Будущее науки. Этос науки

Хотя идея науки восходит еще ко временам Древней Греции, организация научных работ в основном начинается в XVII веке созданием академий или научных обществ, находившихся на содержании богатых меценатов и развивавшихся вне университетской системы, с целью поощрения научных исследований. Институционализация научных работ, однако, развивается только с учреждением национальных академий, как во Франции в конце XVIII столетия, и развитием наук в университетских центрах начавшемся в Германии в XIX веке, а также с созданием научных лабораторий при университетах, которые стали центрами научных сообществ в конкретных областях знаний. (Вопрос о начальных стадиях организации науки кратко, но ясно изложен в работе: Hall A. R. The Scientific Revolution, 1500-1800. L., 1954. Chap. 7; об институционализации науки в последние два столетия см.: Ben-David J. The Scientist's Role in Society. Englewood Cliffs (N.J.), 1971. Й. Бен-Дэвид следующим образом описывает новую роль университетов: "Начиная с середины XIX века, лаборатории ряда немецких университетовстали научными центрами, а в некоторых случаях виртуальным средоточением первоклассных научных умов того времени, ведущих исследования в тех или иных областях. Либих в Гессене и И. Мюллер " Берлине, вероятно, первыми приходят на ум среди ученых такого уровня, которые работали совместно с огромным количеством талантливых учеников и последователей в своей узкой области в течение долгого времени, всецело отдаваясь своему делу до тех пор, пока не добивались ведущих позиций в мировой науке. К концу века лаборатории некоторых профессоров стали настолько известными, что самые способные выпускники университетов со всего мира приезжали сюда на некоторое время. Перечень студентов, работавших в этих лабораториях, зачастую включал практически всех видных ученых следующего поколения...

Эти незапланированные и непредсказуемые процессы были более решительным шагом в деле организации науки, чем предшествовавшая ему реформа начала XIX века. Исследовательская работа становится регулярной сферой деятельности, и ученые в целом ряде областей начинают создавать более тесные сети общения между собой, чем раньше. Их ядрами стали университетские лаборатории, готовившие многих талантливых студентов и способствовавшие установлению между ними личных взаимоотношений, эффективных форм тесных связей, что положило начало сознательно сконцентрированным и скоординированным исследованиям в отдельных областях науки"(Ben-David The Scientist's Role in Society. P. 124-125).

Несмотря на то, что университеты действовали в рамках государственной системы – в Германии и Франции университеты и академии были государственными организациями, а их профессоpa были государственными служащими, – истинная автономность науки, как самоуправляющегося сообщества, распространялась на выбор направлений исследования, дискуссии относительно значимости того или иного знания, признание научных заслуг и присуждение званий и степеней. Эта автономия является центром этоса – и организации – научной деятельности.

И тем не менее, хотя моральная сила науки заключена в этосе саморегулирующегося научного сообщества, рост научного сословия в годы после окончания второй мировой войны, когда и зародилось постиндустриальное общество, изменил науку в такой степени, что возник коренной разрыв между сутью и традиционными методами организации науки и реальностью ее структуры и роли как Большой науки. Именно это разделение ставит вопрос: не может ли парадокс возникновения капитализма (см. примечание 10) быть повторен во взаимодействии науки и государства и не могут ли традиционные этос и имидж науки иметь иное значение в постиндустриальном обществе?

Научное сообщество – уникальное явление человеческой цивилизации. (В своем изложении традиционного имиджа – и внутренней логики – науки я основывался главным образом на работах: Polanyi M. The Logic of Liberty. Part 1, L., 1951; Weber M. Science as a Vocation// From Max Weber. N.Y., 1946; и Merton R.K. Social Theory and Social Structure. Glencoe (111.), 1957. Chap. 15 и 16.

Это представление является идеальным типом и, как таковое, иногда противоречит действительности. Скептическая точка зренияпо этому вопросу содержится в работе: Rothman R.A. A Dissenting View on the Scientific Ethos // British Journal of Sociology. Vol. XXIII. No. 1. March, 1972.) У него нет идеологии, так как у него нет набора постулируемых догм, но у него есть нравственные устои, которые предопределяют неписаные нормы поведения. Это не политическое движение, в которое можно вступить по желанию и стать полноправным членом только на выборной основе, но движение, для принадлежности к которому необходимы талант и убеждения. Это не церковь, где элемент веры базируется на догме и уходит в таинство, однако вера, страсть и таинство присутствуют, хотя они направлены на поиск объективных знаний, предназначение которых состоит в том, чтобы проверять и ниспровергать старые верования. Как почти каждое человеческое учреждение, оно имеет свою иерархию и систему привилегий, но этот порядок уникальным образом базируется исключительно на результатах и их одобрении научными авторитетами, а не на наследовании, возрастном цензе, грубой силе или изощренных манипуляциях. В общем, оно представляет собой разновидность социального контракта, но в форме, которую не предвидели Т. Гоббс или Ж.-Ж. Руссо, так как, хотя и существует добровольное подчинение сообществу и возникающее на этой основе моральное единение, суверенитет не возникает насильственным путем; а совесть остается индивидуальным дедом каждого. По своему образу научное сообщество ближе всего к идеальному древнегреческому полису – республике свободных мужчин и женщин, объединенных общей целью поиска истины.

