Хроники

Основу сюжета обеих частей «Генриха IV» состав­ляет напряженная борьба, которую король на протяже­нии всего царствования вел с мятежниками-феодалами. В раздумьях над этим конфликтом, над причинами победы короля историзм взглядов Шекспира проявился наиболее полно.

Самыми могущественными противниками короля были северные феодалы Перси, в изображении которых Шекспир допустил значительные отступления от истори­ческих источников.

Старейший в роде Перси — Генри, первый граф Нортемберленд⁵, к началу действия пьесы был уже пожилым человеком. Он родился в 1342 году и на про­тяжении долгих лет играл видную роль в государствен­ной жизни страны. В значительной части Северной Англии он был неограниченным повелителем. Нортемберленд немало способствовал укреплению деспотиче­ской власти Ричарда II; однако незадолго до высадки Болингброка между королем и Нортемберлендом прои­зошел конфликт; поэтому Перси примкнули к Болингброку и явились основной силой, обеспечившей ему захват престола. Однако уже в 1403 году Перси открыто выступили в мятеже против Генриха IV. Мятеж закон­чился битвой при Шрусбери. В этой битве погиб сын Нортемберленда Генрих Хотспер, а сам Нортемберленд и его брат Вустер оказались в плену. Король казнил Вустера и простил Нортемберленда.

В 1405 году Нортемберленд организовал новый мя­теж, к которому присоединились лорд Бардольф и сэр Клиффорд, а также архиепископ Йоркский Скруп. После разгрома второго, мятежа Нортемберленд бежал во Францию, откуда в 1408 году вернулся в Шотландию и еще раз пытался выступить против короля. Последняя попытка стоила ему жизни; его отряд был разгромлен, а сам он убит в сражении. Исторические источники ха­рактеризуют Нортемберленда как человека злого, зави­стливого, честолюбивого и неуравновешенного.

Рисуя образ Хотспера, Шекспир делает его ровесни­ком принца Генриха, с целью придать наибольшую дра­матическую остроту конфликту этих антагонистов. На самом деле Перси Хотспер был на три года старше короляГенриха IV и на двадцать три года старше принца. Во времена Шекспира Хотспер был весьма популярным героем английского фольклора, что под­тверждает Сидней в «Защите поэзии» хвалебным отзы­вом о балладе, воспевающей Генри Перси. Именно фольклорная традиция наделила Хотспера чертами страстной пылкости.

(Графства Нортемберленд и Уэстморленд были образованы при Ричарде II для охраны северных границ Англии от шотланд­цев. Ральф Невиль, первый граф Уэстморленд, связанный с Нортемберлеидом родственными узами, был его злейшим врагом. Нортем­берленд начал свой второй мятеж в 1405 г. с попытки захватить Уэстморленда.)

У Шекспира и самое прозвище «Горячая шпора» младший Перси получил за свой огненный темперамент, хотя по Холиндшеду шотланд­цы, с которыми Генри Перси постоянно воевал, дали ему это прозвище за то, что он редко слезал с боевого коня.

Образ третьего представителя семьи Перси, графа Вустера, выдержан Шекспиром в соответствии с топ оценкой, которая дается ему в исторических источниках. В них Вустер предстает холодным, расчетливым интри­ганом, который после нескольких лет верной службы Генриху стал его заклятым врагом. Во времена Шек­спира была общепринятой версия, согласно которой именно интриги Вустера помешали заключению пере­мирия между королем и мятежными лордами. К вос­станию Перси примыкали и другие английские феода­лы, а также Оуэн Глендаур, вождь валлийцев, не желавших покориться английской короне.

Образы мятежных лордов из дома Перси четко индивидуализированы; но им присущи и многие черты, которые в глазах Шекспира были типичны для лагеря феодальной анархии в целом. Более того, можно пред­положить, что некоторые штрихи в картину феодально­го бута Шекспир вносил для того, чтобы охарактери­зовать лагерь мятежников.

Так, например, в прологе ко второй части «Генриха IV» сообщается, что Нортемберленд укрылся за изъеден­ными червями старыми стенами замка (worm-eaten hold of ragged stone). Все эпитеты этого определения подчеркивают древность, дряхлость пришедшего в упа­док замка. Верный своей концепции, исключающей историзм в «Генрихе IV», Довер Уилсоп видитв этом описании выражение современной поэту ассоциации: «Замки и городские стены во времена Шекспира, — комментирует Уилсон, — разваливались на куски». Но заслуживает внимания то обстоятельство, что замок как место действия фигурирует только в сценах, гдевыступают одни мятежные лорды. Персонажи королев­ского лагеря, и в первую очередь принц Гарри, появ­ляются и во дворце, и на лондонских улицах, и на дорогах Англии; а замок — типичное место пребывания мя­тежников (разумеется, за исключением сцен, где про­исходит столкновение обоих лагерей). Шекспир нигде недекларирует своего отношения к феодалам как к представителям старого порядка; но описание замка на­водитна мысль, что поэт не мог не воспринимать фео­дальных бунтовщиков как людей, тесно связанных со старым и уходящим, пытающихся выступить против ко­ролевской власти — носительницы новой идеи цент­рализации.Описанный в прологе замок становится символом изъеденной червями, разваливающейся старины.

Красочное описание замка — это не случайная де­таль.

Политическая программа восстания, раскрывающая­ся в сцене, где феодалы, собираясь выступить против короля, делят между собой по карте Англию, является еще более важной характеристикой лагеря феодалов в целом.

В случае победы мятежников Англии грозит расчле­нение территории, а на трон воссядет марионетка, все­цело зависящая от воли феодалов. Антипатриотическая сущность замыслов, вынашиваемых бунтовщиками, ста­новится чертой, характерной для лагеря мятежных фео­далов в целом.

Причины первого спора между Хотспером иГлендауром не совсем понятны; вернее, ссора вспыхивает потому, что такие разные люди, как Хотспер и Глендаур, не могут не быть в состоянии постоянного раз­дора друг с другом. Этот спор — не просто способ ин­дивидуальной характеристики Хотспера и Глендаура; он раскрывает внутреннюю противоречивость и не­прочность союза феодалов — ту важнейшую черту, ко­торой суждено сыграть в дальнейшем роковую роль в судьбе феодального мятежа.

Если бы в споре участвовали только Хотспер и Глендаур — характеры, сходные по пылкости и страст­ности, несмотря на все их различие, — то этот спор мог бы выглядеть как результат именно личных особенно­стей персонажей. Но Шекспир заставляет принять уча­стие в споре также Вустера — человека в высшей сте­пени уравновешенного и хитрого. Именно Вустер предлагает изменить течение Трента, что вызывает воз­ражения Глендаура. Вустер лучше других понимает важность единства действий для успеха мятежа; но и он ввязывается в спор о будущих владениях.

