Критерий мотивированности

Интересна одна из лингвистических концепций, предлагающая в дополнение к критерию искренности и истинности еще один аспект рассмотрения коммуника­тивного акта, который позволяет чуть легче ориентиро­ваться в системе основных постулатов и выборе необ­ходимой для данной ситуации речевого взаимодействия стратегии. Концепция эта предложена Д. Гордоном и Дж. Лакоффом и предусматривает введение в аппарат критериев анализа коммуникативного акта еще один критерий — соблюдение условий мотивированности.

«Кроме вопроса о том, когда речевой акт является искренним, необходимо выяснить, когда он является мотивированным, поскольку, если он не мотивирован,

к нему всегда можно предъявить претензии некото­рых стандартных типов. Вообще говоря, для каждого условия искренности речевого акта существует соот­ветствующее условие мотивированности, а именно условие, состоящее в том, что говорящий должен иметь основание для соблюдения данного условия ис­кренности».

(Д. Гордон, Дж. Лакофф, с. 281)

Критерий мотивированности коммуникативного акта предполагает обращение к довольно сложным ню­ансам коммуникативных стратегий, в частности, к их сторонам, представления о которых могут быть только у самого говорящего. Судить же «со стороны» о том, до какой степени говорящий располагает этими представ­лениями, довольно трудно: нюансы эти относятся к разряду непрозрачных областей коммуникативной ин­тенции.

Однако в условиях реального коммуникативного ак­та некоторые из таких нюансов могут стать очевидными. В таком случае их можно использовать как сигналы, по­могающие «прочесть» подлинную интенцию участника коммуникативного акта. Вот пример описания условий мотивированности некоторых речевых актов (просьбы, утверждения, обещания):

Просьба мотивирована, если только говорящий име­ет основание хотеть ее выполнения.

Просьба мотивирована, если только говорящий име­ет основание считать, что слушающий может ее вы­полнить.

Просьба мотивирована, если только говорящий име­ет основание считать, что слушающий будет склонен ее выполнить.

Просьба мотивирована, если только говорящий име­ет основание считать, что без этой просьбы не сдела­ет того же самого действия.

Утверждение мотивировано, если только говорящий имеет основание считать его истинным.

Обещание мотивировано, если только у говорящего есть основания быть намеренным его выполнить.

«Разумеется, — продолжают далее Д. Гордон и Дж. Ла­кофф, — существует много других условий мотивирован­ности... Например, неразумно просить кого-либо что-ли­бо сделать, если в этом последнем нет нужды. Отсюда претензии типа: «Есть ли в этом необходимость?» или «Это уже сделано». Несомненно существует и много дру­гих условий».

(Д. Гордон, Дж. Лакофф. с. 282—283)

Описать все условия мотивированности (так же как и все условия искренности или истинности) по модели высказывание мотивировано (искренне, истинно) тог­да и только тогда, когда <...> само по себе невозмож­но. Но при разработке собственных коммуникативных стратегий и при оценке коммуникативных стратегий других ни в коем случае не следует упускать из виду хо­тя бы общий признак мотивированности того или ино­го высказывания (модель: мотивировано — не мотиви­ровано).

Базовые категории, критерии и принципы коммуни­кативного кодекса можно было бы обсуждать и далее, доведя читателя до отчаяния, но в задачи данного учеб­ного пособия это не входит. В задачи эти, напротив, вхо­дит, в частности, обратить внимание читателя на то, что понятие коммуникативной стратегии как раз для того и существует, чтобы снизить разрушительный эффект действия сразу всех механизмов. Ведь именно коммуни­кативная стратегия предполагает выбор только пригод­ных для данной речевой ситуации моделей речевого по­ведения. Быть хорошим речевым стратегом означает еще и предусмотреть возможные конфликты механиз­мов в ходе речевого взаимодействия, особенно тех, ко­торые способны привести к нарушению контакта.

Между тем контакт контакту рознь. Существуют, на­пример, «самоподдерживающиеся» контакты, с одной

стороны, и контакты, которые нельзя спасти всеми пре­мудростями коммуникативного кодекса,— с другой. Де­ло в том, что категория контакта отнюдь не дублирует традиционной лингвистической категории «общение». В принципе — уже на современном этапе развития на­уки — подменять одно другим почти непростительно.

