Мысль и язык

[...] Всякое суждение есть акт апперцепции, толкования, по­знания, так что совокупность суждений, на которые разложился чувственный образ, можем назвать аналитическим познанием об­раза. Такая совокупность есть понятие.

Потому же, почему разложение чувственного образа невоз­можно без слова, необходимо принять и необходимость слова для понятия. Мы еще раз приведем относящееся сюда место Гум­больдта, где теперь легко будет заметить важную черту, допол­няющую только что сказанное о понятии. «Интеллектуальная деятельность, вполне духовная и внутренняя, проходящая некото­рым образом бесследно, в звуке речи становится чем-то внешним и ощутимым для слуха... Она (эта деятельность) и сама по себе (независимо от принимаемого здесь Гумбольдтом тождества с язы­ком) заключает в себе необходимость соединения со звуком: без этого мысль не может достигнуть ясности, представление (т. е., по принятой нами терминологии, чувственный образ) не может стать понятием». Здесь признается тождественность ясности мысли и понятия, и это верно, потому что образ, как безымянный конгло­мерат отдельных актов души, не существует для самосознания и уясняется только по мере того, как мы раздробляем его, превра­щая посредством слова в суждения, совокупность коих составляет понятие. Значение слова при этом условливается его чувствен­ностью. В ряду суждений, развивающемся из образа, последующие возможны только тогда, когда предшествующие объективированы в слове. Так, шахматному игроку нужно видеть перед собою доску с расположенными на ней фигурами, чтобы делать ходы, сообраз­ные с положением игры: как для него сначала смутный и шаткий план уясняется по мере своего осуществления, так для мысля­щего — мысль по мере того, как выступает ее пластическая сто­рона в слове и вместе, как разматывается ее клубок. Можно играть и не глядя на доску, причем непосредственное чувственное вос­приятие доски и шашек заменяется воспоминанием; явление это только потому принадлежит к довольно редким, что такое крайне специализированное мышление, как шахматная игра, лишь для немногих есть дело жизни. Подобным образом можно думать без слов, ограничиваясь только более или менее явственными указа­ниями на них или же прямо на самое содержание мыслимого, и такое мышление встречается гораздо чаще (напр., в науках, от­части заменяющих слова формулами) именно вследствие своей большей важности и связи со многими сторонами человеческой жизни. Не следует, однако, ' забывать, что умение думать

по-человечески, но без слов дается только словом и что глухоне­мой без говорящих или выученных говорящими учителями век оставался бы почти животным.

С ясностью мысли, характеризующей понятие, связано другое его свойство, именно то, что только понятие (а вместе с тем и слово, как необходимое его условие) вносит идею законности, не­обходимости, порядка в тот мир, которым человек окружает себя и который ему суждено принимать за действительный. Если уже, говоря о человеческой чувственности, мы видели в ней стрем­ление, объективно оценивая восприятия, искать в них самих внут­ренней законности, строить из них систему, в которой отношения членов столь же необходимы, как и члены сами по себе; то это было только признанием невозможности иначе отличить эту чув­ственность от чувственности животных. На деле упомянутое стрем­ление становится заметным только в слове и развивается в поня­тии. До сих пор форму влияния предшествующих мыслей на последующие мы одинаково могли называть суждением, апперцеп­цией, связывала ли эта последняя образы или представления и понятия; но, принимая бытие познания, исключительно свойствен­ного человеку, мы тем самым отличали известный род апперцеп­ции от простого отнесения нового восприятия к сложившейся прежде схеме. Здесь только яснее скажем, что собственно чело­веческая апперцепция, суждения, представления и понятия, отли­чается от животной тем, что рождает мысль о необходимости со­единения своих членов. [...]

Слово не есть, как и следует из предыдущего, внешняя при­бавка к готовой уже в человеческой душе идее необходимости. Оно есть вытекающее из глубины человеческой природы средство создавать эту идею, потому что только посредством него происхо­дит и разложение мысли. Как в слове впервые человек сознает свою мысль, так в нем же прежде всего он видит ту законность, которую потом переносит на мир. Мысль, вскормленная словом, начинает относиться непосредственно к самим понятиям, в них находит искомое знание, на слово же начинает смотреть как на посторонний и произвольный знак и предоставляет специальной науке искать необходимости в целом здании языка и в каждом отдельном его камне (стр. 130—134).