Тема разобщенности феодальных мятежников начи­нает звучать уже в третьей сцене второго действия. Хотспер получает письмо, из которого явствует, что один из предполагаемых союзников уклоняется от уча­стия в мятеже. Аргументация автора письма оказывает­ся пророческой:

Задуманное вами предприятие опасно, упомянутые вами друзья не­надежны, время неблагоприятно, и весь ваш план чересчур легко­весен, чтобы преодолеть столь сильное сопротивление...

(II, 3)

Дальнейшее развитие действия полностью доказы­вает правоту слов неизвестного автора письма. Поэтому страстная тирада Хотспера, уверяющего самого себя в том, что этот заговор «не хуже всякого другого», окра­шивается тонами трагической иронии.

Более мрачное звучание приобретает тема раздроб­ленности феодальных сил в первой сцене четвертого действия,где Хотспер получает уведомление о болезни отца. Попытки Хотспера утешительно истолковать от­сутствие отца не производят сколько-нибудь убедитель­ного впечатления ни на кого, кроме Дугласа (опять ирония: храбрец Дуглас оказывается при Шрус­бери единственным человеком, который бежит с поля боя).

Содержащееся в прологе ко второй части и в словах вдовы Хотспера (II, 2) прямое указание на то, что Нортембреленд трусливо симулировал болезнь, бросив на произвол судьбы своего родного сына, служит ярчай­шим доказательством разобщенности феодального ла­геря. У Холиншеда нет никаких намеков на мнимую или действительную болезнь Нортемберленда. Мотив при­творной болезни старшего Перси, не встречающийся в такой форме ни в одном из дошекспировских источни­ков, введен Шекспиром с целью доказать непрочность союза мятежных феодалов, в котором эгоистические чувства оказываются сильнее даже связей кровного родства.

Известие об отсутствии Глендаура наносит Хотсперу еще один удар перед битвой при Шрусбери. Здесь Шек­спир опять отступает от источников. У Холиншеда об участии валлийцев в битве при Шрусбери говорится сле­дующее: «Также и валлийцы, которые до этого скрыва­лись в лесах, горах и болотах, услышав о готовящейся битве, пришли на помощь Перси и своим мужеством укрепили дух уставших воинов». А в пьесе Верной со­общает, что Глендаур не может собрать своих люден в течение ближайших двух недель, т. е. Глендаур так же, как и Нортемберленд, предает Хотспера.

Наконец, красноречиво и поведение Вустера перед битвой. В третьей сцене четвертого действия он вместе с Норноном убеждает Хотсиера не вступать в битву с королем до тех пор, пока не прибудут подкрепления. Но вот в первой сцене пятого действия он отправляется с посольством к королю; тот обещает мятежникам про­щение, в случае их капитуляции, а принц Генрих пред­лагает решить спор поединком между ним и Хотспером. А Вустер скрывает от Хотспера предложение о мире. Он не полагается на честное слово короля и рассчитываетспасти свою жизнь, толкнув Хотспера на бой; он допускает возможность, что Хотспер будет прощен, но ему. как тайному инициатору заговора, не избежать возмездия:

Проступок Гарри может быть забыт...

............

Его грехи все на меня падут

И на отца: его мы воспитали,

И, раз его испорченность от нас,

Мы, как источник зла, за все заплатим.

(V, 2)

И когда Хотспер перед боем произносит полные гор­дого трагизма слова:

Идемте, смотр войскам дадим скорей;

День судный близится,— умрем бодрей,—

(IV, 1)

для зрителя, видевшего неотвратимое разрушение коа­лиции феодалов, эти слова звучат как признание обре­ченности мятежников.

Во второй части «Генриха IV» мятежные лорды, ана­лизируя причины поражения Хотспера и пытаясь из­влечь из него уроки, объясняют это поражение раздроб­ленностью сил восставших; об этом говорит лорд Бардольф, с которым соглашаются остальные заговорщики:

Не следует в таком кровавом деле

Догадок, вероятий допускать,

Расчетов на неверную поддержку.

(I, 3)

И тем не менее, лорды опять не могут преодолеть разобщенности; их планы, так же, как ранее планы Хотспера, приобретают авантюристический характер; они решаются оказать сопротивление королю в расчете па то, что он тоже будет вынужден раздробить свои силы.

Для характеристики мятежных феодалов важно и их отношение к королевской власти. Как показывает первая сиена третьего акта, феодалы, планируя расчленение Англии, рассматривают самих себя как лиц, рав­ных по значению королю (или, в данном случае, пре­тенденту на престол Мортимеру). Они при каждом удобном случае стараются подчеркнуть, что Генрих IV посажен на трон их руками и что поэтому ему нечего надеяться, что он станет единовластным правителем. Показательна и сама система сравнений, которую упо­требляет Вустер, критикуя короля:

Вы поступили с нами, государь,

Как с воробьем птенец кукушки злобный:

Нас принялись теснить в родном гнезде.

(V. 1)

Это сравнение убедительно показывает, что феода­лы выступают против короля не только из-за страха перед возможными репрессиями с его стороны, но и по­тому, что они не могут примириться с самим фактом становления абсолютной власти в государстве.

Во второй части «Генриха IV» в качестве идеолога мятежных феодалов выступает архиепископ Йоркский Скруп. Его рассуждения о королевской власти также помогают уточнить взгляды феодалов на королевскую власть. Рассматривая шансы феодалов, Скруп характе­ризует трудности, стоящие перед королем:

Он ведь знает:

В стране не выполоть всех сорных трав,

Как подозрительность его хотела б;

Его друзья с врагами так сплелись,

Что, если вырвет с корнем он врага,

Тем самым нанесет ущерб и другу.

(IV, 1)

Сравнение страны с садом, где король, как заботливый садовник, обязан поддерживать порядок.

А архиепископ, как истинный феодал, полагает, что король не сможет решительно выступить против взбун­товавшихся аристократов. Архиепископ не понимает, что Генрих IV противостоит мятежникам не столько как первый феодал остальным феодалам, сколько как но­ситель новой тенденции национального государства.

И опять в словах мятежного архиепископа звучат ноты трагической иронии. Во второй части «Генри­ха IV», где обреченность феодального бунта становится более ощутимой, чем в первой части, прием трагической иронии используется Шекспиром особенно выразитель­но. Наиболее показательна в этом плане сцена, где архиепископ, поверив обещаниям принца Джона удо­влетворить требования восставших феодалов, надеется на скорый мир, который представляется ему как капи­туляция короля. Он отвергает мрачные предчувствия Маубрея, и в тот момент, когда его участь предрешена, заявляет: «Поверьте, у меня легко на сердце» (Believe me, I am passing light in spirit; IV, 2).

