Предисловие 9 страница

Кто различает менее строго и охотно отдается воспроизводящему воспоминанию,

тот при случае может стать великим импровизатором, но художественная

импровизация стоит весьма низко по сравнению с упорно и серьезно проверенной

художественной мыслью. Все великие гении были великими работниками; они не

только неутомимо изобретали, но и неутомимо отвергали, проверяли,

совершенствовали, упорядочивали.

Ещё о вдохновении. Когда продуктивная сила некоторое время накопляется

и какая-либо преграда мешает ей истекать, то в конце концов она изливается

так внезапно, как будто здесь действовало непосредственное вдохновение, без

предшествовавшей внутренней работы, т. е. как будто совершилось чудо. Это

создает известную иллюзию, в сохранении которой, как сказано, тут больше

обычного заинтересованы художники. Капитал именно только накопился, а не

сразу упал с неба. Впрочем, и в других областях существует такое кажущееся

вдохновение, например в области любви, добродетели, порока.

Страдания гения и их ценность. Художественный гений хочет приносить

радость, но, когда он стоит на очень высокой ступени, ему легко недостает

участников радости; он предлагает яства, но никто их не хочет. Это

возбуждает в нем иногда смехотворно-трогательный пафос; ведь, в сущности, он

не имеет никакого права принуждать людей к наслаждению. Его дудка гудит, но

никто не хочет плясать: может ли это быть трагичным? И все же это бывает

трагично! - Под конец, в виде награды за это лишение, он имеет больше

удовольствия от творчества, чем остальные люди от всех иных родов

деятельности. Его страдания ощущаются преувеличенно, потому что звук его

жалобы более громок, слова его - более красноречивы; и иногда его страдания

действительно очень велики, но лишь потому, что столь велики его честолюбие

и зависть. Гений знания, вроде Кеплера и Спинозы, обыкновенно не столь жаден

и не производит такого шума из-за своих на деле гораздо больших страданий и

лишений. Он с большей уверенностью может рассчитывать на потомство и

избавиться от современности, тогда как художник, поступая так, ведет

отчаянную игру, при которой сердце его должно исполниться скорбью. В

чрезвычайно редких случаях - когда в одной личности гений творчества и

познания слит с моральным гением - к упомянутой скорби присоединяется еще

род скорби, который надо признать самым невероятным исключением в мире:

внеличные и сверхличные чувства, обращенные к народу, к человечеству, ко

всей культуре, ко всему страдающему бытию, - чувства, которые приобретают

ценность лишь в сочетании с особенно трудными и далекими познаниями

(сострадание само по себе имеет небольшую ценность). - Но какое мерило,

какие точные весы есть у нас для их подлинности? Не надлежит ли быть

недоверчивыми в отношении всех, кто говорит о таких своих чувствах?

Роковая судьба величия. За каждым великим явлением следует вырождение,

особенно в области искусства. Образец великого побуждает более тщеславные

натуры к внешнему подражанию или к тому, чтобы превзойти его; к тому же все

великие дарования имеют роковую судьбу истреблять многие более слабые силы и

зародыши и как бы опустошать вокруг себя природу. Счастливейшим случаем в

развитии искусства является комбинация, когда несколько гениев взаимно

сдерживают друг друга; при этой борьбе обыкновенно открывается свет и

простор и более слабым и нежным натурам.

Искусство опасно художнику. Когда искусство могущественно овладевает

личностью, оно увлекает ее к воззрениям таких эпох, в которые искусство

процветало сильнее всего; оно действует тогда регрессивно. Художник начинает

все более почитать внезапные возбуждения, верит в богов и демонов,

одушевляет природу, ненавидит науку, становится изменчивым в своих

настроениях, как люди древности, и жаждет переворота всех отношений,

неблагоприятных искусству, и притом с горячностью и несправедливостью

ребенка. Но уже сам по себе художник есть отсталое существо, остановившееся

на ступени игры, которая принадлежит юности и детству; к этому

присоединяется еще то, что он регрессирует и возвращается к прежним эпохам.

Так возникает напоследок глубокий антагонизм между ним и поколением его

эпохи, что приводит к печальному концу; и по рассказам древних, Гомер и

Эсхил провели остаток жизни и умерли в меланхолии.