§ 7. Акт общения и фатический акт

До сих пор мы обсуждали речевой контакт, как бы исходя их того, что каждый акт речевого взаимодейст­вия есть акт общения. Однако уже теперь имеет смысл поставить вот какой вопрос: всегда ли это так?

Этот вопрос — «Всякий ли речевой контакт пред­ставляет собой акт общения?» — в принципе даже не мог бы быть поднятым, если бы не странное открытие, сделанное в XX веке. Открытие касалось всего одного вида контакта, дополнительного по отношению к обще­нию, и тем не менее открытие оказалось сенсационным. Сенсация состояла в том, что в пару к «общению» было поставлено «не-общение», и таким образом стало оче­видным, что категория контакта еще сложнее, чем пред­полагалось. Более корректное представление об этих от­ношениях между соответствующими категориями дает такая схема:

акт общения <_____ КОНТАКТ —-> акт фатический

Из этой схемы следует, как минимум, что «акт обще­ния» и «фатический акт» есть виды речевого контакта и что виды эти чем-то различаются.

Обнаружение фатики заставило, в сущности, изме­нить взгляд на речевой контакт как таковой. Появи­лась возможность различать контакт, понимаемый в ка-

честве речевого взаимодействия «на глубинном уровне», и контакт как речевое взаимодействие поверхностно­го типа — условно говоря, «соприкосновение посред­ством речи».

Взаимодействие на глубинном уровне предполага­ет обработку информации в ходе коммуникативного акта, а кроме того, ряд изменений, которые происхо­дят с коммуникантами (изменение точек зрения на предмет, уточнение пресуппозиций, расширение представлений о фреймах и многое другое). Может быть, еще более точное представление о речевом взаи­модействии на глубинном уровне дает рассмотрение соответствующей речевой ситуации с точки зрения достижения нелингвистической (или невербальной) цели. Мы называем возможность достижения такой цели коммуникативной перспективой речевого акта и характеризуем речевое взаимодействие на глубинном уровне как речевое взаимодействие, имеющее комму­никативную перспективу. В академической науке су­ществуют также другие терминологические обозначе­ния для коммуникативной перспективы, но соответствующая терминологическая система в дан­ном учебном пособии не вводится.

Для наших целей достаточно, может быть, только еще раз повторить: под коммуникативной перспекти­вой мы понимаем возможность перехода «от слов к делу» либо уже в ходе коммуникативного акта, либо после его завершения, то есть — возможность появле­ния у речевого действия некоторых физических по­следствий.

Простейший пример: моя просьба к официанту в ре­сторане принести мне жареные шурупы имеет комму­никативную перспективу только в том случае, если в ме­ню ресторана включено такое, блюдо, как жареные шурупы, то есть если существует возможность соверше­ния необходимого физического действия. (Более по­дробно вопрос о коммуникативной перспективе рассмо­трен при анализе концепции Дж. Костина.)

Речевое взаимодействие поверхностного типа не связано с преобразованием информации и никоим об­разом не трансформирует личностных структур собе­седников: из речевого контакта они выходят, сохраняя прежние взгляды на предмет, а также присущие им до момента контакта пресуппозиции и представления о фреймах. Кроме того, речевое взаимодействие поверх­ностного типа не предполагает у соответствующего ком­муникативного акта наличия коммуникативной пер­спективы.

Иными словами, акт общения есть процесс продук­тивный (производящий), в то время как фатическии акт представляет собой репродуктивный (воспроизводя­щий) процесс. При этом очевидно, что категории «про­дуктивный» и «репродуктивный» используются нами как неоценочные.

Одним из первых, кто обратил внимание на то, что язык может использоваться и в контактоустанавлива-ющей функции, был видный американский лингвист русского происхождения Роман Якобсон (тот самый Ро­ман Якобсон, который известен нам как «Ромка Якоб­сон» из стихотворения В. Маяковского «Товарищу Нет-те — теплоходу и человеку»; (ср.: «... болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча»). Поддерживая свойственный науке XX века интерес к функциям язы­ка, Роман Якобсон предложил свою систему функций, определяющих назначение языка в жизни общества. Не ставя перед собой задачи представить эту систему, заме­тим только, что в ее составе и была впервые зафиксиро­вана такая функция языка, как фатическая, или контак-тоустанавливающая.