Наконец, важным средством характеристики лагеря феодальной анархии служат отношения между мятеж­ными феодалами и народом.

Мысль о том, что феодальный мятеж не может най­ти поддержки у парода, выражена Шекспиром в еще более четкой форме. Так, король говорит о демагоги­ческом поведении мятежников:

Да, вы уже об этом разгласили;

На площадях читали и в церквах,

Чтобы наряд восстанья приукрасить

Отделкой яркою, пленяя взор

Изменчивых глупцов и недовольных,

Что, рот разинув, потирают руки

При всякой новой бурной суматохе.

Бунт не терпел от века недостатка

В дешевых красках, чтоб раскрасить цели,

И в злобных нищих, жаждущих всегда

Кровопролитных смут и беспорядков.

(V, 1)

Как трезвый политик, король признает, что в обще­стве всегда существуют недовольные бедняки (poor discontents, muddy beggars), готовые поддержать мятеж в надежде на изменение своего положения (innovation). Но из реплики короля следует также, что феодальный мятеж, не маскируясь лозунгами, привлекательными для обездоленных, не может собрать под свои знамена да­же наиболее недовольную часть населения.

Сами заговорщики понимают, что они не могут рас­считывать на прочную поддержку народа. Так, Вустер, узнав о том, что Нортемберленд не присоединится к заговорщикам, считает наиболее опасным последствием этого события не фактическое ослабление войска бун­товщиков, а то, что поведение Нортемберленда может пролить свет на истинный характер заговора:

Вы знаете: оружье поднимая,

* Должны мы устранить пытливость мысли,

И все отверстия заткнуть и щели,

Чтоб глаз рассудка нас не подстерег.

Задержка графа, приподняв завесу,

Непосвященным ужасы откроет,

Что им не снились.

(IV, 1)

Чьего взгляда боится Вустер? Ведь главари восстания полностью отдают себе отчет о характере бунта. Зна­чит, опасность кроется в возможности прозрения более широкого круга людей, вовлеченных в восстание, лю­дей, от которых главарям приходится скрывать свои истинные намерения.

Во второй части «Генриха IV» концепция Шекспира по этому вопросу остается той же, но она выражена с еще большей полнотой. Так, Мортон в беседе с Нортемберлендом объясняет последнему причины гибели Хотспера:

Вел за собой ваш сын тела — лишь тени,

Подобия людей,— затем, что слово

«Восстанье» разделило дух и тело;

Они дрались насильно, против воли,

Как пьет больной микстуру, и казалось,

На нашей стороне лишь их мечи;

Но, что до их ума и сердца, слово

«Восстанье» их совсем заледенило,

Как рыбу в озере мороз.

(I, 1)

Здесь же Мортон разоблачает перед зрителем демаго­гические уловки мятежников. Мортон видит силу нового мятежа в том, что на этот раз во главе бунтовщиков выступает архиепископ, который должен дать религиозную санкцию мятежу и тем способствовать моральному сплочению армии феодалов. По мысли Мортона, религия, в лице архиепископа, должна окружить мятеж ореолом справедливости:

Теперь же

Архиепископ освятил мятеж:

Святым и праведным его считают,

И увлекает он и дух и тело.

(I, 1)

В подлиннике об архиепископе говорится еще более определенно: «полагают, что он искренен и свят в своих мыслях». Заговорщики вовсе не питают иллюзий относительно святости замыслов архиепископа; лорды лишь надеются, что вера простых людей в искренность духовного пастыря, который на самом деле ничем не отличается от остальных восставших феодалов, вооду­шевит простых воинов. Но ликование, с которым армия бунтовщиков разбегается, узнав о прекращении воен­ных действий, доказывает, что и эта последняя попытка сплотить мятежное ополчение оказывается тщетной.

Так Шекспир самыми разнообразными способами показывает неотвратимость поражения лагеря феодаль­ной анархии в столкновении с укрепляющим свои пози­ции абсолютизмом.

Изображение лагеря мятежных феодалов приобре­тает особую реалистическую убедительность потому, что образы феодалов четко индивидуализированы, а зача­стую и прямо противопоставлены друг Другу как пси­хологические типы. Именно система контрастных проти­вопоставлений внутри лагеря феодалов позволяет пол­ным блеском засверкать такому замечательному обра­зу, как Перси Горячая шпора.

Своеобразный облик этого храброго воина начинает вырисовываться уже из первых слов Хотспера. Объясняя королю причину своего отказа выдать плен­ных, Хотспер возмущается поведением придворного, объявившего ему королевский приказ о выдаче плен­ных шотландцев. Он подробно описывает придворного лорда, который так взбесил его, распаленного и утом­ленного боем:

Какой-то лорд, опрятен, расфранчен,

Свеж, как жених; на ниву после жатвы

Был подбородок выбритый похож;

Как продавец духов, благоухал он...

...меня бесил

Его блестящий вид, и запах сладкий,

И то, что он, как фрейлина, болтал

О пушках, ранах, рвах—помилуй бог!

(I.3)

На первый взгляд может показаться, что в этих словах содержится лишь характеристика придворного франта. Но на самом деле, эта тирада важна как средство кос­венной характеристики Хотспера, возмущенного именно теми качествами лорда, которые самому Хотсперу совершенно не свойственны.

Попутно следует отметить также и отношение Хот­спера к огнестрельному оружию. Если придворный играет в войну и поэтому возмущается тем уроном, ко­торый порох «трусливо» наносит рыцарству, то Перси, для которого война — его жизнь, его труд, отнюдь не протестует против новых средств войны. Такое отноше­ние Перси к артиллерии не является анахронизмом: артиллерия в полевых условиях применялась уже на раннем этапе Столетней войны.

И в рассказе о придворном, и не раз в дальнейшем Хотспер подчеркивает свою неприязнь к красивой высо­копарной речи. Но в той же третьей сцене первого дей­ствия Хотспер защищает перед королем Мортимера в великолепных по красочности образных выражениях. Объяснить.это кажущееся противоречие можно лишь тем, что порывистый Хотспер, будучи задет за живое, в какой-то степени перерождается и в нем раскрывают­ся черты, которые в обычном для него состоянии духа не заметиы окружающим.

Негодование Хотспера, вызванное отказом короля выкупить Мортимера, выливается в целую серию реплик, насыщенных сложными поэтичными образами. Особен­но интересен краткий монолог о чести, с которым впо­следствии прямо полемизирует Фальстаф:

Клянусь душой, мне было б нипочем

До лика бледного Луны допрыгнуть,

Чтоб яркой чести там себе добыть,

Или нырнуть в морскую глубину,

Где лот не достигает дна, — и честь,

Утопленницу, вытащить за кудри;

И должен тот, кто спас ее из бездны,

Впредь нераздельно ею обладать.