Сотворенные люди. Если говорят, что драматург (и вообще художник)

действительно творит характеры, то это красивый обман и преувеличение, в

наличности и распространении которых искусство празднует один из своих

непроизвольных, как бы дополнительных триумфов. В действительности мы очень

мало понимаем подлинного живого человека и обобщаем весьма поверхностно,

приписывая ему тот или иной характер; это наше весьма несовершенное

отношение к человеку удовлетворяет поэт, который превращает в людей (и в

этом смысле "творит") столь же поверхностные наброски, сколь поверхностно

наше знание людей. В этих созданных художниками характерах есть много

фальшивого блеска; они отнюдь не суть телесные создания природы, а, подобно

нарисованным людям, всегда чересчур тонки и не выдерживают рассмотрения

вблизи. А если еще говорят, что в характере обычных живых людей встречаются

противоречия и что созданный драматургом характер есть первообраз,

предносившийся природе, то это уже совершенно неверно. Действительный

человек есть нечто всецело необходимое (даже в так называемых своих

противоречиях), но мы не всегда познаем эту необходимость. Сочиненный

человек, продукт фантазии, хочет означать нечто необходимое, но лишь для

таких людей, которые понимают и реального человека лишь в грубом,

неестественном упрощении, так что несколько резких, часто повторяющихся

черт, ярко освещенных и окруженных массой теней и полутеней, вполне

удовлетворяют их притязаниям. Они, следовательно, легко готовы принимать

продукт фантазии за настоящего, необходимого человека, потому что они

привыкли при наблюдении подлинного человека принимать продукты фантазии,

силуэт, произвольное сокращение за целое. - А что живописец или скульптор

выражает "идею" человека, - это нелепая выдумка и обман чувств: когда так

говорят, то поддаются тирании глаза, который из человеческого тела видит

только поверхность, кожу; но внутреннее тело в такой же мере принадлежит к

идее. Пластическое искусство хочет выразить характеры во внешней оболочке;

поэзия употребляет для той же цели слово, она изображает характер в звуке.

Искусство исходит из естественного неведения человека о его внутреннем

содержании (в теле и характере); оно существует не для физиков и философов.

Преувеличенная самооценка при вере в художников и философов. Все мы

думаем, что достоинства художественного произведения или художника доказаны,

если они на нас действуют или потрясают нас. Но ведь тут должны были бы

сперва быть доказаны достоинства наших собственных суждений и ощущений - что

не имеет места. Кто в области пластического искусства потрясал и восхищал

больше, чем Бернини, кто действовал сильнее, чем тот последемосфеновский

ритор, который ввел в употребление азианский стиль и доставил ему господство

в течение двух столетий? Это господство над веками не доказывает ничего о

достоинстве и длительной ценности какого-либо стиля; поэтому не следует быть

слишком уверенным в своем хорошем мнении о каком-нибудь художнике; такое

мнение означает ведь не только веру в правдивость нашего ощущения, но и веру

в непогрешимость нашего суждения, тогда как суждение или ощущение - или и то

и другое - может быть слишком грубым и слишком тонким, слишком изысканным и

слишком первобытным. Точно так же благодетельность или утешительность

какой-либо философии, религии еще ничего не говорят об их истинности -

подобно тому как блаженство, которое дает безумному его идефикс, не

доказывает еще разумности этой идеи.

Культ гения из тщеславия. Так как мы высокого мнения о самих себе, но

отнюдь не ожидаем от себя, что мы могли бы написать картину Рафаэля или

сцену из драмы Шекспира, то мы убеждаем себя, что способность к этому есть

нечто необычайное и чудесное, совершенно исключительный случай, или, если мы

к тому же ощущаем религиозно, - благодать свыше. Так наше тщеславие, наше

себялюбие поощряет культ гения: только если гений мыслится совершенно

удаленным от нас, как miraculum, он не оскорбителен для нас (даже Гёте,

чуждый зависти, назвал Шекспира своей "звездой далекой высоты"; причем можно

вспомнить о стихе: "die Sterne, die begehrt man nicht"). Но если отвлечься

от этих внушений нашего тщеславия, то деятельность гения отнюдь не будет

чем-то существенно отличным от деятельности механика-изобретателя, ученого

астронома или историка, мастера тактики. Все эти деятельности получают

объяснение, если представить себе людей, мышление которых деятельно в одном

направлении, которые употребляют все как материал, которые постоянно

тщательно присматриваются к своей внутренней жизни и к жизни других, всюду

находят для себя образцы и поучения и неутомимо комбинируют эти средства.