Современное понимание фатики уже сравнительно далеко ушло от якобсоновских ее трактовок и представ­ляет собой лишь вариации на темы Якобсона. Фатика как явление чаще всего рассматривается в качестве сво­его рода паразитического использования языка, когда язык работает, так сказать, вхолостую, то есть фактиче­ски не работает. И этот аспект в исследовании языка

есть один из самых трудоемких. Л. Витгенштейн обозна­чил соответствующую проблему так:

«... Философские проблемы возникают тогда, когда язык бездействует» (Л. Витгенштейн. Философские ис­следования, с. 93), или: «Замешательства, охватываю­щие нас, возникают... когда язык находится на холостом ходу, а не когда он работает» (Л. Витгенштейн. Фило­софские исследования, с. 128).

Некоторое представление о фатике может дать ана­лиз такого примера, как, скажем, беседа малознакомых людей за столом. Фрейм данной речевой ситуации не предполагает обмена серьезной информацией: люди го­ворят о погоде, о ценах, о происшествиях, немножко сплетничают — короче, как правило, занимаются пусто­словием, не сосредоточиваясь особенно на «процессе говорения», будучи занятыми едой. Безусловно, соот­ветствующий фрейм отнюдь не запрещает обращаться и к более насущным разговорам, но обычно так все-таки не происходит.

Другой пример — поездка со случайным попутчи­ком, соседом по купе. Обычно в подобного рода ситуа­циях фатика столь же неизбежна: едва ли мы примемся обсуждать жизненно важные вопросы с тем, с кем прежде никогда не встречались и едва ли в будущем ког­да-нибудь встретимся (исключения возможны и здесь, но не в них дело). Даже вопросы личного свойства, нару­шающие, с одной стороны, фактор дистанции, с другой — максиму такта (типа «Куда Вы едете и зачем?», «Есть ли у Вас семья?», «Сколько лет Вашим детям?, «Как они учатся?» и проч.), которые так любят задавать любопыт­ные попутчики, в сущности, лишены в таких ситуациям какой бы то ни было «перспективы». Их вполне допусти­мо квалифицировать как праздные, поскольку непонят­но, зачем нам все эти сведения и как мы собираемся ис­пользовать их в дальнейшем.

На самом деле приведенные примеры есть, разумеет­ся, не примеры фатических «жанров» (жанров таких, скорее всего, не существует, как не существует, скажем,

и жанров информативных), а только фатических ситу­аций — зарекаться от того, что какой-нибудь застольный разговор или какая-нибудь случайная встреча в поезде не будут иметь для тебя «судьбоносных последствий», ни в коем случае не стоит.

Может быть, правильным было бы заметить, что имен­но названные — впрочем, разумеется, не они одни — си­туации наиболее часто превращаются в фатические. Причина отчасти в том, что в обеих ситуациях присутст­вует нечто, что делает внимание коммуникантов друг к другу несколько поверхностным и, во всяком случае, неустойчивым: в первом случае это необходимость «принимать пищу», во втором — сосредоточенность на поездке как на «основном действии».

Существует довольно много способов обозначить фатику нетерминологическим, бытовым образом. Когда мы характеризуем некий процесс или результат говоре­ния как «слова, слова, слова» или, менее элегантно, как «болтовню», «треп» и тому подобное, мы имеем в виду проявление фатической функции языка. Другое дело, что необходимо все-таки довольно четко различать ре­чевые ситуации, в которых фатика если не желательна, то, по крайней мере, приемлема, с одной стороны, и ре­чевые ситуации, где ее лучше было бы избежать, а то и вовсе исключить, — с другой.

Если различать такие категории, как контакт и обще­ние, то хотя бы на уровне некоторых отвлеченных стра­тегий становятся понятными механизмы ориентации в «речевом пространстве» двух только что названных групп ситуаций. Со всей очевидностью, существуют ре­чевые ситуации, в которых от коммуникантов требуется лишь речевой контакт, — это область фатических актов, и речевые ситуации, предполагающие общение, — это область актов общения.

Велик соблазн назвать акты общения коммуникатив­ными актами и противопоставить их фатическим по признаку отсутствия информативности в последних. Однако такой подход к фатике не вполне правомерен

при том широком взгляде на информацию, который принят в настоящее время.

Безусловно, информацию фатические акты не пере­дают — это утверждение, видимо, вполне корректно. Но сложность проблемы в том, что назвать их при этом не информирующими актами нельзя: фатика «информиру­ет» собеседника, пожалуй, ничуть не хуже, чем не-фати-ка. Другое дело, что фатика информирует не о предмете, а о типе речевой ситуации, в которой находятся собесед­ники, или о говорящем, выбравшем стратегию фатичес-кого акта.

