О революции

О том, что Бунин не принял революцию, известно. Согласно соросовским учебникам, школьникам рассказывают, что никакой «великой» и «социалистической» революции в октябре 1917 г. в России не было, а был «большевистский переворот», «захват власти», да и то случайный. Такими же словами говорит о революции и Бунин. Вот некоторые его высказывания по этому поводу.

«Тихонов рассказывал мне, — пишет Бунин, — как большевики до сих пор изумлены, что им удалось захватить власть и что они всё еще держатся»¹⁰. «Луначарский после переворота недели две бегал с вытаращенными глазами: да нет, вы только подумайте, ведь мы только демонстрацию хотели произвести, и вдруг такой неожиданный успех!»¹¹. Позднее Троцкий писал в дневнике: «Если бы в Петербурге не было бы ни Ленина, ни меня, не было бы и Октябрьской революции»¹².

«Неизбежна была революция или нет? — спрашивает Бунин. И говорит: «Никакой неизбежности, конечно, не было, ибо, несмотря на все недостатки, Россия цвела, росла, со сказочной быстротой развивалась и видоизменялась во всех отношениях… Была Россия, был великий, ломившийся от всякого скарба дом»¹³.

Тут Иван Алексеевич серьезно ошибался.

Проблема, которую не хотел знать и понимать Бунин, состояла в том, что в XX век Россия вошла с феодальной идеологией, с представлением о божественном происхождении царской власти, неограниченным самодержавием, отрицанием Конституции, необходимости парламента и политических партий. На фоне того, что произошло в Европе уже сотни лет назад, это был вызов, которого царь даже не скрывал, напротив, открыто бросил обществу.

17 января 1895 г. при восшествии на престол в своей тронной речи Николай II прямо сказал: «Бессмысленно мечтать о всякой Конституции». В том же году царь твердо поддержал расстрел рабочей демонстрации в Ярославле, направив телеграмму, в которой говорилось: «Спасибо молодцам-фанагорийцам за стойкое и твердое поведение во время фабричных беспорядков».

О том, что К. Маркс еще в 1870 г. был убежден, что «в России неизбежна и близка грандиознейшая социальная революция», и повторял это неоднократно; о том, что скорая русская революция, как говорил Ф. Энгельс, станет «поворотным пунктом во всемирной истории»; о том, что в «Письмах издалека» В. И. Ленин предрекал, что революция 1905 г. и Февральская 1917-го должны привести Россию к революции социалистической» — царь Николай знать не знал — что за «людишки»? Слыхом не слыхивал об этом, надо думать, и Бунин.

Николай II, причисленный ныне к лику святых как великомученик, был очень слабым правителем, не способным принимать адекватные решения, верно реагировать на ситуацию, о которой ему осмеливались докладывать.

Еще в 1902 г. министр внутренних дел России Плеве в докладной записке царю говорил: «Если бы 20 лет назад, когда я управлял департаментом полиции, мне бы сказали, что России грозит революция, я бы только улыбнулся. Нынче я вынужден смотреть на положение иначе». В феврале 1914 г. министр внутренних дел России Дурновó сообщал самодержцу, что «в случае неудачной войны в России неизбежна социалистическая революция».

Откуда мог знать обо всем этом Бунин? Зато с полной уверенностью писал, что на Октябрьскую революцию «чернь» провоцировали большевики. И был убежден, что абсолютно прав. Хотя в ту пору уже случились революция 1905 г., Февральская революция 1917-го, которые давали повод для глубоких размышлений.

Бунин пишет: «Ключевский отмечает чрезвычайную повторяемость русской истории»¹⁴.

Во взглядах на революцию Бунину были по душе и слова Наполеона: «Что породило революцию? (французскую. — И. И.) Честолюбие! Что остановило ее? Честолюбие!».

«Честолюбие!..» Нет же: «повторяемость» причин любой революции, будь то английская, французская или какая-то иная: нарождающейся российской буржуазии было тесно и душно в атмосфере феодально и (по сути) всё еще крепостнических отношений. В 1902 г. в забастовках и стачках участвовали 694 тысячи рабочих, в октябрьской стачке 1905 г. — уже более 2 миллионов. Поэтому Февральская революция была буржуазно-демократической, нарождавшийся рабочий класс не мог смириться с угнетением, эксплуатацией и невыносимыми условиями труда на фабриках и заводах. Царь вынужден издать «Манифест» (компромисс! — И. И.) и обещать народу новые свободы.