Не потерплю соперников по чести! __

__Для Хотспера важно в любых обстоятельствах быть первым и единственным совершенным представителем рыцарской «чести»; за это право он готов идти на лю­бой риск, драться, не учитывая ничьих интересов, в том числе и интересов государства. Так Шекспир показы­вает органическую связь идеологии старого феодаль­ного рыцарства и его анархического поведения. Тирада о чести важна и как средство индивидуально харак­теристики Хотспера: построенная на нескольких кон­трастных противопоставлениях, она выразительно под­черкивает, на какие крайности способен пылкий ры­царь; он готов прыгнуть за честью па луну пли опус­титься на дно пучины; он мечтает схватить яркую честь с бледнолицей луны.

Но, пожалуй, наиболее существенным в характери­стике Перси являются даже не отдельные детали его реплик, а все его поведение в этой сцене. Охваченный страстным желанием оказать сопротивление королю, Перси буквально неистовствует, не обращая никакого внимания на слова отца и дяди, пытающихся сдержать разбушевавшегося рыцаря. Неистовство Хотспера при­обретает даже комический характер. Чтобы отомстить королю, он придумывает самые разнообразные средст­ва: то призывает к военному выступлению, которое, по его словам, должно перерасти в столкновение «опас­ности» и «чести», то, несколькими строками ниже, вы­рабатывает новый план:

Я терпеливо обучу скворца

Твердить одно лишь слово Мортимер

И Болингброку подарю его,

Чтоб вечно в короле будил он ярость.

(I, 3)

Произнося одну угрозу за другой, Хотспер распаляется все больше и не в состоянии прервать поток своего красноречия до тех пор, пока окончательно не выгово­рится. Эта сцена с исчерпывающей полнотой раскры­вает неудержимую натуру Хотспера.

Полной противоположностью Хотсперу выступает в этой сцене Вустер. Злопамятный враг короля, так грубо выгнанный из дворца, он взбешен не менее Хотспе­ра, однако его озлобленность скрывается под маской внешнего спокойствия. Этому интригану и трезвому до цинизма человеку чужд мир красочных образов, кото­рый возникает в речах Хотспера. По поводу тирады Хотспера о чести Вустер скептически замечает:

Он целым миром образов захвачен,

Но лишь не тем, что требует вниманья.

Речь самого Вустера отражает сухой склад его ума; она крайне бедна образными выражениями и звучит по-деловому.

Особенно много для характеристики Вустера дает изложение выработанного им плана мятежа. Гарри Перси, мечтающий о «благородном заговоре», не замечает, что именно Вустер пользуется средствами ненавистной Хотсперу «политики», когда рекомендует Нортемберленду привлечь на сторону мятежников архиепископа Йорского:

В доверие, милорд, старайтесь вкрасться

К прелату славному, что всеми чтим.

Объясняя необходимость выступления против коро­ля, Вустер выражается вполне определенно:

У нас причин немало торопиться.

Снесем главу, чтоб головы сберечь.

Ведь, как бы скромно ни держались мы,

Он не забудет, что у нас в долгу:

Подозревать в нас будет недовольство,

Пока предлог не встретит для расплаты.

Эти слова Вустера ярко свидетельствуют о родстве его взглядов с наиболее циничными сторонами. Вустер же надеется, что военная мощь рода Перси в союзе с другими феодалами сможет сбросить короля с трона. В дальнейшем Шек­спир опровергает позицию Вустера развитием конфлик­та и в первой, и во второй части.

Для характеристики Хотспера не меньшее значение, чем контраст между ним и Вустером, имеет противо­поставление юного Перси валлийцу Глендауру. Оно дает возможность Шекспиру не только уточнить неко­торые индивидуальные черты в облике Хотспера, но и показать те стороны его натуры, которые определяются особенностями национального английского характера.

Оуэн Глендаур занимает в пьесе весьма своеобраз­ное место. Возглавленное им восстание в Уэльсе пред­ставляло значительную опасность для английской ко­роны вплоть до 1405 года, т.е. еще в течение двух лет после битвы при Шрусбери. Однако Шекспир только в одной сцене (III, 1) выводит и полно характеризует этого персонажа, не останавливаясь на его военных успехах и неудачах.

Первое упоминание о предводителе восставших вал­лийцев встречается в первой сцене первого акта, где Уэстморленд, рассказывая о поражении Мортимера в Уэльсе, характеризует Глендаура эпитетами irregular и wild. По поводу этих эпитетов некоторые комментаторы (например, Довер Уилсон) замечают, что они нахо­дятся в известном противоречии с тем обликом образо­ванного и поэтически настроенного человека, который складывается по первой сцене третьего акта. Однако это замечание основано на недоразумении. Слова Уэстмор­ленда относятся не к личности Глендаура, а характери­зуют способ ведения им войны; wild может означать непокоренный, непокорный, именно в этом смысле оно и употреблено в характеристике Глендаура. А термин irregular характеризует партизанский способ ведения войны Глендауром. Таким образом, уже в первой сцене Шекспир одним лаконичным определением уточняет особенности общественной и военной деятельности Глен­даура.

В облике Глендаура очень своеобразно сочетаются мистическая экзальтированность, средневековая уче­ность и любовь к музыке и поэзии. Этот оригиналь­ный сплав не случайно ассоциируется у Шекспира с особенностями национального характера порывистых и увлекающихся уэльских кельтов. Подобные черты про­никают даже в сочинения уэльских историков.

Вера во влияние стихийных явлений на судьбу чело­века была широко распространена в Англии времен Шекспира, не говоря уже о более ранних веках. Но кельтский вождь искренне убежден в том, что сам на­делен некими сверхъестественными свойствами.

Шекспир создает в «Генрихе IV» две параллельные ситуации.

В третьей сцене первого действия Хотспер, расска­зывая о впечатлении, которое произвело на короля его требование выкупить Мортимера, отмечает:

Когда же я заговорил опять

Про выкуп шурина, он побледнел

И на меня, метнул взор, полный гнева.

При имени его одном дрожа.

Вустер объясняет это состояние короля при упоми­нании имени Мортимера конкретными политическими причинами:

Я не браню его: ведь Мортимера Наследником признал покойный Ричард.

В первой сцене третьего действия Глендаур говорит о впечатлении, производимом на Генриха IV упомина­нием имени Хотспера:

Всегда, так называя вас, Ланкастер

В лице меняется и вам со вздохом

Желает быть уже на небесах.

Вторя этому изысканному комплименту, Хотспер за­мечает, что король каждый раз, когда при нем упоми­нают о Глендауре, желает тому попасть в ад. А Глендаур, объясняя причины страха Генриха IV, говорит, начиная свою реплику теми же словами, что и Вустер:

Я не могу бранить его за это:

Когда рождался я, чело небес

Пылающие знаки бороздили

И факелы; в час моего рожденья

Земля до основанья содрогалась,

Как жалкий трус.