Гений только то и делает, что учится сперва класть камни, потом строить из

них; он всегда ищет материала и всегда занят его обработкой. Всякая

деятельность человека изумительно сложна, а не только деятельность гения; но

никакая деятельность не есть "чудо". - Откуда же эта вера, что только у

художника, оратора, философа есть гений, что только они одни обладают

"интуицией"? (В силу чего им приписываются своего рода чудесные очки, с

помощью которых они смотрят прямо в "сущность" вещей.) Люди явственно

говорят о гении только там, где действия крупного интеллекта им особенно

приятны и где они не склонны чувствовать зависть. Назвать кого-нибудь

"божественным" означает: "здесь нам не нужно соперничать". Далее: всему

готовому, совершенному поклоняются, все становящееся недооценивается. Но при

созерцании художественного произведения никто не может подметить, как оно

возникало; в этом его преимущество, ибо всюду, где можно видеть

возникновение, это действует охлаждающе. Законченное искусство изображения

отклоняет всякую мысль о его возникновении; оно тиранизирует своим наличным

совершенством. Поэтому мастера изобразительного искусства преимущественно

считаются гениальными, а не люди науки. На самом деле и первая оценка, и

последняя недооценка суть лишь ребячество разума.

Серьезность ремесла. Пусть не говорят о даровании, о прирожденных

талантах! Можно назвать великих людей всякого рода, которые были

малодаровиты. Но они приобрели величие, стали "гениями" (как это обыкновенно

говорят) в силу качеств, об отсутствии которых предпочитает молчать тот, кто

сознает их в себе: все они имели ту деловитую серьезность ремесленника,

которая сперва учится в совершенстве изготовлять части, прежде чем решается

создать крупное целое; они посвящали этому свое время, потому что получали

большее удовлетворение от хорошего выполнения чего-либо мелкого,

второстепенного, чем от эффекта ослепительного целого. Рецепт, например, по

которому человек может стать хорошим новеллистом, легко дать, но выполнение

его предполагает качества, которые обыкновенно упускаются из виду, когда

говорят: "У меня нет достаточного таланта". Нужно делать сотню и более

набросков новелл, не длиннее двух страниц, но столь отчетливых, что каждое

слово в них необходимо; нужно ежедневно записывать анекдоты, пока не найдешь

самую выпуклую и действительную форму для них; нужно неутомимо собирать и

вырисовывать человеческие типы и характеры; нужно прежде всего как можно

чаще рассказывать и слушать чужие рассказы, зорко наблюдая за их действием

на присутствующих; нужно путешествовать, как художник-пейзажист и

рисовальщик костюмов; нужно делать заметки по отдельным наукам, записывая

все, что при хорошем изложении может оказывать художественное действие;

наконец, нужно размышлять о мотивах человеческих поступков, не пренебрегать

ничем, что может быть здесь поучительным, и денно и нощно коллекционировать

такого рода вещи. На это многообразное упражнение нужно затратить лет

десять, и тогда то, что создано в мастерской, может быть вынесено на улицу.

- Как же поступает большинство? Они начинают не с части, а с целого. Они,

быть может, употребят иногда удачный прием, привлекут к себе внимание и

отныне начинают употреблять все худшие приемы по весьма простым и

естественным основаниям. - Порой, когда отсутствуют разум и характер,

которые должны управлять таким планом жизни художника, место их заступают

судьба и нужда, которые заставляют будущего мастера шаг за шагом усваивать

себе все условия его ремесла.

Опасность и польза культа гения. Вера в великие, исключительные,

плодотворные умы не необходимо, но весьма часто связана еще с тем

религиозным или полурелигиозным суеверием, что эти умы имеют

сверхчеловеческое происхождение и обладают некоторыми чудесными

способностями, в силу которых они приобретают свои познания совсем иным

путем, чем остальные люди. Им приписывают, пожалуй, непосредственное

проникновение взором в сущность мира, как бы сквозь отверстие в покрове

явлений, и верят, что они без усилий и строгости науки, в силу этого

чудесного ясновидения, могут сообщить что-то окончательное и решающее о

человеке и мире. Пока чудо в области познания еще находит верующих, можно

согласиться, пожалуй, что это приносит пользу самим верующим, поскольку они

таким безусловным подчинением себя великим умам создают лучшую дисциплину и

школу для своего собственного ума на время его развития. Напротив, по

меньшей мере спорно, полезно ли суеверие о гении, о его привилегиях и

исключительных способностях для самого гения, если оно укоренится в нем.