Указанные до сих пор отношения понятия к слову сводятся к следующему: слово есть средство образования понятия, и при­том не внешнее, не такое, каковы изобретенные человеком сред­ства писать, рубить дрова и проч., а внушенное самою природой человека и незаменимое; характеризующая понятие ясность (раз­дельность признаков), отношение субстанции к атрибуту, необ­ходимость в их соединении, стремление понятия занять место в системе — все это первоначально достигается в слове и преобра­зуется им так, как рука преобразует всевозможные машины. С этой стороны слово сходно с понятием, но здесь же видно и различие того и другого.

Понятие, рассматриваемое психологически, т. е. не с одной только стороны своего содержания, как в логике, но и со стороны формы своего появления в действительности, одним словом, как деятельность, есть известное количество суждений, следовательно, не один акт мысли, а целый ряд их. Логическое понятие, т. е. одновременная совокупность признаков, отличенная от агрегата

признаков в образе, есть фикция, впрочем, совершенно необходи­мая для науки. Несмотря на свою длительность, психологическое понятие имеет внутреннее единство. В некотором смысле оно за­имствует это единство от чувственного образа, потому что, конечно, если бы, например, образ дерева не отделился от всего посторон­него, которое воспринималось вместе с ним, то и разложение его на суждения с общим субъектом было бы невозможно; но, как о единстве образа мы знаем только через представление и слово, так и ряд суждений о предмете связывается для нас тем же сло­вом. Слово может, следовательно, одинаково выражать и чувствен­ный образ, и понятие. Впрочем, человек, некоторое время пользо­вавшийся словом, разве только в очень редких случаях будет разуметь под ним чувственный образ, обыкновенно же думает при нем ряд отношений: легко представить себе, что слово солнце может возбуждать одно только воспоминание о светлом солнечном круге; но не только астронома, а и ребенка или дикаря оно застав­ляет мыслить ряд сравнений солнца с другими приметами, т. е. понятие, более или менее совершенное, смотря по развитию мыс­лящего, напр, солнце меньше (или же многим больше) земли; оно колесо (или имеет сферическую форму); оно благодетельное или опасное для человека божество (или безжизненная материя, вполне подчиненная механическим законам) и т. д. Мысль наша по содержанию есть или образ, или понятие; третьего среднего между тем и другим нет; но на пояснении слова понятием или образом мы останавливаемся только тогда, когда особенно им заин­тересованы, обыкновенно же ограничиваемся одним только словом. Поэтому мысль со стороны формы, в какой она входит в сознание, может быть не только образом или понятием, но и представлением или словом. Отсюда ясно отношение слова к понятию. Слово, бу­дучи средством развития мысли, изменения образа в понятие, само не составляет ее содержания. Если помнится центральный признак образа, выражаемый словом, то он, как мы уже сказали, имеет значение не сам по себе, а как знак, символ известного содержа­ния; если вместе с образованием понятия теряется внутренняя форма, как в большей части наших слов, принимаемых за корен­ные, то слово становится чистым указанием на мысль, между его звуком и содержанием не остается для сознания говорящего ни­чего среднего. Представлять — значит, следовательно, думать слож­ными рядами мыслей, не вводя почти ничего из этих рядов в со­знание. С этой стороны значение слова для душевной жизни может быть сравнено с важностью буквенного обозначения численных величин в математике или со значением различных средств, заме­няющих непосредственно ценные предметы (напр., денег, вексе­лей), для торговли. Если сравнить создание мысли с приготовле­нием ткани *, то слово будет ткацкий челнок, разом проводящий уток в ряд нитей основы и заменяющий медленное плетенье. Поэтому несправедливо было бы упрекать язык в том, что он за­медляет течение нашей мысли. Нет сомнения, что те действия нашей мысли, которые в мгновение своего совершения не нуждаются в непосредственном пособии языка, происходят очень быстро. В обстоятельствах, требующих немедленного соображения

* См. «Фауст» Гёте.

и действия, напр, при неожиданном вопросе, когда многое зависит от того, каков будет наш ответ, человек до ответа в одно почти неделимое мгновение может без слов передумать весьма многое. Но язык не отнимает у человека этой способности, а напротив, если не дает, то по крайней мере усиливает ее. То, что называют житейским, научным, литературным тактом, оче­видно, предполагает мысль о жизни, науке, литературе — мысль, которая не могла бы существовать без слова. Если бы человеку доступна была только бессловесная быстрота решения и если бы слово как условие совершенствования было нераздельно с медлен­ностью мысли, то все же эту медленность следовало бы предпо­честь быстроте. Но слово, раздробляя одновременные акты души на последовательные ряды актов, в то же время служит опорою врожденного человеку стремления обнять многое одним нераздель­ным порывом мысли. Дробность, дискурсивность мышления, при­писываемая языку, создала тот стройный мир, за пределы коего мы, раз вступивши в них, уже не выходим; только забывая это, можно жаловаться, что именно язык мешает нам продолжать тво­рение. [...]

