Глава 4. Референт

§ 1. Коммуникативный акт и референция

Референт (денотат) есть категория, которая, пожа­луй, как никакая другая, широко исследуется в цикле на­ук, репрезентируемых в данном учебном пособии (линг­вистической прагматике, теории речевых актов, лингвистической философии, лингвистической логике, современной риторике). И это понятно: представители данного цикла наук озабочены именно тем, чтобы уста­новить связи между языком и неязыковой действитель­ностью, а под референтом как раз и понимается то, что соответствует слову (языку) на уровне предметной (внеязыковой) действительности.

Референция есть, таким образом, процесс (или ре­зультат) соотнесения слова (языка) и предмета (пред­метного мира), т. е. в конечном счете, построение своего рода «моста» между словом и миром. Референт должен быть представлен и опознан в высказывании, причем желательно, чтобы это было не просто опознание, но та­кое опознание, которое в дальнейшем дает возможность «орудийно», операционно пользоваться соответствую­щей областью предметного мира.

Стало быть, одной из главных задач того, кто наме­рен предложить собеседнику акт общения (не-фатический акт), является создание условий для корректной ре­ференции.

На слушателя в высшей степени раздражающе мо­жет подействовать, например, открытие, в соответствии с которым то, что он простодушно принимал за рефе­рент на протяжении всего процесса коммуникации, ре­ферентом на самом деле не является. И что референтом, напротив, оказывается нечто, о чем адресат не имеет к концу разговора ни малейшего представления, между тем как это именно то, что намерен был «передать» ему адресант.

Подобного рода коммуникативная неудача представ­ляет собой известный в лингвистической прагматике случай несовпадения референтов говорящего и слуша­теля, в результате чего в сознании слушателя происхо­дит замещение «запланированного» референта рефе­рентом случайным. Ответственность за это, безусловно, несет говорящий, однако полностью снимать ответст­венность со слушателя тоже едва ли возможно. Ведь коммуникативный акт есть поле совместных действий!

Наука XX века, занимающаяся проблемами речевого общения, есть, как уже говорилось, наука о речевых дей­ствиях, то есть действиях, осуществляемых посредством слов (языка). Естественно, что в процессе своего станов­ления наука эта постоянно обращалась к сфере нерече­вых — физических — действий для того, чтобы иметь возможность проверить, насколько речевое действие может быть аналогично действию физическому.

Поиск аналогий привел английского логика (!) Джона Остина к созданию концепции, в которой он определил слово как действие. Именно так («Слово как действие») назывался цикл лекций, прочитанный Джоном Остином в Гарвардском университете в 1955 году. По признанию самого Дж. Остина, в основу этих лекций легли взгляды, сложившиеся еще в 1939 году. Отдельной книгой лекции были опубликованы в 1962 году.

Для приобщения к интересующим нас категориям принципиально необходимо понять прежде всего эту концепцию: мало того, что она стала той самой теорией

речевых актов, которая известна на сегодняшний день,— она еще и обозначила совершенно особый взгляд на речевое общение. Последствия этой концеп­ции, вне всякого сомнения, будут долго переживаться самыми разнообразными областями научных знаний, и Дж. Остин, видимо, так и останется крупнейшим авто­ритетом в этой области, по крайней мере в ближайшие десятилетия. И это несмотря на то, что в истории преж­де всего философии его концепция задолго до ее появле­ния была предварена выдающимися мыслителями про­шлого.

Так, Гегелю принадлежит высказывание, в соответ­ствии с которым «речи... суть действия, происходящие между людьми». А совершенно блистательный фило­соф Людвиг Витгенштейн фактически обеспечил фи­лософскую базу лингвистической прагматике, впер­вые поставив во всем объеме долго зревший в науке вопрос о взаимоотношениях слов и вещей: система взглядов Л. Витгенштейна нашла отражение в его те­ории «языковых игр» и стала первой «редакцией» тео­рии речевых актов, сложившейся в составе лингвисти­ческой философии.

Концепция Дж. Остина чрезвычайно сложна для по­нимания и требует специальной лингвистической подго­товки. Кроме того, обращена эта концепция отнюдь не только к проблемам речевой коммуникации (показа­тельно, что и сам ученый рассматривал себя прежде все­го философом: «... Я очень хотел бы думать,— заключал он цикл своих гарвардских лекций,— что не столько провозгласил индивидуальный манифест, сколько слег­ка разобрался в том, как уже начали складываться дела и как они пойдут дальше в некоторых разделах филосо­фии». Дж. Остин, с. 129).

Поэтому, не задаваясь нереалистической целью пред­ставить эту концепцию во всей ее сложности, сосредото­чим свое внимание лишь на главных ее аспектах — с уче­том еще и того, что на отдельные ее фрагменты нам уже неоднократно приходилось ссылаться.

Итак, генеральной посылкой Дж. Остина стало сле­дующее соображение: сказать нечто, значит совершить определенное действие. В таком виде соображение это и вошло в состав фундаментальных положений совре­менной науки о речевых актах.