Важным становится определить, почему в данной си­туации фатика оказывается возможной или почему со­беседник придерживается соответствующей стратегии вопреки характеру речевой ситуации. Определение этих причин может существенно скорректировать реализуе­мые коммуникативные стратегии.

Часто в ходе речевого взаимодействия, когда ком­муниканты (или, по крайней мере, один из них) не от­дают себе отчета в том, участвуют ли они в акте обще­ния или в фатическом акте, их посещает ощущение, что нить разговора потеряна, что разговор ушел в сто­рону, что как-то ни с того ни с сего начинают обсуж­даться вопросы, никоим образом с основной темой не связанные, и т. п. Подобные коммуникативные неуда­чи можно объяснить с помощью уже известной нам категории релевантности, точнее — максимы реле­вантности: она в таких случаях чаще всего и оказыва­ется нарушенной.

Речевые сигналы, которые при соответствующем сте­чении обстоятельств собеседниками посылаются, могут выглядеть, например, так: «О чем это я?» или «С какой стати Вы вдруг об этом вспомнили?», «По-моему, мы го­ворили до этого о чем-то другом» и т. п..

Частой причиной таких сигналов бывает отсутст­вие других сигналов, а именно маркирующих данную — и только данную — речевую ситуацию. Подобные сиг­налы, как тоже уже говорилось, носят метатекстовый

характер и напоминают о необходимости придержи­ваться соответствующего фрейма, задающего структу­ру разговора и «позволяющего» или «не позволяюще­го» отступать дальше присущих ему рамок. Насколько можно выходить за эти рамки, определяется самими собеседниками, но даже самые далекие «отступления» не должны вытеснять фрейм из поля зрения коммуни­кантов.

Опытный речевой стратег не забудет заранее объ­явить о своем намерении сделать шаг-другой в ту или иную сторону, хотя бы и воспользовавшись «полоние-вым аргументом» (Полоний у Шекспира говорит: «Я бе­зумец, но в безумии моем есть определенная последова­тельность»), то есть маркировав ситуацию одним из — пусть и самых типичных — прагматических клише типа: я позволю себе отвлечься ненадолго и т. п. Может быть, он — опытный речевой стратег,— чтобы долго не дер­жать собеседника в недоумении, не сочтет за труд объ­яснить причины своего тактического шага, скажем, та­ким приблизительно образом: я рискую показаться непоследовательным, но все-таки позволю себе взгля­нуть на тот же вопрос еще и с другой стороны — про­сто для полноты картины или я воспользуюсь извест­ной притчей для того, чтобы меня лучше поняли, — в общем, как-нибудь в этом роде (развернутое прагмати­ческое клише).

Такая превентивная тактика практически никогда не будет лишней, хотя бы уже потому, что она избавляет со­беседника от необходимости самому (и часто непра­вильно, по собственному произволу!) достраивать кон­туры соответствующей речевой ситуации, чем его все-таки лучше не обременять (вспомним максиму вели­кодушия!).

Уже здесь следует сделать одну в высшей степени важную оговорку: речь идет о речевых ситуациях, по преимуществу фатических или по преимуществу ком­муникативных. Оговорка эта делается здесь потому, что структура любой речевой ситуации, разумеется, предпо-

лагает информационно более или менее насыщенные или инфорхмационно пустые блоки.

Ср., например, хотя бы одну из функций фатическо-го высказывания, отмеченную П. X. Ноуэлл-Смитом:

«Рассмотрим следующий диалог:

А Что вы делаете?

В. Я курю хорошую сигарету.

А. Вам это доставляет удовольствие?

Последний вопрос вызывает недоумение. Раз В ска­зал, что он курит хорошую сигарету, повода для вопроса Вам это доставляет удовольствие? как будто не остает­ся. Это не значит, что такой вопрос вообще неуместен. Может быть, А собирается сообщить В не совсем прият­ную новость и просто поддерживает беседу, потому что знает, что если на этом остановиться, то гораздо труднее будет перейти к главному» (П. X. Ноуэлл-Смит, с. 171).