Является во всяком случае опасным признаком, когда на человека нападает

трепет перед самим собой - будь то знаменитый трепет Цезарей или

рассматриваемый трепет гения; когда запах жертвоприношений, которые,

естественно, посвящают одному лишь Богу, проникает в мозг гению, так что он

начинает шататься и считать себя чем-то сверхчеловеческим. Постепенные

следствия этого: чувство безответственности, исключительных прав, вера, что

уже общение с людьми есть милость с его стороны, безумный гнев при попытке

сравнить его с другими или даже оценить его ниже других и осветить неудачное

в его произведении. Благодаря тому что он перестает критиковать себя, под

конец из его оперения начинает выпадать одно пышное перо за другим; это

суеверие подрывает корни его силы и делает его, быть может, даже лицемером,

после того как он теряет ее. Итак, для самих великих умов, вероятно,

полезнее, если они уяснят себе свою силу и ее источник, т. е. если они

постигнут, какие чисто человеческие качества сочетались в них и какие

счастливые обстоятельства выступили при этом: а именно, неуклонная энергия,

решительное устремление к определенным целям, великое личное мужество,

далее, счастливое воспитание, которое своевременно дало им лучших учителей,

лучшие образцы и методы. Правда, если целью их является производить

наибольшее действие, то неясность о самих себе и отмеченный придаток

полубезумия всегда хорошо помогали им, ибо во все времена поклонялись и

завидовали именно той силе в них, с помощью которой они делают людей

безвольными и внушают им безумную мысль, будто их ведут сверхъестественные

вожди. Более того, людей возвышает и воодушевляет вера в то, что кто-либо

обладает сверхъестественной силой; и в этом смысле безумие, как говорит

Платон, принесло людям величайшие благодеяния. - В отдельных редких случаях

эта доля безумия могла служить также средством, с помощью которого

налагалась крепкая узда на такую, во всех отношениях склонную к эксцессам,

натуру; и в жизни отдельных личностей безумные идеи часто имеют значение

целебных ядов; но в конечном счете у каждого "гения", который верует в свою

божественность, ядовитость этой веры обнаруживается все более по мере того,

как "гений" стареет; вспомним хотя бы пример Наполеона, существо которого,

несомненно, приобрело могучее единство, выделяющее его из всех современных

людей, в силу его веры в себя и свою звезду и вытекающее из нее презрение к

людям, пока наконец та же самая вера не перешла почти в безумный фатализм,

отняла у него его быстрый и острый взор и стала причиной его гибели.

Гении и ничтожное. Именно оригинальные, из себя самих черпающие умы

могут при известных обстоятельствах создавать нечто совершенно пустое и

бесцветное, тогда как более зависимые натуры, так называемые таланты, полны

воспоминаний о всевозможных хороших вещах и даже в состоянии упадка могут

создавать нечто терпимое. Но если оригинальные умы покинуты своим

дарованием, то воспоминание не приносит им никакой помощи: они становятся

пустыми.

Публика. От трагедии народ, собственно, требует только, чтобы она была

достаточно трогательной и давала ему возможность выплакаться; напротив,

артист, который смотрит новую трагедию, получает удовольствие от остроумных

технических изобретений и приемов, от использования и распределения

материала, от новой вариации старых мотивов, старых мыслей. - Его позиция

есть эстетическое отношение к художественному произведению, позиция

творящего; описанное выше отношение, имеющее дело только с материалом, есть

позиция народа. О человеке, занимающем промежуточное положение, не стоит

говорить, он не есть ни народ, ни артист и сам не знает, чего хочет; поэтому

и его радость неясна и ничтожна.

Артистическое воспитание публики. Если один и тот же мотив не

разрабатывается на сотни ладов различными мастерами, публика не научается

интересоваться чем-либо, кроме самой темы; но под конец она сама воспримет и

эстетически прочувствует оттенки, тонкие, новые приемы в обработке этого

мотива, именно когда она давно уже знает мотив из многочисленных разработок

и при этом уже не ощущает прелести новизны и любопытства.