Речевые действия в сопоставлении с действиями фи­зическими обнаружили множество чрезвычайно инте­ресных особенностей. В частности, одна из них имеет, так сказать, «неявный» характер ощущения действия го­ворящим человеком.

Говорящий человек часто полагает, что он «только говорит», однако никакого действия при этом не совер­шает. И потому все, что представляется нам естествен­ным тогда, когда мы действует физически, как правило, перестает быть таковым, когда мы переходим на уро­вень речевого взаимодействия, хотя законы, управля­ющие миром физических действий, с одной стороны, и вербальным миром, с другой, очень и очень часто сов­падают.

А потому, если в сфере физических взаимодействий протянутый нам вместо хлеба камень вызовет у нас не только недоумение, но и справедливое возмущение, в сфере речевых действий мы чаще всего вполне можем удовлетвориться и камнем, простодушно принимая его за хлеб. В речевой ситуации мы легко утрачиваем бди­тельность, и при обмене словами нас, как правило, до­вольно легко бывает обмануть.

Обмениваясь словами, мы как бы обмениваемся предметами, однако не слишком задумываемся о смысле этого «как бы», т. е. о том, что слово — только замести­тель предмета, а не сам предмет, и потому может не га­рантировать «интересов» того, кого (или что) оно заме­щает. Иначе говоря, в реальной речевой практике слово отнюдь не всегда связано с тем референтом, на который мы рассчитываем в условиях речевой коммуникации.

Общеизвестно высказывание, что перед паломни­ком, идущим в Мекку, возникает много опасностей: его подстерегают бурные реки, непроходимые чащи, высо-

кие горы..., но главная опасность состоит в том, что он может забыть, что идет в Мекку. В системе лингвистиче­ской прагматики референт является своего рода Мек­кой. Вот почему чрезвычайно важно понять, как это слу­чается, что референт может ускользнуть из сознания говорящего. Разве не, само собой разумеется, что он «точно знает, о чем он говорит»?

К сожалению, нет. И для того, чтобы увидеть это, по­пробуем поставить перед собой тот же самый вопрос, которым задается в курсе своих лекций Дж. Остин: что это вообще значит — «сказать»?

По Остину, сказать значит осуществить довольно сложную процедуру, поскольку любой речевой акт (а именно исследованием речевых актов ученый и занимался, прежде всего) представляет собой на самом деле единство трех актов, которые Дж. Остин называет:

фонетический акт,

фатический акт,

ретический акт.

(Заметим, что дело здесь вовсе не в терминологии, а в том, чтобы понять, в чем состоит сущность «акта говоре­ния». Терминология приводится лишь для порядка: в дальнейшем ею — кроме, естественно, термина «фатика» — пользоваться практически не придется.)

Приведем описание акта «сказать», как оно пред­ставлено в курсе уже упоминавшихся лекций Остина:

«Мы можем допустить, не настаивая на конкрет­ных формулировках или уточнениях, что сказать нечто всегда означает:

осуществить акт произнесения определенных звуков («фонетический» акт), где произнесенное — это фон; осуществить акт произнесения определенных вока­бул, или слов, то есть звуковых сочетаний опреде­ленных типов, принадлежащих данному словарю и выступающих именно как таковые, в составе опре­деленной конструкции, то есть в соответствии с определенной грамматикой и, именно в этом качест-

ве, с определенной интонацией и т. п. Этот акт мы можем назвать «фатическим» <...>; и, кроме того, сказать означает, как правило, осуществить акт использования [этого высказыва­ния или его составляющих — Е. К.] <...> с данным бо­лее или менее определенным «смыслом» и более или менее определенной референцией (что вместе тож­дественно «значению»). Этот акт мы можем на­звать «ретическим» <...> (Дж. Остин, с. 82—83).

Цитата эта, кажется, не сильно обременена термино­логией — в частности, тех, кто знаком со словом «фоне­тика» (а таких, разумеется, немало),., фонетический, во всяком случае, акт не поставит в тупик. Этот первый акт означает употребление определенных звуков, известных слушателю как звуки языка, которым он владеет. Поэто­му в утверждении, что «сказать» — значит произнести некоторые членораздельные звуки, нет ничего неожи­данного.

Второе (по количеству действий, а не по порядку, по­скольку все три акта производятся единовременно!), что следует предпринять,— это осуществить фатическии акт. Термин этот тоже уже знаком, правда, в несколько ином определении, но определения, на самом деле, раз­личаются только на первый взгляд, что, видимо, подтвер­дится в дальнейшем. По Остину, фатическии акт — это употребление некоторой последовательности слов (не звуков!) на понятном слушателю языке, а также объеди­нение этих слов в предложения — в соответствии с грам­матикой и интонацией данного языка.