Итак, персонажи объясняют одно и то же явление, англичане предлагают трезвые политические объяснения, то мистически экзальтированный Глендаур относит страх короля за счет сверхъестественного. Это сравнение важно как доказательство того, что Глен­даур противопоставлен Шекспиром не только Хотсперу лично, но и другим англичанам.

Однако основным антагонистом Глендаура в этой сцене выступает, конечно, Хотспер. На контраст Перси и Глендаура в их отношении к сверхъестественному не­однократно указывала критика, отмечая трезвость взгля­дов Перси. По-солдатски грубо Перси может сравнить землю с чревом, сотрясаемым заключенными в нем вет­рами. Хотспер превосходит Глендаура как рационалист; но его реплики лишь усиливают своеобразный ореол по­этичности, окружающий Глендаура.

Склонность Глендаура к музыке и поэзии Шекспир выделяет специально, причем характеристика Глендаура как поэта дается на протяжении одной сцены различ­ными художественными средствами. Глендаур прямо говорит о своих занятиях поэзией и музыкой в молодо­сти. Кроме того, Шекспир находит остроумный способ показать в действии, что отношение к поэзии слу­жит для Глендаура критерием при оценке других лю­дей. После того как Глендаур в споре с Хотспером о разделе Англии характеризует себя самого как поэта, Хотспер в умышленно утрированной форме заявляет о своем отвращении к поэзии:

Котенком лучше стать мне и мяукать,

Чем быть кропателем баллад несносных.

Скорей готов я слушать, как скоблят

Подсвечник медный или как скрипит

Немазаное колесо; все это

Так не набьет оскомины, как сладость

Поэзии жеманной: мне она —

Как дряблая рысца разбитой клячи.

Услышав эту антипоэтическую тираду Хотспера, Глен­даур объявляет, что он согласен удовлетворить притяза­ния Перси: «Ну, пусть отводят Трент».

Правильно понятый смысл такого резкого перелома в споре позволяет отчетливо представить себе единст­венно возможную интонацию в этой сцене. Если преды­дущую реплику Глендаур произносит с пылкостью поэта, убежденного в важности своего призвания, то после того, как Хотспер признается в нелюбви к поэзии, Глендаур отвечает с чувством собственного превосход­ства и плохо скрытой насмешкой. Любовь к поэзии для Глендаура — непреложное требование к человеку; если тот не любит поэзии, Глендаур может относиться к не­му лишь со снисходительным презрением. И Хотспер безусловно чувствует презрительную интонацию Глен­даура; она заставляет рыцаря чести сразу же отказать­ся от своих притязаний.

Сцена с участием Глендаура не оставляет сомнения в том, что поэтичность натуры кельтского вождя глу­боко импонировала Шекспиру. Но преувеличенная экзальтированность Глендаура, а еще больше - его первобытная вера в сверхъестественное, вызывала к себе ироническое отношение драматурга.

Трезвость мышления Хотспера, проявляющаяся и столкновении с Глендауром, имеет определенное зна­чение и для понимания исхода его столкновения с прин­цем Гарри. По уже упоминавшимся репликам Хотспера в третьей сцене первого акта можно предположить, что Хотспер неспособен на трезвую оценку обстановки и гибнет в результате романтического неумения правиль­но осмыслить действительность. Но после третьего акта становится ясно, что Хотспер — не менее здравомысля­щий, хотя и более порывистый человек, чем принц. Хотспер гибнет потому, что он поступает как наиболее типичный представитель лагеря, осужденного на пора­жение самой историей.

Интересный дополнительный материал для характе­ристики Хотспера дает изображение его взаимоотно­шении с женой. Отношение леди Перси к Хотсперу совершенно ясно: Она очень любит мужа и ревнует его к рыцарским делам, опасаясь, что его военные замыслы могут угрожать его жизни. Отношение же Хотспера к жене сложнее. Прямолинейная солдатская грубость неоднократно звучит и репликах Хотспера; проскальзывает она и в его отношении с женой. Как истый рыцарь, он убежден, что женщину нельзя посвящать в мужские планы. Но именно в сценах с женой Хотспер выступает как человек, наделенный своеобразным чувством юмора, с помощью которого он старается превратить в шутку опасения

жены. В этих шутках звучит скрытая забота о жене, и зрителя не покидает ощущение, что Хотспер, подшу­чивая над леди Перси, все время — пусть сдержанно, исподтишка — любуется своей красавицей-женой, видя в ней достойную подругу рыцаря. И когда Хотспер говорит:

Вскочив в седло, готов тебе дать клятву

В любви безумной —

(П, 3)

в его словах звучит самое искреннее чувство.

Показательно, что принц, пародируя беседу Хотспе­ра с женой, воспринимает их как своего рода духовных союзников. Этот духовный союз особенно ярко раскры­вается в сцене у Глендаура, где леди Перси не без удо­вольствия отвечает на шутки мужа.

Уже раньше леди Перси обещала сломать мизинец своему мужу за то, что он не отвечает серьезно на ее вопросы. Здесь же, после того, как реплику леди Перси «Так помоги тебе бог» Хотспер подхватывает словами: «В постель к уэльской даме», леди угрожающим тоном спрашивает: «Что такое?» и Хотспер, видя, что она уже готова оттаскать его за волосы, предпочитает отвлечь внимание собеседницы от своей остроты. От этой пары веет здоровой, бьющей через край силой, находящей выход в грубоватых шутках и добродушных потасов­ках. Поэтому сцены Хотснера с женой окрашивают образ рыцаря теплыми тонами.

Анализ лексики реплик Хотспера наглядно подтвер­ждает, что термины рыцарского обихода глубоко вошли в плоть и кровь юного Перси. Словарь Хотспера изо­билует точными понятиями из области военного дела. Еще в описании придворного Перси издевается над тем, как этот женоподобный тип сыплет военными терми­нами:

And talk so like a waiting-gentlewoman

Of guns, and drums, and wounds — God save the mark!

(I, 3)

Ассонанс, создаваемый словами guns, drums, wounds, носит явный оттенок пародийности: Перси как бы хочет подчеркнуть, что для придворного разговор о войне и ее опасностях — набор звуков, которые не имеют ника­кого конкретного смысла. Сам же Хотспер всегда стре­мится уточнить военные термины, придавая им в то же время образность и наглядность. Так, например, когда он говорит о предстоящем столкновении «опасности» с «честью», он употребляет глагол grapple, что значит схватиться врукопашную. Когда он хочет сказать что-то очень обидное о принце, он называет его sword-and-buckler Prince of Wales. Меч и щит до конца XVI века были основным оружием фехтовальщиков; однако во времена Шекспира они остались на вооружении только простых солдат или грабителей на большой дороге; лица благородного происхождения были вооружены шпагой и кинжалом.

