен стать повторением. Если человек

непосредственно представляется чем-то незнакомым, никогда не бывшим, то из

него нужно сделать нечто знакомое, бывалое. Хорошим характером в ребенке

называют проявляющуюся в нем связанность уже существующим; ребенок,

становясь на сторону связанных умов, обнаруживает сперва свое пробуждающееся

чувство солидарности; но на основе этого чувства он позднее станет полезным

своему государству или сословию.

Мерило вещей у связанных умов. Четыре рода вещей связанные умы признают

правомерными. Во-первых, все вещи, имеющие устойчивость, правомерны;

во-вторых, все вещи необременительные правомерны; в-третьих, все вещи,

приносящие пользу, правомерны; в-четвертых, все вещи, которым мы принесли

жертвы, правомерны. Последнее объясняет, например, почему война, начатая

против воли народа, продолжает вестись с воодушевлением, как только ей

принесена первая жертва. - Свободные умы, которые защищают свое дело перед

судилищем связанных умов, должны доказать, что всегда существовали свободные

умы, т. е. что свободомыслие обладает устойчивостью, затем что они не хотят

быть обременительными и, наконец, что они в общем приносят пользу связанным

умам; но так как они не могут убедить в последнем связанные умы, то им не

приносит пользы доказательство первого и второго пунктов.

Esprit fort. По сравнению с тем, кто имеет на своей стороне традицию и

не нуждается в обосновании своего поведения, свободный ум всегда слаб,

особенно в действовании: ибо он знает слишком много мотивов и точек зрения и

потому имеет неуверенную, неопытную руку. Каковы же средства, чтобы все же

сделать его относительно сильным, так чтобы он по крайней мере мог пробиться

и не погиб бесплодно? Как возникает сильный ум (esprit fort)? Это есть

единичный случай общего вопроса о созидании гения. Откуда берется та

энергия, та непреклонная сила и выдержка, с которой отдельный человек

вопреки традиции стремится приобрести совершенно индивидуальное познание

мира?

Возникновение гения. Проницательность, с которой заключенный ищет

средств к своему освобождению, хладнокровнейшее и упорнейшее использование

малейшего преимущества могут научить нас, к каким приемам прибегает иногда

природа, чтобы осуществить гения, - слово, которое я прошу понимать без

всякого мифологического и религиозного привкуса: она сажает его в темницу и

до крайних пределов раздражает его жажду освободить себя. - Или, в другом

образе: человек, который совершенно заблудился в лесу, но с необычайной

энергией стремится выйти на простор в каком-нибудь направлении, может

случайно открыть новый путь, которого еще никто не знал; так возникают

гении, приобретающие славу оригинальности. - Было уже упомянуто, что

уродство, искалеченность, существенный недостаток какого-либо органа, часто

дает повод к тому, чтобы другой орган развился необычайно хорошо, ибо он

должен выполнять свою собственную функцию и, кроме того, еще иную. Отсюда

можно отгадать источник многих блестящих дарований. - Эти общие указания о

возникновении гения следует применить к специальному случаю - к

возникновению совершенного свободного ума.

Догадка об источнике свободомыслия. Подобно тому как увеличиваются

глетчеры, когда в экваториальных областях солнце сильнее прежнего жжет море,

- так, быть может, особенно сильное и растущее свободомыслие есть

свидетельство того, что где-либо чрезвычайно повысился жар чувства.

Голос истории. В общем история, по-видимому, дает следующее наставление

о возникновении гения: эксплуатируйте и истязайте людей - так говорит она

страстям зависти, ненависти и соревнования - доводите их до крайности,

возбуждайте человека против человека, народ против народа, и притом в

течение целых веков. Тогда как бы из отлетевшей в сторону искры зажженной

этим страшной энергии, быть может, сразу возгорится свет гения; воля,

одичавшая, подобно коню под шпорами всадника, вырвется тогда и перекинется

на другую область. - Кто постиг бы условия созидания гения и хотел бы

практически применить способ, которого при этом обыкновенно придерживается

природа, тот должен был бы быть столь же злым и беспощадным, как природа. -

Но, быть может, мы неверно расслышали голос истории.