Проще говоря, осуществить фатическии акт значит употребить слова и объединить их в составе грамматиче­ски и интонационно правильных предложений. В таком виде второе «правило» Остина тоже не заключает в себе ничего особенно нового.

Третья составляющая процесса «сказать» — ретический акт, и вот на нем-то придется остановиться по­дробнее.

Понятно, что, совершив фатическии акт, мы тем самым произвели на свет некое высказывание. Все, что можно предположить насчет этого высказывания,— это то, что оно сделано на языке, понятном слушателю, то есть не противоречит известным ему правилам граммати­ки и законам интонации. Однако этого мало, поскольку мы ничего не можем утверждать о смысле высказывания.

Например, относительно высказывания «Сивая ти­шина укоротила шевелюру на пятнадцать копеек» до­пустимо предположить, что оно на русском языке, что оно может быть интонировано в соответствии с инто­национными правилами русского языка и что в нем нет очевидных нарушений русской грамматики. Но вот утверждать, что при всем при том оно что-нибудь озна­чает, мало, кто возьмется. Перед нами одно из крайних выражений фатики. Так может выглядеть высказыва­ние, автор которого взял на себя труд осуществить лишь фонетический акт и фатическии акт, не осуществив при этом ретического акта, который, по Остину, как мы ви­дели, предполагает:

соотнести высказывание (или его составляющие)

с конкретным референтом;

соотнести высказывание с тем смыслом (теми

смыслами), который есть у слов в языке.

Итак (попытаемся сформулировать мысль Остина предельно прозрачно), осуществление ретического акта предполагает превращение «просто-высказывания» в осмысленное высказывание. Стало быть, гово­рящий точно знает то, о чем (или о ком) именно он вы­сказывается в настоящий момент, т. е. отчетливо представляет себе предметную область высказывания (референт), и то, что слова, употребляемые им, наделе­ны в языке именно тем смыслом, какой он им припи­сывает. В этом случае мы как раз и получаем осмыс­ленное, т. е. полноценное, высказывание.

Понятно, что весь «фокус» концепции Дж. Остина заключается именно в последнем умозаключении:

осмысленным, или полноценным, высказывание стано­вится лишь тогда, когда осуществлена процедура референцирования — установлена связь между «миром предметов» и «миром слов».

Процедура референции далеко не проста. В речевой практике носители языка используют несколько видов референции как таковой. К наиболее широко обсуждае­мым лингвистами относятся следующие виды:

неопределенная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет отвлеченно зафиксировать неизвестный нам пред­мет в речи;

интродуктивная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет представить неизвестный нам предмет в речи; идентифицирующая референция, т. е. такое соот­несение высказывания с предметом, которое позво­ляет опознать в речи известный нам предмет.

В принципе речевой акт (примем пока этот термин вместо использующегося нами термина «коммуника­тивный акт») можно было бы абстрактно представить себе как процесс перехода от одного вида референции к другому. Сначала предмет фиксируется «издали»: я вижу идущего в мою сторону какого-то человека (не­определенная референция); затем — по мере прибли­жения — я понимаю, что это мой лучший друг (интро­дуктивная референция), тот самый, который всем известен как не известный никому (идентифицирую­щая референция).

Однако реальный коммуникативный акт по поводу того или иного референта далеко не в каждом случае предполагает все виды референции: чаще всего неопре­деленная референция вообще опускается. Впрочем, та­кие формы инициации коммуникативного акта на уров­не прагматических клише, как у меня к тебе одно дело, я хотел бы обсудить вот какую вещь и др. под., являют­ся общеупотребительными. При всей спорности вопро-

са о необходимости подобных превентивных акций они все же выгодно отличаются от, например, такого спосо­ба обхождения с собеседником, как вопрос в лоб при случайной встрече с незнакомым человеком на автобус­ной остановке: «Что Вы думаете о подклассе брюхоно­гих моллюсков?»

Стандартные речевые акты в большинстве случаев предполагают, однако, интродуктивную референцию. И это понятно: обсуждаемый предмет должен быть сна­чала каким-то образом обозначен «на старте», причем, чем скорее это случится, тем лучше. Долгие поиски ре­ферента способны остановить коммуникативный акт, что называется, на взлете (модель: поговорим, когда ты вспомнишь, о чем собирался говорить). А кроме того, совсем неплохо и в ходе коммуникации хотя бы иногда повторно представлять предмет — например, для того, чтобы убедиться, до какой степени все еще тот же самый предмет имеется в виду.

Что касается идентифицирующей референции, то она фактически происходит на протяжении всего ком­муникативного акта: правильно было бы сказать, что без нее полноценный коммуникативный акт вообще невоз­можен. Каким образом идентифицирующая референ­ция осуществляется в процессе коммуникации, мы обсу­дим в гл. 4, § 1.

Стало быть, осуществить референцию — процедура не из легких. Процедура такая предполагает знание точ­ного местоположения предмета (референта) в предмет­ном мире (иерархия «быть», иерархия «иметь», место в соответствующем фрейме плюс расположение в кон­кретной речевой ситуации) и действительное представ­ление об отличиях данного референта от остальных.