Та же профессиональная осведомленность во всем, что касается военного дела, сказывается и в определе­нии Хотспером коня (a roan, a crop-ear; последний термин в творчестве Шекспира употребляется всего один раз).

И во сне боевой дух не покидает Хотспера; об этом ему рассказывает жена:

Близ тебя не раз

Я сторожила твои тревожный сон

И слышала, как ты о войнах бредил,

Как горячил словами скакуна.

Кричал: «Смелее! В бой!» — и говорил

О вылазках, траншеях, схватках, рвах,

О брустверах, палатках, частоколах,

О василисках, пушках, кулевринах,

О пленниках, о тех, кто пал в бою,

О всех превратностях горячей битвы.

(II, 3)

Даже в беседе с женой Хотспер использует образы, почерпнутые из военной сферы. Объясняя леди Перси, почему ему сейчас не до любовных утех, Хотспер говорит:

Теперь не время

Ни играм в куклы, ни турнирам губ.

(This is no world

To play with mammets and to tilt with lips).

Если в выражении to play with mammets можно ощутить лишь оттенок солдатской грубости, то выражение to tilt with lips заслуживает особого внимания. Обычно комментаторы объясняют термин tilt просто как синоним понятия бороться, сражаться; на самом же деле он очень специфичен: tilt означает участвовать в конном рыцарском турнире, в котором противники скачут навстречу друг другу с копьями наперевес.

Шекспир наделяет Хотспера целым рядом в высшей степени привлекательных черт. Он безусловно любуется силой, рыцарской доблестью, прямотой, безудержной смелостью и страстностью своего героя. В пьесе нельзя встретить ни одного эпизода, где бы поэт хотел прини­зить Хотспера как человека.

Первая причина такого отношения Шекспира к млад­шему Перси обусловлена самой ролью, которую этот персонаж играет в решении основного политического конфликта пьесы. Чтобы показать реальную опасность феодального мятежа, угрожающего целостности Англии, Шекспир делает главным антагонистом короля велико­лепную сильную личность.

Вторая причина более сложна: она кроется в том, что отношение Шекспира, писателя позднего Возрож­дения, к средневековому рыцарству было в известной степени противоречивым. Шекспир — последовательный противник политической практики феодалов, мешавшей национальному объединению страны. Но «во времена торгашей», в период, когда перед мыслителями и писа­телями Возрождения все яснее раскрывался антагони­стический характер новых буржуазных отношений, от­дельные стороны морального облика средневекового рыцарства (независимо от того, насколько это представ­ление о рыцарстве соответствовало действительности) получали в глазах гуманистов безусловную привлека­тельность. Не случайно Шекспир считает, что и для идеального монарха совершенно необходимы высокие рыцарские качества; об этом свидетельствуют многие черты в образе принца Генриха.

Хотспер занимает очень большое место в первой ча­сти «Генриха IV», выступая как антагонист и короля, и принца Генриха, и Фальстафа. Но в отличие от этих персонажей образ Хотспера не развивается и не изме­няется на протяжении пьесы; более того, все основные черты Хотспера выявляются уже в экспозиции, а даль­нейшая сценическая жизнь этого персонажа лишь уточняет и делает более наглядными те стороны характера, которые намечены в третьей сцене первого действия.

Статичность образа Хотспера становится особенно рельефной на фоне активного исторического движения и в столкновении с эволюционирующими персонажами; именно она в значительной степени способствует созда­нию атмосферы обреченности вокруг Хотспера. Он спо­собен только на прямолинейное движение и поэтому менее чем любое другое действующее лицо может сообра­зовывать свои поступки с требованиями «времени». Да и о самом «времени» он вспоминает за мгновение до смерти, предвосхищая слова, которые впоследствии ска­жет Макбет: «Жизнь — это шут времени».

Гибель Хотспера предстает не как результат лич­ного, а как результат всемирно-исторического заблуж­дения, владевшего классом феодалов в период, когда этот класс, веря в незыблемость основ феодального общества, выступал против новой исторической тенден­ции, выражавшейся в борьбе монархии за абсолютную власть в стране. Гибель Хотспера по-настоящему тра­гична. К концу пьесы Хотспер вырастает в трагическо­го героя, а предсмертные слова, с которыми он обра­щается к принцу Генриху, похитившему у него юность и доблесть, воспринимаются как трагический коммен­тарий к монологу о чести, произнесенному Хотспером в первом действии.

Смерть великого рыцаря символична: она означает неотвратимость поражения феодального мятежа в борь­бе с укрепляющейся абсолютной монархией, ибо против мятежников выступает «время» — сама эпоха, имею­щая свои внутренние закономерности. Именно в этом смысле следует понимать слова Уэстморленда, обра­щенные во второй части «Генриха IV» к мятежному лорду Маубрею:

Добрейший лорд,

Постигнув роковую неизбежность

Событий наших дней, вы убедитесь,

Что ваш обидчик — время, не король.

Комментируя эти строки, Довер Уилсон предлагаем такое их понимание: «Оцените современное состояние дел соответственно с условиями, которые их определяют, и вы будете вынуждены признать... и т.д.».

Такое толкование вполне приемлемо, если в форму­лировку Уилсона добавить присущий стихотворному тексту оттенок «необходимости», т. е. «...с условиями, которые необходимо их определяют...». Здесь «время» выступает как выражение исторической закономерности, проявляющейся на определенном этапе развития анг­лийского государства и играющей решающую роль и столкновении лагерей, даже несмотря па личные каче­ства участников этого столкновения.

Так перед читателем Шекспира четко вырисовывает­ся важнейший элемент исторической концепции поэта: феодальный бунт всегда представляет опасность для страны, но в период становления абсолютной монархии он неизбежно обречен на провал потому, что он вступа­ет в противоречие с поступательным ходом истории.

В обеих частях Генриха IV», так же, как и в пьесах о Генрихе VI, король, именем которого названы хроники, не является главным героем. Но если в ранней трилогии вообще трудно отдать значительное предпочтение кому-либо из персонажей, то в «Генрихе IV» король как бы заслонен остальными главными персонажами: на это обстоятельство в весьма категорической форме указывает А. Николл: «Самому королю, выполнившему свою драмати­ческую миссию, намеренно позволяется стать фигурой заднего плана... Шекспир концентрирует свое внимание на контрастных характерах принца Хэла, Фальстафа и Хотспера и посредством этих персонажей расширяет всю картину Англии.