Ценность середины пути. Быть может, созидание гения есть удел лишь

ограниченной эпохи человеческой истории. Ибо нельзя ожидать от будущего

человечества зараз всего того, что могли создать только совершенно

определенные условия прошлого; например, нельзя ожидать изумительного

действия религиозного чувства. Это последнее само имело свое время, и многое

хорошее уже никогда не сможет вырасти, потому что оно могло расти только из

него. Так, уже никогда не будет существовать религиозно ограниченный

горизонт жизни и культуры. Быть может, даже тип святого возможен лишь при

известной ограниченности интеллекта, которая, по-видимому, навсегда отошла в

область прошлого. Так и высота разума, быть может, предназначена отдельной

эпохе человечества: она выступала - и выступает, поскольку мы еще живем в

этой эпохе, - когда чрезвычайная, долго накоплявшаяся энергия воли в виде

исключения наследственно переносилась на духовные цели. Высота эта исчезнет,

когда уже не будет более развиваться такая дикость и энергия. Человечество,

быть может, в середине своего пути, в промежуточную эпоху своего

существования, подходит ближе к своей подлинной цели, чем в конце пути.

Силы, например, которыми обусловлено искусство, могут прямо-таки вымереть;

любовь к лжи, к неточному, символическому, к упоению и экстазу может стать

предметом презрения. И вообще, поскольку жизнь упорядочена в совершенном

государстве, постольку из современности нельзя извлечь никакого мотива для

поэтического творчества, и только отсталые люди будут еще нуждаться в

художественном вымысле. Во всяком случае последние будут тогда с тоскою

обращаться назад, ко временам несовершенного государства, полуварварского

общества, - к нашим временам.

Противоречие между гением и идеальным государством. Социалисты

стремятся создать благополучную жизнь для возможно большего числа людей.

Если бы постоянная родина такой благополучной жизни - совершенное

государство - действительно была достигнута, то этим благополучием была бы

разрушена почва, из котором произрастает великий интеллект и вообще

могущественная личность: я разумею сильную энергию. Когда это государство

было бы достигнуто, человечество стало бы слишком вялым, чтобы ещё быть в

состоянии созидать гения. Не следует ли поэтому желать, чтобы жизнь

сохранила свой насильственный характер и чтобы постоянно сызнова

возбуждались дикие силы и энергии? Однако тёплое, сострадательное сердце

хочет именно устранения этого насильственного и дикого характера, и самое

горячее сердце, какое только можно себе представить, страстно требовало бы

этого - тогда как сама его страсть заимствовала своё пламя и жар и даже всё

своё бытие именно из этого дикого и насильственного характера жизни; итак,

самое горячее сердце хочет устранения своего фундамента, уничтожения самого

себя, - а это значит ведь: оно хочет чего-то нелогичного, оно неразумно.

Высочайшая разумность и самое горячее сердце не могут совмещаться в одной

личности, и мудрец, высказывающий приговор над жизнью, возвышается и над

добротой и рассматривает её лишь как нечто, что также должно быть оценено в

общем итоге жизни. Мудрец должен противодействовать этим распущенным

желаниям неразумной доброты, ибо ему важно сохранение его типа и конечное

возникновение высшего интеллекта; по меньшей мере он не будет содействовать

учреждению "совершенного государства", поскольку в последнем будут ютиться

только вялые личности. Напротив, Христос, которого мы можем мыслить как

самое горячее сердце, содействовал оглуплению людей, стал на сторону нищих

духом и задержал возникновение высочайшего интеллекта; и это было

последовательно. Его противообраз, совершенный мудрец, - это можно, я думаю,

предсказать наперёд - будет столь же необходимо помехой для возникновения

Христа. - Государство есть мудрая организация для взаимной защиты личностей;

если чрезмерно усовершенствовать его, то в конце концов личность будет им

ослаблена и даже уничтожена - т. е. будет в корне разрушена первоначальная

цель государства.

Пояса культуры. Можно образно сказать, что эпохи культуры соответствуют

поясам различных климатов, с тою только разницей, что они следуют одна за