Давайте посмотрим, что бывает, когда соответствую­щая процедура не совершается.

Для этого возьмем, например, сильно удивившую ме­ня в свое время статью из энциклопедии «Мифы наро­дов мира». Статья называется «Тваша» и, как всякая эн­циклопедическая статья, призвана представить некий

референт (а не, скажем, напомнить о референте) — в данном случае, мягко говоря, малоизвестный. О том, представлен ли соответствующий референт, читатели могут судить сами:

«ТВАША (авест.), в иранской мифологии персони­фикация космического пространства, отделяющего твердотелое (каменное или металлическое) небо от оби­таемой земли. «Ясна» (72, 10) указывает на связь Т. с иде­ей времени (ср. Зерван). Эпитет Т.— «автономное», «всецело самостоятельное» (начало бытия). Образ Т., связывающего пространство и время, близок некото­рым идеям греческой натурфилософии» (Мифы наро­дов мира, т. 2, с. 496).

Слово Зерван — единственное в статье — выделено курсивом, т. е. дается как слово отсылочное, указываю­щее на наличие в данном словаре соответствующей сло­варной статьи, откуда, дескать, тоже можно почерпнуть необходимую информацию. Точности ради скажем, что в словарной статье «ЗЕРВАН» Тваша вообще не упоми­нается, так что (даже при очень большом желании по­черпнуть-таки дополнительную информацию!) новых сведений получить неоткуда.

По этой причине приходится руководствоваться лишь теми сведениями, которые приведены в уже про­цитированной словарной статье. Что же это за сведе­ния? То есть: отсылает ли соответствующее высказыва­ние к доступному пониманию референту?

Со всей очевидностью, нет.

Прежде всего, не каждый читатель с легкостью вос­пользуется вспомогательным «авест.», предупредитель­но предлагаемым автором статьи, надежно укрывшимся за инициалами Л. Л. Ведь трудно предположить, что в со­знании большинства имеется такая пресуппозиция, как авестийский язык — мертвый язык, относящийся к иран­ской группе языков, на котором написана «Авеста» — древнеиранский религиозный и мифологический па-

мятник. Пресуппозиция эта отнюдь не относится к раз­ряду общеобязательных; кстати, авторы энциклопедии придерживаются, видимо, того же мнения — иначе не­объяснимо, почему в первом томе энциклопедии не да­ется статьи «Авеста» (равно как и «авестийский»). Так что, если кому-то не посчастливилось (то есть он не име­ет в своем сознании «Авесты» как сведения, которое всегда наготове), то заключенный в скобки коммента­рий «авест.» окажется первой «загадкой Тваши» — из числа тех, которые нет возможности разгадать ни тут же, ни позднее.

Далее, проблемы, несомненно, возникнут и по отно­шению к первому же представлению референта, кото­рое осуществляется в словарной статье,— имеется в ви­ду «персонификация космического пространства». Это выражение оказывается фактически «пустым», по­скольку о персонификации имеет смысл упоминать только тогда, когда указывается, в виде какой «персоны» предстает соответствующее понятие — в данном случае «космическое пространство». Сведение это отнюдь не являлось бы избыточным, поскольку, если «Тваша» есть «персона», то настоятельно необходимо знать, что это за образ: Бог, дух, человек и т. д. или, по крайней мере, «по­ловую принадлежность персоны», т. е. женское это бо­жество (если вообще божество!) или мужское.

Недоумение продолжает сохраняться и в дальней­шем, когда выясняется, что «персона» эта (видимо, име­ющая чудовищно большие размеры) отделяет небо от Земли (!),— абсолютно непонятно, каким образом это происходит и каким образом вообще может происхо­дить (скажем, как расположена эта персона чисто про­странственно относительно неба и земли?). Если же имеется в виду (а так оно, видимо, и есть), что «персона» эта — подобно Демиургу — осуществила отделение не­ба от Земли, то акция эта, видимо, была однократной. Но в таком случае остается непонятным, почему для ее обозначения используется причастие несовершенного вида («отделяющая», а не, скажем, «отделившая»), слов-

но отделение неба от Земли происходит с известной пе­риодичностью!

Зафиксированные признаки неба и Земли тоже удивляют своей случайностью: твердотелое (каменное или металлическое) небо, с одной стороны, и обитаемая Земля, с другой стороны. Видимо, Л. Л. воспринимает пару твердотелый — обитаемый как антонимическую пару, т. е. пару слов, противоположных по значению, между тем как таковыми в нормальном восприятии эти слова не являются. Зачем-то сообщив эти «географичес­кие новости», автор статьи отнюдь не стремится привес­ти их хоть в какое-нибудь соответствие с Твашей, ибо сам (сама) Тваша непонятно где при этом находится. Ес­ли на обитаемой Земле, то, стало быть, Тваша едва ли бо­жество (т. к. среди божеств не принято жить на земле), если на небе... впрочем, небу в обитаемости отказано — стало быть, не на небе.