Кстати, взгляд на фатику как на нечто безусловно вредное никогда не был особенно популярен, так или иначе, но исследователям всегда приходилось помнить, что текст, состоящий исключительно из информацион­но насыщенных, а тем более — информационно сильно насыщенных блоков, постепенно перестает быть инте­ресным адресату. И не только потому, что внимание ад­ресата время от времени естественным образом ослабе­вает, но и потому, что для восприятия неизвестного слушателю необходимы «опоры» на известное.

В общем и целом фатика представляет собой вполне полноправное речевое явление, которое, однако, не было описано в литературе достаточно подробно (ис­ключение составляет, пожалуй, только замечательная книга Т. Г. Винокур «Говорящий и слушающий: Вари­анты речевого поведения»). Поэтому интересно, в част­ности, посмотреть, как выглядят фатические акты в свете принципа кооперации Г. П. Грайса и принципа вежливости Дж. Лича.

На первый взгляд, фатический акт вполне может по­казаться в высшей степени кооперативным образовани­ем (ср. так называемые «светские разговоры», практиче-

ски каждую реплику в которых можно с большой долей уверенности предсказать, причем предсказанное тут же и сбывается). Однако это лишь иллюзия, которая возни­кает исключительно вследствие того, что отношения между фатикой и релевантностью строятся довольно причудливым образом. Разумеется, фатика есть одно из печальных следствий иррелевантности высказываний, но дело не только в этом: фатика по природе своей ир-релевантна, то есть априори искаженно соотнесена с предметом (референтом), вокруг которого строится речевое взаимодействие.

Обратим на это внимание: для фатического текста нарушение максимы релевантности просто оказывается нормой или жизненно необходимым условием сущест­вования. Возьмем хотя бы те светские разговоры, ко­торые обычно справедливо упрекают за театральность, т. е. за демонстративность речевого поведения комму­никантов. «Чрезмерность» таких разговоров как раз и есть признак их иррелевантности, т. е. неточного соот­ветствия характеру речевой ситуации: речевая ситуация как бы не предполагает столь «глубокого» проживания «предмета», как то, которое предъявляется ее участни­ками, или, напротив, той поверхностности, которая вдруг оказывается им свойственной.

Иначе говоря, фатика, как правило, внутренне кон­фликтна по отношению к предмету — отсюда и ее ир-релевантность в принципе. Правда, может показаться, что здесь само собой напрашивается возражение, в со­ответствии с которым так называемые светские разго­воры утратят свою характерность (и фактически пе­рейдут в другой разряд!), если перестанут быть фатическими. Это возражение справедливо, но лишь отчасти. Действительно, светский разговор, не имею­щий фатической основы, перестает быть таковым, од­нако никто не запрещает вести обычные, коммуника­тивно полноценные беседы также и в «светских кругах» — напротив, иногда это могло бы быть очень и очень желательно.

Другое дело, что по отношению к «светским ситуаци­ям» фатика существует уже как прочно прижившийся здесь стереотип речевого поведения, настолько тесно связанный с данной сферой речевого общения, что ина­че, кажется, оно уже не может и не должно быть! Полу­чается, что, если мы хотим соответствовать жанру, наш «светский разговор» обязательно должен быть фатичес-ким, однако, если наша задача построить «предметный разговор», где бы он ни состоялся, фатику придется уст­ранить. Ибо трудно вообразить себе речевую ситуацию, условием существования которой была бы иррелевант-ность речевого поведения партнеров по отношению к предмету взаимодействия.

Пожалуй, только «искаженный социальный фон» может спровоцировать условия, в которых «противоес­тественные» формы речевого поведения (или, скажем, некоторые «уродливые» моды!) оказываются желатель­ными. А это означает, что ни в коем случае нельзя сме­шивать такие вещи, как социальную одобренность фа-тики для ряда речевых ситуаций, с одной стороны, и ее «естественность» для тех же ситуаций — с другой. Со­циальное одобрение, как только что было сказано, полу­чают время от времени и «противоестественные» явле­ния, и это можно квалифицировать как своего рода «социальный запрос» на иррелевантность.

Автор далек от того (во всяком случае, в настоящее время), чтобы требовать искоренения фатики из речево­го оборота. Объявлять соответствующую акцию было бы и нереалистично, и непрагматично, коль скоро име­ются как речевые ситуации (и немало), так и отдельные этапы в развертывании коммуникативного акта, когда от собеседников требуются модели фатического речево­го поведения.