«Из нас, как из дерева, — и дубина, и икона», — не раз цитирует в своих статьях Бунин русскую пословицу. «Из нас» — это из кого? Или «дубина» — из «черни», «икона» — из помещиков, дворян, князей и прочая?.. Имущего класса? Белой кости?..

«Если бы я эту «икону», эту Русь (? — И. И.) не любил, из-за чего бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу»¹⁵.

«Икону» Иван Алексеевич любил. А тех, кто пел «Дубинушку»?.. Задумывался ли о том, почему из одних — только «иконы», а из других — только «дубины»; нет ли тут подвоха какого в устройстве жизни, и доколе такое будет продолжаться?.. Конечно, думал и понимал: зря что ли брат его Юлий водил в молодости по радикальным кружкам? Но не желал никаких радикальных перемен Бунин, да и зачем хотеть, если ты, хоть обедневший, но все же дворянин, уже знаменит на всю Россию, как говорится, «сыт, пьян и нос в табаке»?

«Честолюбие!..» Если б только! «Повторяемость»: нищета и голод постоянно и остро давали знать себя в российских деревнях, где в начале XX в. проживало 85 процентов населения. Через каждые три-четыре года в стране — неурожаи, а вслед за ними — голод. В 1891–1892 гг. в России от голода умерли сотни тысяч человек. Через каждые 10 лет в России случался большой неурожай и — большой голод. В 1911 г. голод охватил 20 губерний с населением в 30 миллионов человек.

Статистика: накануне 1917 г. в России насчитывалось около 2 миллионов богатых крестьян. Немало! Еще около 3 миллионов относились к середнякам. Но 10 миллионов (две трети) крестьян были бедняками: ни кола, ни двора; ни лошади, ни коровы. В сущности своей, батраки всё те же крепостные, хоть и «свободные», вынужденные гнуть спину на новых хозяев, еще вчера таких же крепостных, как они, которые были зачастую еще более жестокими и безжалостными, чем прежние баре. Рано или поздно бедный крестьянин должен был заявить о своих нуждах и страданиях. И когда в годы Первой мировой войны его одели в шинель и дали в руки винтовку, «человек с ружьем» стал естественным резервом тлевшей революции. А когда революция грянула, встал под знамена тех, кто обещал мир, земли́ и хлеба. Это были большевики. Это был Ленин.

Ленин, большевики прекрасно понимали «шаткость», переменчивость настроений, расколотость народа на несколько слоев: на зажиточных, довольных собой и жизнью; живущих трудно, но колеблющихся, к бунту не готовых; на бедных и нищих, голь перекатную, «проклятьем заклейменных» на то, чтобы рождаться, жить и умирать в голоде и холоде, в услужении, без всякой надежды для детей или хотя бы внуков и правнуков выбиться «в люди». Таких в России было абсолютное большинство — хоть среди нарождавшегося рабочего класса, хоть среди крестьянства, деды и отцы которых всего полвека назад еще пребывали в крепостных — в рабстве. Кому мила такая судьба? «Чернь» и «нелюдь» сознавали, что они «никто» и «ничто». И когда провозгласили, что «никто» станет «всем», они восстали.

Был ли Ленин честолюбив? Наверное, почему бы нет? Человек, лишенный честолюбия, не добьется ничего в какой угодно области. Сам Бунин — воплощенное честолюбие. Зато какой чудный писатель и поэт!..

«Всё спешим влить вино новое в мехи старые и — что ж?» — вопрошает Бунин. В подтверждение бессмысленности таких занятий цитирует Шиллера: «Попытка французов восстановить (? — И. И.) священные права людей и завоевать свободу обнаружила только их бессилие… Развращенное поколение оказалось недостойно этих благ… Что мы увидели? Грубые анархические институты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи и с непреодолимой яростью торопятся к животному самоудовлетворению… Явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления…».

«А Великая Английская революция? — вновь вопрошает Бунин теперь уже цитатой Герцена. — Кромвель, величайший злодей, казнит Карла и губит миллионы (? — И. И.) людей, уничтожает ту самую свободу, за которую он будто боролся… Меняются формы, но не сущность…»¹⁶. И добавляет от себя: «То же было во Франции с ее Маратами и Робеспьерами, в Испании, в Америке, в России… Посредством убийства осуществлять человеческое благо! Достигать равенства насилием, тогда как насилие самое резкое проявление неравенства»¹⁷.