Затем в тексте приводится никак не объясняемое слово «Ясна» (не отсылающее к тому же ни к какой до­полнительной статье энциклопедии), с некоторым на­бором цифр, позволяющих идентифицировать слово как название некоего — весьма загадочного — источ­ника; сведений о нем нам найти не удалось. Сведения же эти действительно очень бы хотелось иметь под ру­кой, ибо загадочный источник «указывает на связь Тваши с идеей времени», а формулировка не очень по­нятна! Потому и возникает потребность прочесть где-нибудь поподробнее о данной умозрительной форме связи (потребность такая сохраняется даже после зна­комства со словарной статьей «ЗЕРВАН», которая не проясняет и этого момента!).

Читатель, окончательно обескураженный, пробует продвинуться чуть дальше и внезапно узнает, что на самом деле Тваша есть эпитет (вообще эпитет или к то­му же еще и эпитет — не поясняется) и обозначает «ав­тономное», «всецело самостоятельное (начало бытия)», т. е.— фактически — верховное божество. Но сказать об этом божестве что-нибудь вразумительное читатель так

и не сможет, поскольку непонятно все-таки, каким обра­зом его (ее) себе представлять, что оно делает — в сво­бодное от «отделения неба от Земли» время — и где оби­тает, если не на небе.

Наконец следует окончательно дезориентирующее читателя заключение относительно теперь уже образа Тваши (с Твашей как с эпитетом покончено — об образе же у нас до сих пор нет ровным счетом никаких сведе­ний), который связывает пространство и время. Данная «функция» Тваши оказывается весьма неожиданной, поскольку «связь с идеей времени» и объединение про­странства и времени есть, мягко говоря, разные «степе­ни» фиксируемого признака.

Подсказкой могло бы служить указание на идеи гре­ческой натурфилософии, к которым близок «образ» Тваши, но нам сообщается, что образ этот близок к неко­торым идеям греческой натурфилософии (каким имен­но — пусть решает сам читатель: он ведь обязательно большой специалист в области греческой натурфилосо­фии и после данной слепой отсылки непременно с радо­стью воскликнет: «Намек понят!»).

Последней строкой словарной статьи является то са­мое «Л. Л.», которое окончательно заметает все следы Тваши в читательском сознании.

Проанализированный пример есть пример выска­зывания (если рассматривать словарную статью как высказывание) или коммуникативного акта (если рас­сматривать словарную статью как акт общения между Л. Л. и читателем), инициатор которого не справился с референтом, а стало быть, не справился с ним и чита­тель. Безусловно, гадать о том, почему Л. Л. не спра­вился (не справилась) с референтом — в силу недоста­точного представления о том, какие задачи стоят перед энциклопедической статьей, в силу нежелания метать бисер перед кем попало или еще почему-ли­бо,— не стоит. Но вот объяснить просчеты в коммуни­кативной стратегии Л. Л., видимо, все-таки очень и очень желательно.

Будем исходить из того, что Л. Л. считается хорошим специалистом в области иранской мифологии (иначе его (ее) не пригласили бы к участию в таком солидном изда­нии, каким является энциклопедия «Мифы народов ми­ра»), т. е. должен (должна) достаточно свободно чувство­вать себя в соответствующей предметной области. А это означает, что Л. Л. в принципе располагает возможнос­тями «вписать» такой референт, как Тваша, в читатель­скую энциклопедическую картину мира. Но для этого Л. Л. предпринимает фактически лишь один коррект­ный шаг, маркируя область Тваши как область иранской мифологии. Реально это единственная услуга, которую оказывает нам Л. Л. В случае необходимости мы можем, отправляясь от энциклопедии, найти необходимые нам сведения о Тваше самостоятельно в другом месте (в спе­циальной литературе).

Остальные же «шаги», предпринятые Л. Л., вполне допустимо квалифицировать как тщетные. Есть ли Тва­ша верховное божество в иранской мифологии, в каком виде божество это представлено, в каких отношениях оно находится к прочим божествам (если таковые име­ются, поскольку, с другой стороны, может быть, речь идет о монотеистической системе представлений!) и ка­ковы его реальные функции (кроме, предположим, од­нократного и даже неоднократного отделения неба от Земли) — все сведения о референте отсутствуют. Выйдя из коммуникативного акта, мы фактически имеем о Тва­ше так же мало сведений, как и до начала коммуника­ции. Ибо, честно отвечая теперь на вопрос о том, кто есть Тваша, мы с уверенностью можем утверждать толь­ко, что это кто-то в иранской мифологии и что этот (эта) кто-то делает что-то с небом и Землей, а также с пространством и временем.