Наука, как и религия, определяет ступени на жизненном пути. "Человек становится членом гражданского общества самим фактом своего рождения и оказывается полноправным гражданином, достигая определенного возраста. Но иначе обстоит дело в научной Республике, где необходимо тщательно искать своего места, которое даруется только избранным". Именно так Б. де Жувенель описывал начало этого процесса. Человек живет в рамках великой традиции, сформированной из ошибок и успехов прошлого. Первой значительной ступенью становится университет. В школе ученик может заучивать доктрины, научные истины, "мертвые азы" науки. Университет же стремится к тому, чтобы студент осознал всю относительность знания и его вечно изменяющийся характер.

Быть ученым – значит быть учеником. Как и в искусстве, здесь иногда встречаются оригиналы или самоучки, но человек достигает научной квалификации благодаря руководству учителя. "В великих школах науки, – пишет М. Полани, – прививаются наиболее важные навыки научного поиска. Повседневная деятельность учителя раскрывает их способному студенту и передает ему также некоторые интуитивные знания, которыми он руководствуется в своей работе... Вот почему нередко великие ученые следуют за своими великими учителями в качестве учеников. Работа Э. Резерфорда несет на себе четкий отпечаток школы Дж.Дж. Томсона. Между тем не менее четырех Нобелевских лауреатов в свою очередь являются непосредственными учениками Э. Резерфорда..."

Если существует наставничество, то есть и последователи. Достаточно познакомиться с книгой В. Гейзенберга "Физика и за ее пределами", чтобы понять, что в 1920-х годах специалистам-ядерщикам передалось все мироощущение авангардистского движения. Молодые физики устремились в Гёттинген, Берлин, Копенгаген и Кембридж учиться у великих ученых и участвовать в захватывающей перестройке вселенной. Они ощущали свою принадлежность к особой системе и поддерживали близкие личные взаимоотношения. Впечатляет атмосфера сотрудничества и в то же время соперничества, в которой ученые, работавшие на передовых рубежах физики, такие, как Н. Бор, П. Дирак, Э. Шрёдингер, В. Гейзенберг, В. Паули находили друг друга, чтобы обменяться идеями и поговорить о физических проблемах; где такие корифеи, как Н. Бор, чувствовали возможности молодых и приглашали их к сотрудничеству либо вели с ними продолжительные беседы, позволявшие проверить и прояснить их взгляды. (В этом отношении наука подобна многим интеллектуальным или художественным сообществам, где живописцы или писатели творчески общаются друг с другом, а чувство общего интереса активизирует их работу. Примером может служить сообщество живописцев-абстракционистов 1950-х годов, когда такие художники, как Хофман, Поллок, де Кунинг, Стилл и Мазервелл, довели техникy нанесения краски – то есть эффект текстуры какизмеритель живописи – до формальных пределов самой живописи и таким образом по существу исчерпали эту парадигму. Тем не менее, несмотря на то, что они общались друг с другом (хотя Стилл и был отшельником), они не образовали сотрудничающей группы для решения художественных проблем или придания завершенности некоей стадии интеллектуальной традиции. Наука же – это проверка скоординированных знаний в рамках устойчивой парадигмы. Сколь бы ни были индивидуализированы исследования, их результаты призваны дать исчерпывающее изложение, если не доходчивые ответы, в определенной области.)

Ключевым моментом науки является определение предмета исследования. Последнее есть попытка решить вопрос, который не "задан", но сам по себе составляет проблему. Начало исследования основывается на предположении, что доныне неизвестные, но реальные силы являются связующим звеном совершенно различных феноменов, и научный метод сужает проблему до нескольких альтернатив, дающих возможность проведения опытной проверки. Теория – это не механический алгоритм, который лишь перебирает все возможные перестановки или комбинации, а представляет собой гипотезу, которую необходимо проверить. Если ученому не удалось провести этот эксперимент с особой тщательностью, то он, может быть, и приблизится к истине, но не сделает научного открытия в полном смысле этого слова.