Фальстаф (Falstaff), сэр Джон, — друг принца Генриха. Ф. — величайший комический образ английской и мировой литературы. Как в случае со многими героями Шекспира, первая же фраза, произ­несенная Ф., служит ключом к по­ниманию его характера: «Ф а л ь с т а ф. Который час Гарри? П р и н ц....Я понимаю, если бы часы были стаканами вина, мину­ты — жареными курами, стук маят­ников ~ болтовней служанок, ци­ферблаты — вывесками трактиров, а само благодатное солнце — доброй горячей девкой в огненно красной тафте, время дня близко бы каса­лось бы тебя. А то какое тебе до него дело?» (ч. I, I, 2). Принц точен в своей оценке: Ф. по­падает в хронику как будто по ошибке, из другого жанра — коме­дии, в котором у Шекспира властву­ет не Время, а Природа в своем веч­ном жизненном круговороте. При­родная жизнь принадлежит не Вре­мени, а вечности. Для человека смерть означает конец, а для При­роды — возрождение к новой жиз­ни. Впрочем, и человек может жить по этому закону, но лишь посколь­ку он существует не как отдельная личность, а как часть целого — рода, продолжающегося в своем коллек­тивном бытии. Выражение этой жизни — карнавал, праздничное об­новление, где с прошлым расстают­ся смеясь и, следовательно, смех прокладывает путь новой жизни. Главное действующее лицо карнавала — шут. Именно в этом театраль­ном амплуа выступает в хронике Ф. Он — шут Времени; он рыцарь — сэр Джон Ф. и одновременно он — пародия на рыцарские идеалы. Место его обитания — трактир, где с ним и под его началом, к велико­му огорчению короля Генриха IV, проходит школу жизни принц Ген­рих. Нет порока, который миновал бы Ф. «Ах ты, географический глобус всех земных пороков...» (ч. II, И, 4) — одно из лестных обращений, кото­рым его почтил принц. Вор, лгун, трус, распутник, пьяница... Мерзкий, хвастливый старик, который, одна­ко, почти заставляет поверить себе, говоря: «Я еще совершенный юно­ша» (ч. II, I, 2). Ему почти удалось победить Время. Впрочем, в это ве­рят не все, как не верит верховный судья, перед которым Ф. как раз и расхвастался своей молодой удалью. Судья отказывается признать закон карнавала, а Ф. постоянно оказыва­ется не в ладах с законом — госу­дарства, исторического бытия, Вре­мени.

Если это его и смущает, то лишь из опасения оказаться за решеткой. Угрызения совести ему неведомы. В естественности своего телесного, ис­ключительно материального бытия он не знает нравственности. Отсут­ствие денег толкает его на большую дорогу, куда он увлекает и принца. Ограбив купцов, он трусливо расста­ется с награбленным, не узнав в на­падавших на него принца и Пойнса. Зато это повод для очередного спектакля, где он выступает в роли хвастливого воина. Вскоре он действительно окажется на войне, последовав за принцем. Он получает должность вербовщика, а с ней — деньги на амуницию для солдат. В результате он позволил от­купиться всем, кто имел деньги, набрал, по собственным словам, «сбо­рище оборванцев», руководствуясь правилом, что «белья сколько угодно на каждом заборе» (ч. I, IV, 2). В битве при Шрусбери он появится с сообщением о печальной судьбе сво­его воинства- «Бедные мои оборван­цы! Я поставил их в самое пекло. Из ста пятидесяти уцелели только трое, но так искалечены, что теперь им весь век придется протягивать руку у городских ворот» (ч. I, V, 3). Здесь появляется принц. Ф. встреча­ет его хвастовством: он якобы по­кончил с Готспером. Принц знает цену его заявлениям и просит одол­жить меч; Ф. предлагает пистолет, однако вместо него в чехле оказыва­ется бутылка хереса. «Время ли па­ясничать?» — спрашивает принц, как будто забыв, что Ф. чуждо чув­ство времени и ничего другого, кро­ме как паясничать, он не умеет. К тому же главный эпизод карнаваль­ного действа Ф. предстоит сыграть именно на поле брани, где он появ­ляется с монологом о чести: «Может ли честь приставить новую ногу? Нет. А руку? Не может. А увраче­вать рану? Тоже нет. Значит, честь не хирург? Нет. Что же она такое? Слово. Что в нем содержится? Воз­дух. Подумаешь, какой клад! Для кого она предназначается? В четверг ее удостаивается тот, кто умер ради нее в среду. Чувствует ли он ее? Нет. Слышит ли ее? Нет. Но, может быть, она предназначена для живых? Нет, тоже нет. Почему? Злословье сотрет ее в порошок. Ну так не хочу я ее. Честь — это род надгробной надписи. Вот мое ученье...» (ч. I, V, 1). Это ученье — главное руководство для Ф. во все время битвы. Аля него, исключившего вместе с честью по­нятие героизма, существует выбор лишь между жизнью и смертью, который он всегда не задумываясь

делает в пользу первой: «Полюбуй­тесь на мертвого сэра Уолтера, как он оскалился! Нет, мне жизнь доро­же. Если она совместима с честью, что ж, пожалуйста, я не возражаю...» (ч. I, V, 3). Ф. не возражает, даже если это чужая честь, которую он может присвоить, как это и делает, глумясь над телом поверженного Готспера и собираясь заявить о том, что эта победа — его славное деяние (Готспер).

Однако Ф. не дано угадать, что ги­бель Готспера предсказывает начало и его собственного падения: вместе с Готспером отошла в прошлое эпо­ха рыцарства, а значит, более не ну­жен шут, снижающий ее идеалы. И действительно, во второй части хро­ники краски фальстафовского фона начинают тускнеть, а его роль замет­но мельчает. Смеховое начало вы­рождается в трактирный балаган, карнавал оборачивается обычным мошенничеством и мелкими плут­нями. То, что вначале было скрыто, как бы поглощено шутовским раз­махом личности Ф., теперь выходит на первый план.