Слово может быть орудием, с одной стороны, разложения, с другой — сгущения мысли единственно потому, что оно есть представление, т. е. не образ, а образ образа. Если образ есть акт сознания, то представление есть познание этого сознания. Так как простое сознание есть деятельность не посторонняя для нас, а в нас происходящая, обусловленная нашим существом, то созна­ние сознания или есть то, что мы называем самосознанием, или полагает ему начало и ближайшим образом сходно с ним. Слово рождается в человеке невольно и инстинктивно, а потому и ре­зультат его'т- самосознание — должно образоваться инстинктивно. Здесь найдем противоречие, если атрибутом самосознания сделаем свободу и намеренность.

Если бы в то самое мгновение, как я думаю и чувствую, мысль моя и чувство отражались в самосознающем я, то действительно упомянутое противоречие имело бы полную силу. На стороне я как объекта была бы необходимость, с какою представления и чув­ства, сменяя друг друга, без нашего ведома образуют те или дру­гие сочетания; на стороне я как субъекта была бы свобода, с ко­торою это внутреннее око то обращается к сцене душевной жизни, то отвращается от нее. Я сознающее и я сознаваемое не имели бы ничего общего: я как объект нам известно, изменчиво, усовер-шимо; я как субъект неопределимо, потому что всякое его опреде­ление есть содержание мысли, предмет самосознания, нетождест­венный с самосознающим я; оно неизменно и неусовершимо, по крайней мере неусовершимо понятным для нас образом, потому что предикатов его, в которых должно происходить изменение, мы не знаем. Допустивши одновременность сознаваемого и сознаю­щего, мы должны отказаться от объяснения, почему самосознание приобретается только долгим путем развития, а не дается нам вместе с сознанием.

Но опыт показывает, что настоящее наше состояние не подле­жит нашему наблюдению и что замеченное нами за собою принад­лежит уже прошедшему. Деятельность моей мысли, становясь сама предметом моего наблюдения, изменяется известным образом, пе­рестает быть собою; еще очевиднее, что сознание чувства, следо-

С08

вательно, мысль не есть это чувство. Отсюда можно заключить, что в самосознании душа не раздваивается на сознаваемое и чисто сознающее я, а переходит от одной мысли к мысли об этой мысли, т. е. к другой мысли, точно'так, как при сравнении от сравнивае­мого к тому, с чем сравнивается. Затруднения, встречаемые при объяснении самосознания, понятого таким образом, те же, что и при объяснении простого сравнения. Говоря, что сознаваемое в процессе самосознания есть прошедшее, мы сближаем его отно­шение к сознающему я с тем отношением, в каком находится иро- читанная нами первая половина периода ко второй, которую мы читаем в данную минуту и которая, дополняя первую, сливается с нею в один акт мысли. Если я говорю: «Я думаю то-то», то это может значить, что я прилаживаю такую-то свою мысль, в свое мгновение поглощавшую всю мою умственную деятельность, к не­прерывному, ряду чувственных восприятий, мыслей, чувств, стрем­лений, составляющему мое я; это значит, что я апперципирую упомянутую мысль своим я, из которого в эту минуту может нахо­диться в сознании очень немногое. Апперципирующее не есть здесь неизменное чистое я, а, напротив, есть нечто очень изменчивое, нарастающее с общим нашим развитием; оно нетождественно, но однородно с апперципируемым, подлежащим самосознанию; можно сказать, что при самосознании данное состояние души не отра­жается в ней самой, а находится под наблюдением другого его состояния, т. е. известной, более или менее определенной мысли. Так, напр., спрашивая себя, не проронил ли я лишнего слова в разговоре с таким-то, я стараюсь дать отчет не чистому я и не всему содержанию своего эмпирического я, а только одной мысли о тем, что следовало мне говорить с этим лицом, мысли, без сомне­ния, связанной со всем моим прошедшим. Так, у психолога извест­ный научный вопрос, цель, для которой он наблюдает за собой, есть вместе и наблюдающая, господствующая в то время в его сознании частица его я. Рассматривая самосознание с такой точки, с которой оно сходно со всякой другой апперцепцией, можно его вывести из таких ненамеренных душевных действий, как аппер­цепция в слове, т. е. представление.