Чтобы открытие было признано, оно должно подвергнуться жесткой критической оценке. Имеются "арбитры" первой ступени, чье благоприятное мнение способствует публикации результатов исследований в научных журналах. Существуют и высшие авторитеты, чьи слова приносят уважение и признание. В научном сообществе, как и в других институтах, есть старейшины, которые зачастую входят в состав академий или других организованных структур и являются его неофициальными управителями. "Следуя их совету, – как отмечает М. Полани, – могут затормозить или ускорить исследования на новых направлениях... Присуждая премии и иные поощрения, они могут наделить перспективного первопроходца авторитетом и независимостью... В течение десяти лет или около того путем подбора соответствующих кандидатов на профессорские должности, которые ранее были вакантными, может быть образована новая научная школа. Эта проблема может быть решена даже более эффективно созданием новых профессорских должностей".

Наряду с этим процессом развивается и этос науки, основанный на нормах свободного исследования. Он воспринимается как обязательный не потому, что по техническим или процедурным соображениям эффективно способствует прогрессу научной работы, хотя это и так, но потому, что считается правильным с моральной точки зрения. Этот этос, систематизированный Р. Мертоном, состоит из четырех элементов: универсализма, коммунального характера, бескорыстия и всепроникающего скептицизма.

Андрей Мадисон

Маршалл Маклюэн и информационные войны

Для начала несколько слов о том, кто такой, собственно, Маршалл Маклюэн. Во-первых, на настоящий день его уже нет в живых – он умер в 1980 году, а родился в 1911-м в канадском городе Эдмонтоне, куда более известном своим хоккейным клубом, чем этим фактом. Начинал он как академический ученый, заработал степень магистра искусств и доктора философии, преподавал в американских и канадских университетах английскую литературу. Однако совсем не это принесло ему известность. В 1948 году он занялся изучением процессов массовой информации с точки зрения психологии, социологии, истории, экономической науки и филологии и тем самым нащупал свою золотую жилу. А в 1962 году, когда вышла его книга «Галактика Гуттенберга», к Маклюэну пришла мировая слава.

В отличие, скажем, от Спинозы или Декарта, Маклюэн мыслил несистематически и непоследовательно. И делал это принципиально. Он отстаивал мозаичный, чересполосный образ современной цивилизации – и в своих текстах воспроизводил его. Да и говорил точно так же: по смыслу – парадоксально, по способу – ассоциативно. Впрочем, и к письму и даже к устной речи он относился не особенно доброжелательно. О чем прямо заявил в одном из разговоров с Джоном Ленноном: «Язык – это организованное заикание. Чтобы говорить, надо буквально расколоть звуки на куски. Лишь когда человек поет, он не заикается...»

Основной грех западной цивилизации, по Маклюэну, – это создание фонетического алфавита и письменности на его основе. До этого человек воспринимал мир слухово, гармонически, а с появлением письма и в особенности книгопечатания возобладало визуальное, линейное мышление. Возникла, как ее обозвал Маклюэн, «галактика Гуттенберга», где все грамотные люди в той или иной степени расщепленные личности, шизофреники. Ибо одно дело – быть восточным человеком и созерцать иероглиф, который, будучи сложным образом, вовлекает в процесс созерцания все чувства того, кто его рассматривает. И совсем другое дело – европеец, читающий текст на любом из европейских языков. Ведь самое важное свойство типографского шрифта – это его повторяемость. И именно типография впервые создала стандартно воспроизводимый товар, породила первый сборочный конвейер и первое массовое производство. То есть именно то, что разобщает людей, отчуждает их друг от друга.

Поощряя индивидуализм, книгопечатание в то же время порождает национализм, превратив местные языки в средство массовой коммуникации, в закрытые системы. Дело в том, что политическое объединение по языковому признаку было немыслимо, пока книгопечатание не превратило языки в обширную среду или средство общения. Национализм возник как новое представление о групповой общности, основывающееся на такой скорости обмена информацией, которая была невозможна до книгопечатания. В Европе национализма не было вплоть до эпохи Возрождения, до тех пор, пока типографский шрифт не дал возможность каждому грамотею увидеть свой родной язык в аналитическом свете. Распространение массовой продукции книгопечатания быстро превратило региональные языки в национальные и вызвало к жизни саму идею национализма. Так национальная буква припечатала общечеловеческий дух.

Однако, несмотря на это, Маклюэн был отнюдь не пессимистом, а напротив – энтузиастом. И энтузиазм его базировался на вполне материальном фундаменте. Его надеждой на преображение человечества были современные электронные технологии. Для начала он провозгласил конец «галактики Гуттенберга» с ее линейностью и человеческой отчужденностью. Нынешний человек, говорит Маклюэн, живет не в «разделенных изолированных мирах», а в «плюрализме миров и культур» одновременно: «"Открытие электромагнитных волн вновь создало "поле одновременности" во всей человеческой деятельности, человеческая семья существует теперь в условиях глобальной деревни. Мы живем в едином ограниченном пространстве, где слышны звуки племенных барабанов»".