Если проанализировать большое количество подоб­ных высказываний, то можно позволить себе попытать­ся найти какую-либо систему в отношениях между вы­сказыванием и референтом и таким образом получить некую типологию представления референта в высказы-

вании. Такая типология способна, вероятно, оказать из­вестную помощь тем, кто небезразличен к результатам коммуникативного акта, т. е. тем, кому отнюдь не все равно, будет ли собеседник способен в дальнейшем опе­рировать впервые представленным ему референтом, с одной стороны, или, например, скорректированными в ходе речевого акта сведениями о хорошо знакомом ему референте — с другой.

Интересующая нас типология могла бы, например, выглядеть так:

Высказывание соотнесено с конкретным референ­том. (1)

Высказывание соотнесено с соответствующей ре­ферентной группой (более или менее широким кругом референтов). (2а)

Высказывание соотнесено с абстрактным референ­том. (26)

Высказывание соотнесено с «чужим» референтом. (2в) Высказывание соотнесено с несуществующим рефе­рентом. (2г)

Интересно, что данная типология фактически включает в себя два больших класса случаев: случай, при котором механизм связи «высказывание — дейст­вительность» работает корректно (1), и случаи, при ко­торых механизм связи «высказывание — действитель­ность» дает сбои (2а, 26, 2в, 2г). Назовем первый случай референтным высказыванием, а остальные случаи — референцированными высказываниями.

Велик соблазн назвать высказывания последнего типа (2г) безреферентными высказываниями, но, по-видимому, высказывание, которое не отсылало бы ни к какому референту, в принципе противно самой приро­де языка. Даже если говорящий «вообще ничего» не имеет в виду, произносимое им есть факт языка, то есть знак, за формой которого всегда стоит какое-ни-

будь содержание. Знаком может быть поэтому даже молчание — ср. у Ахматовой:

Последнюю и высшую награду —

Мое молчанье —

отдаю Великомученику Ленинграду.

Таким образом, от соблазна назвать высказывания последней группы безреферентными лучше все-таки воздержаться, в частности, в соответствии и с таким за­мечанием Л. Витгенштейна:

«... Остановимся на следующем пункте этих рассуж­дений: что у слова нет значения, если ему" ничего не со­ответствует.— Необходимо отметить, что, если назы­вать «значением» вещь, «соответствующую» слову, то это употребление слова значение находится в противо­речии с правилами языка. Это значит смешивать значе­ние имени с носителем имени. Когда умирает госпо­дин N. N.. то говорят: умер носитель имени, а не — умерло значение имени. И было бы бессмысленно гово­рить, будто, раз имя перестало обладать значением, то не имеет смысла говорить Господин N. N. умер» (Л. Вит­генштейн. Философские исследования, с. 96).

Возвращаясь к представленной выше типологии, от­метим, что референцированные высказывания различа­ются по признаку того, до какой степени сильно нару­шен механизм соответствия слова (в широком смысле) миру. Иначе говоря, степень несоотнесенности выска­зывания с референтом варьируется в довольно широких пределах, от случаев, когда референт частично опозна­ваем, до случаев, когда референт неизвестен.

Можно ли определенно утверждать, что только слу­чай (1) ведет нас к актам общения, в то время как все слу­чаи группы (2) сулят нам исключительно фатические ак­ты? Очень хотелось бы ответить на этот вопрос положительно, причем сугубо из стремления к «катего­риальному порядку». Однако, видимо, ответ такой слиш­ком упростил бы реальную речевую практику.

На самом деле допустимо сказать только, что у вы­сказываний группы (2), особенно по сравнению с группой (1), действительно довольно велики перспек­тивы стать фатическими, и, может быть, они такими даже чаще всего и бывают. Однако таковыми они мо­гут и не быть: полностью исключить возможности передачи информации посредством высказываний ти­па (2) все-таки трудно — слишком много значат, в ча­стности, и для квалификации того или иного высказы­вания как фатического, параметры конкретной речевой ситуации.

Так, например, в науке даже высказывания типа за­кон есть закон, в принципе квалифицируемые как фа­тические (см. об этих высказываниях гл. 5, § 1), иногда рассматриваются вне своего тавтологического смысла. Классический способ их «оправдания» таков: если, ска­жем, собеседник начинает пытаться обойти закон и от­нестись к нему «легкомысленно» (как к чему-то необя­зательному, то есть как к не-закону), вполне уместно напомнить ему о необходимости следовать закону именно посредством подобного высказывания — в та­ком случае оно, по мнению исследователей, перестает быть тавтологическим.

По этой причине будем считать, что соотнесение вы­сказывания с референтом по моделям 2а, 26, 2в, 2г про­воцирует, как правило (но не всегда!), фатические вы­сказывания.