Стóит ли возражать сразу трем великим людям — Шиллеру, Герцену и Бунину, — не находясь на той же высоте общественного признания, что и они? Тем более что во многом они правы... Нельзя полагать восстание и революцию благом. Нельзя не согласиться с тем, что революции развязывают в людях темные инстинкты и ведут к неизбежному разрушительству. Нельзя не согласиться с тем, что «насилие есть самое резкое проявление неравенства». И это далеко не всё, что надо признать истинами, по поводу которых спорить было бы глупо и смешно. Но эти истины — истины не полные, не окончательные, признанием которых можно было бы остановить бесконечную череду народных бунтов, восстаний и революций, происходящих во всех странах от древних времен до нынешних дней. Революции, увы, всё же свершаются, доказывая этим фактом свою неизбежность, а порой и необходимость — «в конце концов».

Всё неимоверно сложней, чем это представлено в статьях и дневниковых записях Бунина. Даже Лев Толстой, Герцен и Шиллер тут ему не в помощь, во всяком случае, положение дел не спасают.

Вряд ли человек рождается революционером. Вряд ли кто со школьной скамьи мечтает совершать революции. К сожалению, человеческие общества устроены так, что сами формируют спрос на людей такого толка, которые с некоторого момента своей жизни становятся на путь «профессиональных революционеров». И коль скоро такие люди в обществе существуют, то по мере накопления их количества революция становится неизбежностью, рано или поздно — в зависимости от того, как себя чувствуют люди в верхнем эшелоне власти рядом с верховными правителями, как живется людям второго и третьего сословий, а также простонародья, которое в любом обществе обычно составляет большинство.

Исследователи революций, которых в пору жизни Бунина было еще совсем немного и труды которых он не мог читать, заметили, в частности, что у каждой революции есть общие и особенные причины, свои движущие силы. И это почти всегда — люди высшего света, либо высшего духовного слоя, недовольные устройством экономической и политической жизни, но никак не «чернь», не простой народ сам по себе, от которых можно ждать бунта, восстания, но не революции, ведущей к переустройству всех основных форм, а значит, и сущности существующего строя. Замечено, что за революцией всегда следует контр революция, откат назад, к исходным позициям, попытка реставрации прежних форм жизни, порой удающаяся, но не навсегда. Замечено, что длина отката в прошлое зависит от того, насколько далеко шагнула революция в своем стремлении к «обновлению» и разрушительстве существовавшего образа жизни. Замечено, что высшие цели революции достигаются через компромисс между революционными и контрреволюционными силами, и происходит это не враз, а постепенно, в ходе их борьбы год за годом, на которую уходят десятки, а то и сотни лет.

Вот Великая Английская революция, на которую, цитируя Герцена, ссылается Бунин… Не ясно, почему он берет отсчет английской истории (быть может, самой кровавой из всех в мире, в том числе российской) именно от Кромвеля? Ведь эта революция была лишь продолжением и завершением целой серии революций и гражданских войн, потрясавших Англию с гражданской войны 1258–1268 гг., в результате которой в 1265 г. был создан первый в мире парламент, состоявший сплошь из знати. В нем не было места «народу», часть которого была на стороне короля и феодалов, а часть — на стороне нарождавшейся буржуазии, хотя такого понятия в тот момент еще не существовало. И причина, по которой «народ» дрался сам с собой и убивал друг друга, была вовсе не в том, чтобы защитить интересы своих господ, нет. Этой причиной были нищета и голод, которые всегда влекли и загоняли обездоленных в тот стан, где им заманчивей пообещали будущую сытость и крышу над головой. Что касается борьбы между Парламентом и династией Стюартов с ее сторонниками — феодалов за абсолютную королевскую власть, то «народ» об этом мог и не догадываться: зачем это господам с обеих сторон?.. И разве не то же самое было в борьбе «белых» и «красных» в русской революции? В разгар Гражданской войны и «красные», и «белые» ввели воинскую мобилизацию. К лету 1919 г. в Северной Армии «белых» из 25 тысяч человек 14 тысяч были пленными красноармейцами. Альтернатива была простой: попал в плен — или с винтовкой против «красных», или пуля в лоб. То же происходило у Деникина, Колчака и Врангеля. То же — и в «красном» стане...

