Отстрел дичи в Кротонвилле

Уэлч требовал самых тщательных усилий в работе от всех сотрудников GE независимо от уровня и того, чем они занимались.

Однажды после заседания членов правления в Кротонвилле мы рассаживались по машинам, чтобы отправиться поиграть в гольф. Человек шесть‑семь из нас, включая Джека, сели в ожидавший нас автомобиль с водителем, предварительно взяв с собой упаковки с сандвичами, чтобы перекусить по дороге. Машина тронулась. Мы вскрыли коробки и принялись за еду, в то время как Джек продолжал комментировать то одно, то другое, обсуждая хорошие выступления, вспоминал какие‑то смешные моменты. Мы уже были в нескольких минутах езды от Кротонвилля, когда Джек открыл свою коробку – там не было сандвича.

– Стойте! У меня нет сандвича! Его не положили! Остановите машину! Возвращайтесь! Поворачивайте обратно!

Напуганный водитель развернул автомобиль обратно в Кротонвилль, проехав мимо целого кортежа машин с нашими членами правления. Прибыв обратно, Уэлч выскочил и вызвал менеджера, занимавшегося нашей отправкой. Тот, почти на грани самоубийства, проверил одну за другой коробки с сандвичами, отдал Уэлчу с извинениями, и мы вновь сорвались с места.

Сто пятьдесят человек получили коробки с ланчем, и надо же было тому случиться, что та, без сандвича, досталась именно ему.

И где же эта безупречность GE? У вас нет шансов. Или вы проверяете каждую коробку – или вас самого превратят в бутерброд.

Уэлч сделал замечание менеджеру, отвечавшему за все мероприятие: из‑за сандвича был сделан вывод, что он не справился с задачей.

Еще один случай конца 80‑х – ланч в «Кухне белых батраков»[62]в центральном офисе GE.

Менеджер по организационным вопросам и менеджер по вопросам питания решили проявить свою креативность в лучшем кафетерии для сотрудников, тщательно прочесали кулинарные книги о кухне Юга, предложив длинные сандвичи,[63]гритс[64]и прочее такое же дерьмо.

У входа в кафетерий вывесили плакаты «Кухня белых батраков», шеф‑повара построились и расставили подносы.

Это был хит!

Но не для всех. По крайней мере, не для темнокожих служащих, которые пришли сюда в День Мартина Лютера Кинга!

Этот день тогда еще не был национальным праздником, поэтому многие темнокожие сотрудники посмеялись и принялись за еду. Но два темнокожих менеджера среднего звена из HR восприняли все по‑другому и подняли скандал на высшем уровне руководства.

Менеджер по питанию был вне себя от отчаяния; отвечавшие за организационные вопросы тоже чуть не сошли с ума. Этот день стал ужасным для всех. Пока Джек не сказал, что всякое бывает и попытка сделать что‑нибудь инновационное не является серьезным нарушением в компании, даже если это оборачивается неудачей.

Неправильное написание его имени в первом номере журнала GETe Monogram, казалось бы, грозившее большим скандалом, его развеселило. Наша служба PR готовила благотворительный вечер, когда была обнаружена ошибка, но Джек сказал, что никого не будет за это убивать – по крайней мере на этот раз.

Он оставил в покое и журнал, который был не так уж плох и просуществовал еще несколько лет.

Он хотел закрыть его по прошествии пары лет с того случая, когда была допущена ошибка в написании его фамилии. Но уже в связи с тем, что журнал напечатал интервью с ним, а на обложке поместил анонс совсем другой статьи. Джек выразил свое недовольство нашему вице‑президенту по PR. Позже я заходил к нему на минуту по какому‑то вопросу и сказал:

– Знаете, Джек, меня очень расстроило, что так вышло с размещением информации на обложке Monogram.

И тут же пожалел о своих словах. Уэлч закричал, что хоть завтра его могут поместить на обложке таких изданий, как Fortune или Business Week, стоит ему только захотеть; что это не проявление эгоизма. Но в этом его интервью внимание было сконцентрировано на том направлении, в котором будет развиваться компания в ближайшие годы, а это гораздо важнее той ерунды, которую они разместили.

Джек в бешенстве схватил телефонную трубку, позвонил редактору журнала и устроил ему разнос, утверждая, что тот не имеет ни малейшего понятия о том, что важно, а что нет – «как то дерьмо, что вы поместили на своей обложке».

Редактор – хороший писатель и замечательный автор – сидел дня два в полной депрессии, пока Уэлч сам не прибежал к нему с намерением примириться, извиниться и сказать о своем доверии.

Он сожалел о некоторых своих вспышках гнева, потому что ему вовсе не хотелось обижать людей, достойных уважения.

Хотя кто‑то, может быть, усмехнется при этом…

Один из наших британских вице‑президентов, кому я подчинялся в первые годы после прихода Уэлча, однажды спросил меня, не кажется ли мне, что та страстная увлеченность, которую все приписывают персоне Джека, есть не что иное, как простая несдержанность.

По правде говоря, я тогда не понял, что он имел в виду и какое это вообще имеет значение. И сейчас я не уверен на все сто процентов, что понимаю, о чем он говорил.

За многие годы я часто думал об этом, имея возможность наблюдать за привычками этого удивительного человека, и дал бы два ответа на этот вопрос: ирландская сентиментальность и истинная внутренняя увлеченность.

Я видел в Уэлче проявление и того и другого.

Никогда в этом не было фальши.

Уэлч позвонил мне, узнав о несчастье с моей тещей. Перед операцией по удалению груди ей вводили антикоагулянт, у нее образовался тромб, и она скончалась! Я был просто убит горем и сказал ему тогда: «Может быть, вы не выносите свою тещу; а я свою любил».

Джек расспросил, как все произошло. «Какое средство ей вводили? Почему не стали вводить повторно после проведения операции?» У него был патологический страх перед болезнями и приемом лекарств. Потом он добавил: «Эти чертовы доктора! Вам следует пойти домой и побыть рядом с женой».