Если попытаться в рамках этой типологии оценить проанализированное выше высказывание из энцикло­педии «Мифы народов мира», то есть найти ему место на «шкале иррелевантности», окажется, что это еще не са­мый безнадежный случай несоотнесенности высказы­вания с референтом, каким бы «трагическим» такое не­соответствие нам ни показалось. И хотя заключение по поводу данной словарной статьи следовало бы дать весь­ма жесткое, нельзя все-таки не признать, что некоторые сведения о референте мы получили,— просто сведений этих нам — в данной речевой ситуации (энциклопедиче-

екая статья!) — явно недостаточно. Попробуем тем не менее перечислить их:

• референт есть мифологический персонаж и принад­лежит иранской мифологии;

• референт персонифицирован;

• референт имеет функцию;

• референт зафиксирован в письменных (?) источни­ках;

• референт может быть соотнесен с категориями гре­ческой натурфилософии.

Теперь перечислим сведения, которых нам не хвата­ет для того, чтобы высказывание приобрело характер референтного:

• есть ли референт божество;

• если да, то есть ли референт верховное божество;

• если референт не верховное божество, то каковы его функции;

• в каком именно образе персонифицирован рефе­рент;

• где обитает референт;

• что это за источники, в которых референт упомина­ется;

• с какими именно категориями греческой натурфи­лософии соотносится референт.

Таким образом, получается, что необходимая нам ин­формация для того, чтобы референт приобрел в нашем сознании некоторые четкие очертания, отсутствует бо­лее чем наполовину. Однако высказывание все же отсы­лает к той референтной группе, в составе которой соот­ветствующий референт можно отыскать (Тваша есть мифологический персонаж). Стало быть, перед нами слу­чай 2а.

Если продолжать работать с тем же самым примером и попытаться преобразовать его в высказывание типа 26, допустимо редуцировать и без того недостаточное количество сведений до минимума. Такое редуцирова-

ние даст нам высказывание типа: референт (Тваша) есть элемент мифологии. Осуществленная процедура должна напомнить читателю пример с синекдохой, рас­смотренный во второй главе, когда мы пытались перехо­дить в разговоре о синекдохе на все более высокий уро­вень обобщения. Теперь становится понятным, что, уходя от конкретного референта в сторону родового по­нятия и выше, мы тем самым отправляемся в путь от ре­ферентного высказывания к высказываниям референ-цированным, т. е.— в большинстве случаев — от акта общения к фатическому акту.

Здесь как раз и может возникнуть возражение, в со­ответствии с которым высказывание референт есть элемент мифологии все-таки лучше, чем ничего, ибо, как минимум, ориентирует в некоем правильном направле­нии и уже потому несет какую-то информацию, т. е. фатическим не является. Возражение это вполне достойно внимания, следует только заметить, что речь идет не о некотором абстрактном речевом взаимодействии, выну­том из реальности, но о речевом взаимодействии по­средством энциклопедии, и не какой угодно энциклопе­дии, а энциклопедии мифов. Что это меняет?

Это меняет довольно много, во всяком случае, зада­ет параметры конкретной речевой ситуации, исключи­тельно применительно к которой и следует обыкновен­но решать вопрос о том, является ли интересующее нас высказывание (группа высказываний) фатическим.

Итак, перед нами энциклопедия мифов. А если это так, то высказывание: «Тваша есть элемент мифологии» представляет собой высказывание из разряда вполне ожидаемых, чтобы не сказать банальных. Мне легко предположить, что нечто в этом роде я, скорее всего, и прочту в словаре мифов. Таким образом, в данной рече­вой ситуации я не получаю фактически никакой инфор­мации.

Высказывание типа: «Тваша есть элемент мифоло­гии» информирует меня ровно в такой же степени, как информировало бы встретившееся в обычном, не специ-

ализированном, энциклопедическом словаре высказы­вание: «Дарвин есть имя». То есть применительно к ре­чевой ситуации типа «энциклопедический словарь» вы­сказывания типа: «Тваша есть элемент мифологии (Дарвин есть имя)» являются определенно фатическими. (Кстати, даже если слово «Тваша» промелькнуло бы в речи собеседника в каком-нибудь неотчетливом кон­тексте и слушатель на вопрос о том, «что это такое?», по­лучил бы ответ «элемент мифологии», такое высказыва­ние тоже считалось бы фатическим.)

Заметим, однако, что разговор у нас идет о референ­те, по поводу которого состоится коммуникативный акт, а не, скажем, о референте, затрагиваемом попутно. Референт же, по поводу которого состоится коммуника­тивный акт, как правило, абстрактным не бывает, ис­ключая разве что группу совершенно специальных рече­вых ситуаций (таких, в частности, как разговор между философами, находящими вкус в оперировании отвле­ченными понятиями и имеющими, стало быть, по поводу этих отвлеченных понятий некий частный — личный — интерес).