В разрыве времен почти в 400 лет между 1295 годом, когда в Англии был создан «Образцовый парламент» при абсолютной власти короля (компромисс!), и началом очередной революции и гражданской войной 1642 года страну потрясали множество восстаний и революций. В 1641 г. казнен граф Стаффорд, фаворит короля. Парламент победил лишь потому, что за ним стоял восставший «народ» и прежде всего Лондон. Страна и народ были поделены на две части, две Англии. Весной 1648 г. вспыхнула новая гражданская война, которую принято именовать Великой Английской революцией. И произошла она не по воле «народа» и Кромвеля, который только тут и появляется на политической и общественной сцене, а вследствие попытки Карла I взять реванш и вернуть себе власть. Парламент победил Карла I. В 1649 г. король был казнен. А Кромвель, в конце концов, стал диктатором, разогнал парламент, восстановил палату лордов (реставрация! — И. И.) и чуть было не возложил на себя королевскую корону, но заболел, умер, мертвый извлечен был из могилы и повешен… 19 мая 1649 г. Англия стала первой в мире парламентской республикой: высшая цель революции 1258–1268 гг. была наконец-то достигнута.

Тем не менее, в 1660 г. совершилась реставрация (! — И. И.) королевской династии Стюартов; король согласился санкционировать основные завоевания буржуазной революции (компромисс! — И. И.). Но «народные» волнения не утихали: в 1688 г. началась «славная революция», результатом которой в 1689 г. стал компромисс (! — И. И.) между представителями феодальной монархии (старое) и неплохо державшейся на ногах буржуазией (новое).

Вот штрихпунктирное изложение истории «английской революции» (четырех революций!) длиной почти в 400 лет, в ходе которой погибли действительно миллионы человек, но Кромвель тут хоть и заметная, но проходная фигура. Всё гораздо значительней, масштабней и мрачней в истории этой страны, давшей миру «образец» революционного переустройства общества…

Это сейчас Великая Британия, от которой остались только Англия, Шотландия и уже скоро семьсот лет воюющая с центральной властью Ирландия, выглядит такой мирной, сытой и особо заманчивой для новых российских богатеев. Но когда я, путешествуя по этой стране, посещал ее замки и музеи, слушал гидов, зная то, о чем только что поведал, мне временами становилось жутко, хотелось крикнуть окружавшим меня людям: «Слушайте! И это вы сейчас учите нас, русских, правам человека, свободе и демократии? Вы, сотни лет топившие свою страну, а потом и многие другие страны в океане крови? Вы, тогда наши «союзники» во Второй мировой войне, холодно и расчетливо наблюдавшие за тем, как русский народ истекает кровью в борьбе с фашизмом, выжидавшие, кто кого победит: Гитлер — СССР или Сталин — Германию? Вы, задумывавшие вместе с США еще в ходе этой войны, в 1942 г., напасть на Советский Союз, а потом планировавшие начать Третью мировую войну сразу по окончании Второй мировой — 1 июня 1945 г.? Вы смеете учить нас?!.»

Но, поостыв, думал: «В каком-то метафизическом смысле, быть может, всё же такое право они имеют, ибо выстрадали его, только почему всё сваливают на Русь, Россию и русских? Почему про свой горький опыт сказать «стесняются»?..

Вот что думаю я, когда читаю размышления Бунина о революции и грехах «большевиков», действительно существующих, но не исключительных.

Бунин не понимал (не хотел понимать?), что «окаянные дни» наступили не «вдруг», а стали искуплением грехов и ошибок российской самодержавной власти, копившихся столетиями. Думать, будто для постижения смыслов истории и логики общественного развития достаточно лишь писательской наблюдательности и писательского таланта, мне кажется, весьма наивно. А Бунин, видимо, именно так и полагал. В его записках и статьях, кроме имен Льва Толстого да не слишком чтимых им Достоевского и Герцена, из значительных фигур не встречается никто. Маркс и Ленин как знатоки общественной жизни для Бунина существа ничтожные, отрицательно-негативные. А это были, что ни говори, великие умы. Между тем сам Бунин был не более чем тонкий знаток, холодный наблюдатель жизни российской деревни, добросовестный фиксатор происходивших в ней процессов, но не противник назревавшего окаянства, исполненный желания излечить общественный недуг. Великолепный рисовальщик с натуры. Поэт — не врач, он только боль, струна и нерв?.. Страсть в душе Бунина забурлила, забила ключом лишь в тот момент, когда «дурман» и «окаянство» вырвались наружу и разнесли в клочья всё, что рисовал он в своей знаменитой «Деревне»…

Когда мы говорим о Бунине-публицисте, надо помнить, что он — помещик, аристократ, православный монархист, всей своей сутью тяготевший к старой дворянской культуре и устоявшемуся образу жизни. Этот достоверный исторический факт невозможно игнорировать. Бунин видел и описывал то, что хотел видеть, и не видел, не хотел видеть, знать и понимать то, что не отвечало его воззрениям. А временами просто не понимал, что не понимает. В том нет ничего необычного: человек — существо ограниченное. Бунин был человек… Человек со своей — Белой правдой. Ко всем другим правдам относился свысока, презрительно. Для него не было правды ни мужицкой, ни рабочей, ни «красной», а были только Белая идея и Белая правда.