Иными словами, прагматично быть иррелевант-ным там, где требуется иррелевантность, и релевант­ным там, где требуется релевантность. В этом смысле, может быть, проблема коммуникативного опыта — это во многом проблема различения актов общения и

фатических актов. Имеющие большой коммуникатив­ный опыт автоматически выбирают социально при­емлемую линию поведения, независимо от того, на­сколько эта линия соответствует их внутренним потребностям.

Вот почему оптимальная коммуникативная страте­гия и должна предусматривать в качестве одной из важ­нейших посылок расчет на предполагающийся по зако­нам данной речевой ситуации акт общения или фатический акт. «Что это за тип контакта, который мне предстоит?» — как бы спрашивает адресат, понимая при этом, что участие в фатическом акте есть тоже одно из социальных искусств, владеть которым оказывается время от времени остро необходимым.

К тому же отнюдь не каждый случай речевого взаи­модействия предполагает тот же самый «уровень реле­вантности»: уровни эти варьируются в зависимости от коммуникативных и социальных задач коммуникантов и их представлений об этих задачах. Перефразируя из­вестную китайскую пословицу «со стариками — как со стариками, с детьми — как с детьми», можно сказать «с болтунами — как с болтунами, с «разумными людь­ми» — как с «разумными людьми». Ибо нет ничего бо­лее антипрагматичного, как навязывать «человеку бол­тающему» стратегию разумного речевого поведения: понятно, что стратегия такая заведомо обречена на провал, а соответствующий коммуникативный акт — на неудачу. И если говорящий всеми силами сигнали­зирует о своем намерении строить фатический акт, вступать в конфликт бессмысленно и утомительно.

Итак, если мы приглашены к фатическому взаимо­действию, соблюдение постулата релевантности (верно­сти предмету) от нас не требуется. Со всей очевиднос­тью не требуется и соблюдения других постулатов принципа кооперации — о них мы не будем высказы­ваться подробно: возможность (и чуть ли даже не жела­тельность!) нарушения этих постулатов в условиях фа-тического взаимодействия самоочевидна.

Продуценты и потребители фатики «не любят», ког­да сведения поступают в нужных количествах, поэтому в фатических актах сведений, как правило, либо слиш­ком мало, либо чрезмерно много (нарушение максимы полноты информации).

От «фатических собеседников» не требуется и со­блюдения максимы качества: высказывания их могут быть как неискренними, так и неистинными (не говоря уже о их немотивированности!) — об искренности и ис­тинности в подобных речевых ситуациях заботиться не принято (любопытны результаты исследований «разго­воров в поездах» с последующей проверкой предлагае­мых в этих условиях сведений: сведения чаще всего ока­зываются в конфликте с постулатом истинности).

Что касается максимы манеры, то ее нарушение предполагается в первую очередь: понятно, что стихия фатики — многословие, сумбурность, склонность к не­понятным и неоднозначным выражениям и т. д.

Таким образом, фатический контакт в действитель­ности враждебен принципу кооперации. И в этом случае возникает вопрос, каким образом при полном его игно­рировании коммуникантам все-таки удается удержи­вать контакт.

Ответить на этот вопрос, может быть, поможет ана­лиз принципа вежливости по отношению к фатическим актам. Ибо принцип вежливости соблюдается в них, так сказать, с маниакальной точностью. Именно демонстра­тивное его соблюдение и поддерживает «зиждущийся ни на чем» контакт. Может быть, речь идет даже не о со­блюдении принципа вежливости (который сам по себе отнюдь не провоцирует фатики!), а о злоупотреблении принципом вежливости.

Так, ненарушение границ личной сферы может дик­товаться не уважением к собеседнику, а равнодушием к нему, равно как и необременение собеседника зачастую бывает следствием, например, нежелания вступать в бо­лее тесные отношения. А уж что касается позитивности в оценке других, неоппозиционности и благожелатель-

ности, то этого «фатическим собеседникам», как прави­ло, не занимать! Максимы, соотнесенные с этим прин­ципом, становятся самоцелью коммуникантов — отчасти потому, что каких бы то ни было целей в области «рефе­рентной действительности», к анализу элементов кото­рой мы как раз и приступаем, у них нет.

В заключение главы заметим только, что несоблюде­ние «фатическими собеседниками» принципа коопера­ции, с одной стороны, и демонстративное соблюдение ими принципа вежливости, с другой, является, может быть, хорошим вспомогательным средством для опреде­ления типа контакта.