Доказывая, что представление есть инстинктивное начало са­мосознания, не следует, однако, упускать из виду, что содержание самосознания, т. е. разделение всего, что есть и было в сознании, на я и не-я, есть нечто постоянно развивающееся и что, конечно, в ребенке, только что начинающем говорить, не найдем того отде­ления себя от мира, которое находит в себе развитый человек. Если для ребенка в первое время его жизни все приносимое ему чувствами, все содержание его души есть еще нерасчлененная масса, то, конечно, самосознания в нем быть не может, но есть уже необходимое условие самосознания, именно невыразимое чув­ство непосредственной близости всего находящегося в сознании к сознающему субъекту. Некоторое понятие об этом чувстве взрос­лый человек может получить, сравнивая живость ощущений, ка­кими наполняют его текущие мгновения жизни, с тем большим или меньшим спокойствием, с каким он с высоты настоящего смотрит на свое прошедшее, которого он уже не чувствует своим·, или с равнодушным отношением человека ко внешним предметам, не составляющим его личности..На первых порах для ребенка еще все — свое, еще все — его я, хотя именно потому, что он не знает

еще внутреннего и внешнего, можно сказать и наоборот, что для него вовсе нет своего я. По мере того как известные сочетания восприятий отделяются от этого темного грунта, слагаясь в образы предметов, образуется самое я; состав этого я зависит от того, на­сколько оно выделило из себя и объективировало не-я, или, наобо­рот, от того, насколько само выделилось из своего мира: все равно, скажем ли мы так или иначе, потому что исходное состояние со­знания есть полное безразличие я и не-я. Ход объективирования предметов может быть иначе назван процессом образования взгля­да на мир; он не выдумка досужих голов; разные его степени, заметные в неделимом, повторяет в колоссальных размерах исто­рия человечества. Очевидно, напр., что когда мир существовал для человечества только как ряд живых, более или менее человеко­образных существ, когда в глазах человека светила ходили по небу не в силу управляющих ими механических законов, а руко­водясь своими соображениями; очевидно, что тогда человек менее выделял себя из мира, что мир его был более субъективен, что тем самым и состав его я был другой, чем теперь. Можно оставаться при успокоительной мысли, что наше собственное миросозерцание есть верный снимок с действительного мира, но нельзя же нам не видеть, что именно в сознании заключались причины, почему человеку периода мифов мир представлялся таким, а не дру­гим. Нужно ли прибавлять, что считать создание мифов за ошибку, болезнь человечества — значит думать, что человек мо­жет разом начать со строго научной мысли, значит полагать, что мотылек заблуждается, являясь сначала червяком, а не мо­тыльком?

Показать на деле участие слова в образовании последователь­ного ряда систем, обнимающих отношения личности к природе, есть основная задача истории языка; в общих чертах мы верно поймем значение этого участия, если приняли основное положе­ние, что язык есть средство не выражать уже готовую мысль, а создавать ее, что он не отражение сложившегося миросозерцания, а слагающая его деятельность. Чтоб уловить свои душевные дви­жения, чтобы осмыслить свои внешние восприятия, человек дол­жен каждое из них объективировать в слове и слово это привести в связь с другими словами. Для понимания своей и внешней при­роды вовсе не безразлично, как представляется нам эта природа, посредством каких именно сравнений стали ощутительны для ума отдельные ее стихии, насколько истинны для нас сами эти сравне­ния, одним словом — не безразличны для мысли: первоначальное свойство и степень забвения внутренней формы слова. Наука в своем теперешнем виде не могла бы существовать, если бы, напр., оставившие ясный след в языке сравнения душевных дви­жений с огнем, водою, воздухом, всего человека с растением и т. д. не получили для нас смысла только риторических украшений или не забылись совсем; но тем не менее она развилась из мифов, образованных посредством слова. Самый миф сходен с наукой в том, что и он произведен стремлением к объективному позна­нию мира.

Чувственный образ, исходная форма мысли, вместе и субъек­тивен, потому что есть результат нам исключительно принадлежа­щей деятельности и в каждой душе слагается иначе, и объекти-

вен, потому что появляется при таких, а не других внешних возбуждениях и проецируется душою. Отделять эту последнюю сторону от той, которая не дается человеку внешними влияниями и, следовательно, принадлежит ему самому, можно только посред­ством слова. Речь нераздельна с пониманием, и говорящий, чув­ствуя, что слово принадлежит ему, в то же время предполагает, что слово и представление не составляют исключительной, личной его принадлежности, потому что понятное говорящему принадле­жит, следовательно, и этому последнему (стр. 136—142).