Но что есть Белая идея? Знаменитый русский религиозный философ Иван Александрович Ильин, высланный из России в 1922 г. за антиреволюционную деятельность, широко и внятно изложил эту идею в предисловии к сборнику «Белое Дело», изданному в Берлине в 1926 г. Белая идея, по Ильину, это не «вооруженная контрреволюция»; не «реакция», не «реставрация»; дело не «сословное», не «классовое», дело не «личное», не «партийное», не «имущественное», не «мстительное».

«Белое Дело — утверждал Ильин — это Белый Дух, Белое Сердце, Белая Воля… Белые никогда не защищали и не будут защищать ни сословного, ни классового, ни партийного дела: их дело — дело России — родины, дело русского государства. И самая белизна личной воли определяется именно этой способностью — жить интересами целого, бороться не за личный прибыток, а за публичное спасение, потопить и сословное, и классовое, и партийное дело — в патриотическом и государственном… Мы свободны и от революционных, и от реакционных предрассудков; и то, чего мы желаем для России, это — исцеление и возрождение, здоровье и величие, а не возврат к тому негодующему состоянию, из которого выросла революция со всем ее позором и унижением». «Россия была духовно больна перед смутой, революция явилась, как обострение и развитие этой болезни».

Прекрасные слова!

Но! «Белые обороняют дело духа на земле, — продолжал Ильин, — и считают себя правыми перед лицом Божиим. Отсюда религиозный смысл их борьбы: она направлена против сатанинского начала и несет ему меч …».

Исследователи бунинского творчества пишут о Бунине как «беспрекословном и последовательном стороннике Белой идеи и Белого движения»¹⁸. «Белые», по Бунину, — это те, «у которых всё отнято, поругано, изнасиловано, убито, — родина, родные колыбели и могилы, матери, отцы, сестры…»¹⁹. «Белые — это помещики, фабриканты, кровопийцы, пауки, угнетатели, деспоты, сатрапы, мещане, обскуранты, рыцари тьмы и насилия»²⁰. «Белые» — это Авель; «красные» — это Каин. В марте 1919 г. Бунин говорил: «…Я чувствую, что я не должен быть писателем, а должен принимать участие в правительстве», «… всё больше и больше думаю, чтобы поступить в армию добровольческую и вступить в правительство»²¹.

Абсолютно «своим» считали Бунина и в Белом стане. В августе 1920 г. П. Б. Струве от имени правительства Вооруженных сил Юга России пригласил Бунина в белый Крым: «…Мы решили, что такая сила, как Вы, гораздо нужнее сейчас здесь у нас на Юге, чем за границей»²². Представьте: Бунин стал членом Правительства на Юге, куда его приглашал П. Струве с согласия Врангеля, и что бы произошло в случае их победы? Бунин был барин, помещик-крепостник, православный монархист. Вот это и есть векторы его мыслей и действий: на барщину, мужички! Или — к стенке. В злобе нет исхода. Ненависть грозит, злоба мертвит, но не плодоносит.

В ноябре 1920 г. армия Врангеля была разбита… Бунин остался в Париже…

Бунин пытается представить дело так, будто его правда — особая, кристально чистая, дистиллированная, абсолютная. В 1919 г. он определил свое политическое «кредо» в таких словах: «Я не правый и не левый — я был, есьм и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни и злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило». Но, кажется мне, что это позиция не человека, а Бога, парящего надо всем и надо всеми. Осмысливая бунинскую публицистику, надо понять (скажу в третий раз!), что Бунин был хоть и выдающийся, но только человек, а не Бог.