Итак, внешний мир, созданный радио и телевидением (а теперь еще и Интернетом), Маклюэн именует «глобальной деревней», внутренний же – это, по его выражению, «Африка внутри нас». И если в период механического века «мы продолжали в пространстве» наши тела, то сегодня под влиянием электронной технологии «мы продолжили саму нашу нервную систему», распространив ее на весь земной шар...

Сегодня средство коммуникации важнее самого сообщения. То есть содержание информации зависит прежде всего от того, по какому каналу она передана – по радио, по телевидению или в газете. В связи с этим Маклюэн делит все средства коммуникации на «горячие» и «холодные». Грубо говоря, горячие средства общения – это такие средства, которые оставляют аудитории минимум возможностей для домысливания, для самостоятельной работы мозга. Таково, например, радио, и не случайно именно благодаря использованию радио фашистская пропаганда в считанные годы оболванила просвещенных немцев. Холодные же средства общения – а это и обычная речь, и телевидение (и Интернет) – требуют соучастия, восполнения сказанного и показанного. Поэтому приказы следует передавать по радио, а вот с просьбами уместнее обращаться по телевидению.

Теперь о газетах. Подобно книге, газета освещает «вещи» (события, явления) «изнутри», но только не «изнутри личности», а «изнутри общества». Поэтому специфика газеты – показывать изнанку общества. Вот почему для газеты «настоящие новости – это плохие новости», то бишь скандалы и разоблачения. Лучшей частью журналов и газет Маклюэн полагает рекламу. Реклама – это несомненно новости. Однако ее единственный и генеральный недостаток в том, что это всегда хорошие новости. Чтобы уравновесить эффект этих хороших новостей, в газете приходится помещать много плохих новостей. Более того, «владельцы средств коммуникации всегда старались дать публике то, что она хочет, потому что чувствовали, что их сила – в самом средстве коммуникации, а не в содержании». Иными словами, все в мире коммуникации подводится под основополагающий афоризм Маклюэна «The medium is the message» – «Средство – это сообщение».

Отсюда и другой его тезис, который звучит так: «Истинно тотальная война – это война посредством информации. Ее незаметно ведут электронные средства коммуникации – это постоянная и жестокая война, в ней участвуют буквально все. Войнам в прежнем смысле слова мы отводим место на задворках вселенной».

Маклюэн первым (еще 30 лет назад) провозгласил, что в наше время экономические связи и отношения все больше принимают форму обмена знаниями, а не обмена товарами. А средства массовой коммуникации сами являются новыми «природными ресурсами», увеличивающими богатства общества.

В принципе Маклюэна можно подвести под тот же монастырь, под который подвели некогда Лао-цзы с его – «знающий не говорит, говорящий не знает». Через несколько веков это аукнулось седовласому младенцу подколкой – что ж, мол, ты говорил, если знал? Маклюэн, хоть и подверг остракизму «галактику Гуттенберга», сам исправно писал книги, правда не всегда обычные.

Самая известная из них – «Средство – это массаж». И открывается она так: сразу вслед за титульным листом с названием книги следует крупная фотография ладони, приставленной к уху, с подписью: «Массаж?». Новая страница гигантскими буквами отвечает: «И еще какой!». А рядом с нею мелким шрифтом напечатано изречение любимого философа Маклюэна Альфреда Уайтхеда: «Главное достижение цивилизации – это создание процессов, ведущих к гибели старого общества».

Собственно, сам Маклюэн ничем иным и не занимался, как только работал на гибель этого старого общества. Однако оставался при этом реалистом. И сумел сказать нечто такое, о чем вполне можно сказать: представляет непреходящую ценность.

А именно. По мысли Маклюэна, окружение человека, его среда, напоминает гигантскую обучающую машину. Однако человек не видит окружающую его среду. То, «что отчетливо видно и громко слышно – это старая среда, ее отображение в зеркале заднего обзора». Предшествующие человеческие поколения не замечали, как меняются они сами и их среда, и обнаруживали воздействие человека на среду только в прошлом. История утопических идей – это история «различных зеркал заднего обзора». Любая утопия – это картина прошлого, опрокинутая в будущее; ни одна утопия не отражает современности. Человек как бы боится взглянуть на окружающую среду и смотрит через зеркало назад. Только художники способны осознавать присутствие нового в настоящем. Но стоит художнику высказать свои наблюдения, как его мгновенно объявляют «чудаком» – ибо настоящее не принято замечать и узнавать, а заглядывать в него – опасно.

У самого Маклюэна тоже есть кое-какие наброски будущего. Естественно, оно все оказывается пронизано электроникой. Люди в нем живут, объединившись в единое племя, которое образовалось из предшествовавших ему мини-государств, исповедовавших национализм. Демократии в этом обществе не будет, поскольку не будет народа в привычном смысле этого слова, а условия индивидуальной свободы видоизменятся. В таком примерно ракурсе: «Будущие хозяева технологии должны быть веселыми и умными. Машина порабощает суровых, мрачных и тупых».