Так, я, видимо, не рискну предложить кому-либо из собеседников такой абстрактный референт, как «счас­тье» — в смысле «Поговорим о счастье вообще!» (кстати, практика школьных сочинений на свободную тему именно потому и встречает столько неосознанных про­тестов школьников и осознанных протестов методис­тов). Но даже если я и пойду на такой риск, а собеседник мой, настроенный в данный момент философически, со­гласится,— разговор не удастся долго удерживать на уровне отвлеченных понятий. И если, повторяю, подоб­ный разговор — это не разговор между двумя перво­классными философами, естественно ожидать, что он довольно скоро наскучит коммуникантам. Предсказать успешное завершение соответствующего речевого акта (фатического) я бы, скажем, не решился.

Разумеется, допустимо говорить и о разных уровнях абстракции: «элемент мифологии» есть один из самых

высоких. Применительно к Тваше предшествующим уровнем абстракции был «мифологический персонаж», а следующим за ним по линии конкретизации — боже­ство {если это действительно божество). С высказыва­ниями же типа Тваша есть элемент мифологии, где ре­ферент обобщен до такой высокой степени, работать практически уже невозможно. Поэтому есть все основа­ния предположить, что в таком виде соответствующий референт просто выпадет из сознания любого собесед­ника, ибо настолько условно соотнесен с действительно­стью, что не может быть продуктивно встроен в обыч­ный тезаурус.

Случай 2в представляет речевые ситуации, высказы­вания в которых соотнесены с «неподходящим» рефе­рентом — предполагаемая модель: Тваша есть китай­ское божество или Тваша есть национальное блюдо польской кухни. Перед нами случай прямой ошибки (или прямой дезориентации), который следует отличать от случая 2г, когда референта, с которым высказывание со­относится, не существует в действительности. Напро­тив, 2в означает соотнесение с существующим в дейст­вительности референтом, но референт этот никакого отношения к данной речевой ситуации не имеет. Может быть, хорошей моделью для идентификации речевых си­туаций подобного типа будет модель: слышал звон, да не знает, где он.

Речевые ситуации такого рода могут показаться слишком очевидными, чтобы их можно было обсуждать действительно всерьез. Однако в случаях, подобных мо­делируемому (Тваша есть китайское божество или на­циональное блюдо польской кухни), когда само по себе слово, словосочетание или высказывание ничего не го­ворит нам, велика опасность того, что «чужой» рефе­рент, соотносимый с ними, может действительно занять в тезаурусе адресата неподобающее ему место, причем настолько прочное, что адресат будет оперировать соот­ветствующим референтом как корректным, подобно персонажам старого анекдота (в очереди: «Что дают?» —

«Мопассана». — «А это лучше, чем кримплен?» — «Не знаю, не пил».)

Перейдем к обсуждению случая 2г, когда высказыва­ние соотнесено с несуществующим референтом. Следу­ет предупредить, что для нас это не высказывания о ведьмах, леших, домовых и т. п., поскольку, во-первых, существование соответствующих референтов пробле­матично, но не исключено; а во-вторых, что гораздо се­рьезнее, по отношению к высказываниям такого рода в реальности всегда найдется нечто, готовое «с охотой» откликнуться на соответствующие имена.

В данном случае под высказываниями, соотнесенны­ми с несуществующим референтом, понимаются выска­зывания типа тех, которые в современной лингвистиче­ской философии получили название «возмутительных суждений» типа (классический пример лингвистичес­кой прагматики): нынешний король Франции лыс. Если сравнить с этим классическим примером два других произвольно взятых высказывания, предположим — ме­стная ведьма печет замечательные пирожки, с одной стороны, и датские реки судоходны — с другой, то по­нятно, какое из них более «возмутительно» (в Дании нет ни одной реки). И если «местная ведьма» со всей очевид­ностью соотнесена с неким реальным объектом в дейст­вительности, то найти в реальности референт «датские реки» невозможно.

Из сказанного можно заключить, что высказывания, соотнесенные с несуществующими референтами, не просто не соответствуют действительности, но вовсе не отражают ее. Таким высказыванием применительно к Тваше было бы высказывание: Тваша есть трехгорбый верблюд (впрочем, настаивать на ложности этого выска­зывания, во всяком случае, до тех пор, пока неизвестно, в каком именно образе персонифицировано божество, не имеет смысла).

Автор приносит извинения за сложные эволюции Тваши, однако соответствующая энциклопедическая статья сама провоцирует языковые игры подобного ро-

да, а кроме того, варианты референцированных выска­зываний удобнее было показать на одном примере. Можно по-разному решать вопрос о том, все ли выска­зывания (включая и «оригинал») являются фатическими или только часть из них (например, два последних). Ав­тор, особенно не настаивая на своей правоте, склонен к первому варианту ответа.

Итак, референцированные высказывания (2а, 26, 2в, 2г) лишены нужного референта. Преимущественная область распространения референцированных выска­зываний — фатические акты, практически лишь демон­стрирующие возможности употребления языка (или злоупотребления языком).

Что касается актов общения, то они базируются на референтных высказываниях (1), реализуя коммуника­тивную ситуацию (ситуацию «сказать», по Дж. Ости­ну) полноценно.