Понимал ли Бунин, что «русская революция» победила не соблазнами большевиков, а потому что в стране был общенациональный, как говорят сейчас, «системный кризис»? Что народу осточертела война, что крестьяне изголодались, что царь и его власть до самого дна исчерпали доверие подданных? 240 тысяч солдат петроградского гарнизона перешли на сторону революции — это как? Когда в непримиримом конфликте сошлись Красная идея и Белая идея, то почти половина русских армейских офицеров и больше половины офицеров и генералов Генерального штаба (цвет армии!) пошли служить в Красную армию. Это — как? На сторону революции перешла бóльшая часть Центрального аппарата русской военной разведки во главе с генерал-лейтенантом Н. М. Потаповым!.. Царские генералы и офицеры не были большевиками и почти никто из них не вступил позднее в партию. Их выбор определялся гражданским долгом, любовью к России и ее народу.

30 мая 1920 г., когда на польском фронте сложилось угрожающее положение, знаменитые генералы А. А. Брусилов и М. Д. Бонч-Бруевич вместе с большой группой генералов издали обращение «Ко всем бывшим офицерам, где бы они ни находились»: «В этот критический исторический момент нашей народной жизни мы, ваши старые боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой забыть все обиды, кто бы и где бы их ни нанес, и добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную армию и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать и правильно обвинять за то, что мы из-за эгоистических чувств классовой борьбы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию».

Отвечая на обвинения «белых» однокашников, бывший начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал Бонч-Бруевич писал: «Суд истории обрушится не на нас, оставшихся в России и честно исполнявших свой долг, а на тех, кто препятствовал этому, забыв интересы своей Родины и пресмыкаясь перед иностранцами, явными врагами России в ее прошлом и будущем».

В силу неопровержимой пристрастности Бунин видел всё происходившее в России в годы революции, гражданской войны и советской власти под своим углом зрения и объяснял его сообразно своим взглядам и убеждениям пятидесятилетнего знаменитого человека и помещика. Что ему не нравилось, того он не замечал или с ожесточением опровергал, и наоборот, выпячивал выгодное его представлениям.

Например, Бунин «упускает из виду» тот факт, что Гражданскую войну в 1918 г. развязало Белое движение, изначально надеясь на решающую помощь Антанты, то есть интервентов. Бунин наверняка знал, но «не придавал значения» тому, что без западных поставок вооружения, обмундирования и материалов, особенно Англией, Белое движение вообще не могло бы образоваться. Бунин то ли не знал, то ли знал, но не хотел признавать и понимать, что ненависть к России всегда жила на Западе и «белый проект» вынашивался там задолго до Февральской и Октябрьской революций.

Бунин знал, что Колчак назначен Верховным правителем России Англией и США; что Деникин сознательно работал на Запад. Бунин должен был понимать и то, что иностранные державы используют Белое движение в борьбе с революционным народом, не жертвуя своей «живой силой», но в случае победы «белых» им гарантирована возможность «обустройства» России на свой лад и в своих интересах.

Где были в тот момент русские чувства и патриотизм Бунина? В годы Октябрьской революции и Гражданской войны они словно испарились из его души.

Пусть придут любые иностранцы — немцы, англичане, французы, финны, поляки, всё равно, кто! Пусть захватят Москву и Кремль, Петербург и Зимний дворец! Пусть оккупируют хоть всю Россию, только бы избавили от русской «черни», «полудикарей», от большевиков. «Лучше черти, чем Ленин!..» — пишет Бунин. Читаем в «Окаянных днях»: «В газетах — о начавшемся наступлении немцев. Все говорят: «Ах, если бы!»… Вчера были у Б. Собралось порядочно народу — и все в один голос: немцы, слава Богу, продвигаются, взяли Смоленск и Бологое… Слухи о каких-то польских легионах, которые тоже будто бы идут спасать нас… Немцы будто бы не идут, как обычно идут на войне, сражаясь, завоевывая, а «просто едут по железной дороге» — занимать Петербург… После вчерашних вечерних известий, что Петербург уже взят немцами, газеты очень разочаровали… В Петербург будто бы вошел немецкий корпус. Завтра декрет о денационализации банков… Видел В. В. Горячо поносил союзников: входят в переговоры с большевиками вместо того, чтобы идти оккупировать Россию» и т. п.

А вот записи Бунина из Одессы:

«Слухи и слухи. Петербург взят финнами… Гинденбург идет не то на Одессу, не то на Москву… Все-то мы ждем помощи от кого-нибудь, от чуда, от природы! Вот теперь ходим ежедневно на Николаевский бульвар: не ушел ли, избави Бог, французский броненосец, который зачем-то маячит на рейде и при котором все-таки как будто легче».