Художник и его свита должны идти в ногу. Переход от одной ступени стиля

к другой должен быть настолько медленным, чтобы не одни только художники, но

и слушатели и зрители совершали этот переход и хорошо знали, что он

означает. Иначе возникает внезапно великая пропасть между художником,

который на отдаленных высотах творит свои произведения, и публикой, которая

не может уже взбираться на эти высоты и под конец в недовольстве спускается

еще ниже. Ибо если художник уже не подымает за собой своей публики, то она

быстро опускается вниз, и притом падает тем глубже и опаснее, чем выше ее

вознес гений, подобно тому как гибнет черепаха, падая из когтей орла,

который вознес ее под облака.

Происхождение комического. Если сообразить, что человек в течение

многих тысячелетий был животным, в высшей степени доступным страху, что все

внезапное, неожиданное заставляло его быть готовым к борьбе, быть может даже

готовым к смерти, и что даже позднее, в социальных условиях жизни, вся

обеспеченность покоилась на ожидаемом, на привычном в мнении и деятельности,

то нельзя удивляться, что при всем внезапном, неожиданном в слове и

действии, если оно врывается без опасности и вреда, человек становится

веселым, переходит в состояние, противоположное страху: съежившееся,

трепещущее от страха существо расправляется, широко раздвигается - человек

смеется. Этот переход от мгновенного страха к краткому веселью зовется

комическим. Напротив, в феномене трагического человек от большого,

длительного веселья переходит к великому страху; но так как среди смертных

великое, длительное веселье встречается гораздо реже, чем повод к страху, то

на свете гораздо больше комического, чем трагического; смеяться приходится

гораздо чаще, чем испытывать потрясение.

Честолюбие художника. Греческие художники, например трагики, творили

для того, чтобы побеждать; все их искусство немыслимо вне соперничества:

Гесиодова добрая "эрис", честолюбие, окрыляла их гений. Но это честолюбие

требовало прежде всего, чтобы их произведение получило высшее признание в их

собственных глазах, т. е. отвечало бы тому, что они считают превосходным,

без внимания к господствующему вкусу и к общему мнению о достоинствах

художественного произведения; и потому Эсхил и Еврипид долгое время не имели

успеха, пока наконец они не воспитали для себя художественных судей,

оценивавших их произведения по мерилам, которые они сами к ним прилагали.

Таким образом, они стремятся победить соперников в своей собственной оценке,

перед своим собственным судилищем, они хотят действительно быть лучше их;

затем они требуют извне одобрения этой своей собственной оценки,

подтверждения своего суждения. Добиваться чести - значит здесь: "достигнуть

действительного превосходства и желать, чтобы оно было и публично признано".

Если отсутствует первое и человек все-таки жаждет последнего, то говорят о

тщеславии. Если отсутствует последнее и не ощущается потребность в нем, то

говорят о гордости.

Необходимое в художественном произведении. Те, кто так много говорят о

необходимом в художественном произведении, преувеличивают, - если они

художники, in majorem artis gloriam, а если они профаны, то из неведения.

Формы художественного произведения, которые высказывают его идею, т. е.

представляют его манеру выражения, всегда носят отпечаток некоторой

небрежности, как всякий род языка. Скульптор может добавить или отнять

многие мелкие черты, и точно так же исполнитель, будь то актер или, в

отношении музыки, виртуоз или дирижер. Эти многие мелкие черты и подробности

сегодня доставляют ему удовольствие, завтра - нет, они существуют скорее

ради художника, чем ради искусства, ибо и художник, при всей строгости и

самообуздании, которых от него требует изображение его основной идеи,

нуждается иногда в сладостях и игрушках, чтобы не начать роптать.

Заставить забыть автора. Пианист, который играет произведение великого

композитора, сыграет лучше всего, если заставит нас забыть автора и если

будет казаться, будто он рассказывает историю из своей собственной жизни или

именно сейчас что-то переживает. Правда, если он сам не есть нечто

значительное, то всякий проклянет ту болтливость, с которой он нам

рассказывает о своей жизни. Следовательно, он должен уметь расположить к

себе фантазию слушателя. Отсюда в свою очередь получают объяснение многие

слабости и глупости того, что зовется "виртуозностью".

Corriger la fortune. Бывают дурные случайности в жизни великих

художников, которые, например, вынуждают живописца набросать самую

значительную свою картину лишь как беглую мысль или, например, принудили

Бетховена оставить нам в некоторых больших сонатах (как в большой B-dur)

лишь недостаточный клавираусцуг симфонии. Здесь позднейший художник должен

стараться задним числом исправить жизнь великого мастера - что, например,

сделал бы тот, кто, владея всеми тайнами оркестрового действия, возродил бы

к жизни указанную симфонию, заживо погребенную в клавире.

Умаление. Многие вещи, события, личности не допускают изображения в

малом объеме. Нельзя уменьшить группу Лаокоона и сделать из нее фарфоровую

безделушку; для нее необходима величина. Но гораздо реже случается, чтобы

что-либо мелкое выносило увеличение; поэтому биографам все же скорее будет

удаваться изобразить великого человека малым, чем малого - великим.

Чувственность в современном искусстве. Художники часто ошибаются теперь

в расчете, когда стремятся к тому, чтобы их произведение оказывало

чувственное действие: ибо их зрители или слушатели не обладают уже цельными

чувствами и, прямо вопреки намерению художника, впадают под действием его

произведения в "святость" ощущения, которая близко родственна скуке. - Их

чувственность начинается, быть может, именно там, где прекращается

чувственность художника, и, следовательно, они в лучшем случае встречаются

лишь в одной точке.

Шекспир как моралист. Шекспир много размышлял о страстях, и, вероятно,

в силу его темперамента многие из них были ему доступны (драматурги в общем

довольно дурные люди). Но он не умел, подобно Монтеню, говорить об этом, а

вкладывал свое наблюдение о страстях в уста своих фигур, движимых страстью;

это, правда, противоречит природе, но зато делает его драмы столь

глубокомысленными, что все другие по сравнению с ними кажутся пустыми и

легко возбуждают к себе полное отвращение. - Сентенции Шиллера (в основе

которых почти всегда лежат ложные или незначительные мысли) суть именно

только театральные сентенции и в качестве таковых действуют весьма сильно;

тогда как сентенции Шекспира делают честь его образцу, Монтеню, и содержат в

отточенной форме вполне серьезные мысли, но потому слишком далеки и тонки

для взора театральной публики и, следовательно, не производят впечатления.

Искусство быть услышанным. Нужно не только уметь хорошо играть, но и

хорошо заставлять себя слушать. Скрипка в руках величайшего мастера

производит только пиликанье, если помещение слишком велико; тогда мастера

нельзя отличить от любого халтурщика.

Эффективность несовершенного. Подобно тому как рельефные фигуры сильно

действуют на фантазию тем, что они как бы хотят выступить из стены и вдруг,

точно задержанные чем-то, останавливаются - так иногда

рельефно-незаконченное изложение мысли или целой философии производит

большее впечатление, чем исчерпывающее развитие: здесь предоставляется

больше работы созерцателю, он призывается развить далее то, что выделяется

перед ним в таком ярком контрасте света и теней, продумать его до конца и

самому преодолеть ту преграду, которая доселе мешала идее выявиться сполна.

Против оригиналов. Когда искусство облекается в самую изношенную

материю, в нем лучше всего узнаешь искусство.

Коллективный ум. Хороший писатель имеет не только свой собственный ум,

но и ум своих друзей.

Двоякое непонимание. Несчастье проницательных и ясных писателей состоит

в том, что их считают плоскими и не изучают усердно; и счастье неясных

писателей - в том, что читатель трудится над ними и относит на их счет

радость, которую ему доставляет его собственное усердие.

Отношение к науке. Не имеют действительного интереса к науке все те,

кто только тогда начинают чувствовать к ней симпатию, когда сами сделали в

ней открытие.

Ключ. Единая мысль, которой выдающийся человек приписывает большую

ценность, несмотря на смех и глумление незначительных людей, есть для него -

ключ к потаенным сокровищницам, для остальных же - не более чем кусок

старого железа.

Непереводимое. То, что из книги непереводимо, не есть ни лучшее, ни

худшее в ней.

Парадоксы автора. Так называемые парадоксы автора, шокирующие читателя,

находятся часто не в книге автора, а в голове читателя.

Остроумие. Наиболее остроумные авторы вызывают наименее заметную

улыбку.

Антитеза. Антитеза есть тесная калитка, сквозь которую охотнее всего

заблуждение пробирается к истине.

Мыслители как стилисты. Большинство мыслителей пишут плохо, потому что

они сообщают нам не только свои мысли, но и мышление мыслей.

Мысли в стихах. Поэт торжественно везет свои мысли на колеснице ритма -

обыкновенно потому, что они не идут на своих ногах.

Грех против духа читателя. Когда автор отрекается от своего таланта

только для того, чтобы поставить себя на уровень читателя, то он совершает

единственный смертный грех, который последний ему никогда не простит -