В первой части основным трактир­ным собеседником Ф. был принц, во второй — трактирщица мистрис Куикли, разбитная Доль Тершит и хвастливый глупец судья Шеллоу (от англ. shallow — мелкий, неум­ный). Принц встречается с Ф. лишь дважды. Сначала являясь переоде­тым слугой, чтобы услышать, как Ф. поносит его в «Кабаньей голове»: «Славный, но очень пустой малый, из которого вышел бы хороший батрак на ферме или молодец в бу­лочной» (ч. II, II, 4). Затем, в фина­ле во время коронации, уже не принц Гарри, а король Генрих V ответит окликнувшему его из тол­пы Ф. назидательной речью (см.: Генрих). Во второй части хроники сказывает­ся и отсутствие погибшего Готспера, ибо трактирные сцены звучат не по контрасту с эпизодами в стане мя­тежников, а скорее по сходству с ними. Ранее они воспринимались как противопоставление политичес­кой риторики и мечты о личном величии — живой жизни, явленной Ф.; теперь, когда в них более не уча­ствует принц, а Ф. не мыслится ан­типодом Готсперу, трактирное весе­лье все более обнаруживает себя только как начало разрушительное, неуместное, как паясничанье, кото­рое не ко времени (если вспомнить одну из реплик принца). В первых двух актах второй части эта пере­кличка трактира с заговором под­черкивается даже такой деталью: мятежные сцены открываются явле­нием лорда Бардольфа (I, 1), и это же имя носит слуга Ф. Таким образом, значение и смысл образа Ф. претерпевает немалое из­менение вместе с тем, как меняется сюжетная роль персонажа, его мес­то в действии. В первой части Ф. был непосредственно соотнесен с принцем и Готспером: дружбой с одним и карнавальным пародирова­нием с другим. Фоном их отноше­ниям была идея государственного порядка, воплощенная королем Ген­рихом IV и действующим, от его лица верховным судьей. Ф., разумеется, противостоял любому порядку, но рядом с принцем вместе с ним он невольно становится тем, кто хоронил прошлое о помогал родиться новому Времени.

Однако, по мере того как эта идея созревала, как принц, обретая героическое достоинство, готовился стать его выразителем, он отдалялся от Ф., во второй части принц вообще отступает на задний план, как бы позволяя забыть себя прежнего перед своим окончательным триум­фом в роли короля. Его дружба с ф. все еще остается в силе: о ней напо­минает ф., о ней со страхом помнят те, кто ожидает мало добра для Ан­глии и для себя лично при восше­ствии на престол Генриха V. Принц Кларенс прямо говорит об этом вер­ховному судье, когда приходит весть о смерти прежнего правителя: «Те­перь придется вам Фальстафу льстить, / А это не в природе ва­шей, сударь» (ч. II, V, 2). Это предсказание кажется сбываю­щимся в следующей сцене, когда весть о перемене правления достига­ет Ф. и он спешит в Лондон. «Бла­женны все, дрркившие со мной, и горе лорду верховному судье. Этому несдобровать», — обещает Ф., обра­щаясь к другому судье — мистеру Шеллоу, у которого под будущие милости займет тысячу фунтов. Во второй части хроники именно с этими двумя персонажами-судьями теснее всего сюжетно связан Ф. С самого начала он, совсем того не желая, все время оказывается в поле зрения верховного судьи, встречи с которым ему счастливо удавалось избежать в первой, благодаря зас­тупничеству принца. Верховный судья, по его собствен­ным словам, лишь идеально «вопло­щал законность и порядок»; на нем «лежал / Монаршей власти от­блеск...» (V, 2). Шеллоу же, напро­тив, являет собой реальное положе­ние вещей, искаженное несовер­шенством личности служителей вла­сти. Он невольный соучастник плут­ней Ф., во всяком случае, их свидетель, а потом и жертва его обмана. В качестве мирового судьи и местного лендлорда Шеллоу поставляет Ф. новобранцев, чьи имена дают неистощимый повод для шуток Ф.: Грибок, Облако, Лишай, Немочь, Телок... И из них те, кто поумнее, побогаче, откупаются на наших гла­зах, а искусанный вшами Лишай, исходящий в чесотке, остается глав­ной опорой набранного воинства, сопровождаемый блеском остро­умия Ф.: «Ведь он минуты не усидит. На нем каждая жилочка ходит, как пиво при разливе. Вот это я назы­ваю живость! Вы представляете себе, как он будет стрелять!» (ч. II, III, 2). Деятельность Ф. в качестве вербов­щика в первой части осталась за сценой, во второй — обнаружила себя вполне очевидно и мало при­глядно. Остроумие ему не изменило, но сменился его предмет, снизился, измельчал. Карнавальные поминки по рыцарству закончились и уступи­ли место клоунаде. В качестве шута ф. противостоял великому Готсперу; в своей клоунской роли он торже­ствует над Лишаем, самое боль­шее — над судьей Шеллоу. По своему амплуа шута Ф. очень за­висим от того, что он вышучивает. Отдаляясь от принца, он теряет связь с темой важной, исторической и все более снижается в быт. В по­токе его пьяного остроумия все еще есть место прозрениям, когда в поле его смеха вдруг попадет нечто зна­чительное, например герцог Ланка­стерский: «У тебя есть герцогский титул, — комментирует Ф. ему вос­лед, — но не хватает ума. Этот рас­судительный малый не любит меня. Никто не видел, чтобы он когда-ни­будь смеялся. Это — естественно. Он непьющий» (ч. II, IV, 3). Умение смеяться отличает принца Генриха от младших братьев. В этом – заслуга Ф., ради этого умения Шекспир счел необходимым провести своего будущего идеального героя Времени сквозь фальстафовский фон, карнавально противостоящий всему свершившемуся и расчищающий место для всего, чему суждено родиться. Принц, отвечая на первый же воп­рос Ф., с которым тот появляется в пьесе, знает и говорит ему о том, что со Временем у него, Ф., нет и не может быть каких-либо отношений. И вместе с тем ф. необходим имен­но в жанре хроники, хотя бы и в качестве силы разрушительной, по­зволяющей разделаться с тем, что отжило свой век, и осуществить за­кон Времени.

Наиболее памятная и законченная формулировка этого закона у Шек­спира дана в беседе короля Генри­ха IV с графом Уориком (ч. И, III, 1; см. подробнее: Генрих IV); краткая сцена, не случайно пришедшаяся между двумя растянутыми эпизода­ми фальстафовской клоунады, высту­пающей в данном случае в качестве контрастно оттеняющего фона. «Природа и История перед взаим­ным судом» — так можно определить их противостояние по назва­нию главы о «Генрихе IV» в класси­ческом исследовании Л. Е. Пинско­го «Шекспир». Природа противо­стоит Истории, в которой человек устанавливает свой порядок, однако этот исторический порядок может быть разумно осуществлен лишь че­ловеком, не забывшим и не отверга­ющим своей природности. Правда, вся Природа в своем сти­хийном произволе не может быть охвачена, разумной созидающей во­лей. Ее избыток отбрасывается, при.-

носится в жертву, знаком которой в хронике и оказывается финальная судьба Ф. Обласканный своим другом принцем, он изгоняется им же в момент коронации. Ф. нет места там, где восторжествовало Время, где окончательно утвердил себя жанр хроники. У Ф. есть возможность продолжить существование – в жанре комедии. Он сам произносит это слово под занавес, объясняя отречение от него короля его неже­ланием открыться на людях в своей неизменной привязанности. Но су­дья Шеллоу пророчески предрекает: «Как бы эта комедия не затянулась до вашей смерти». За пределами хроники «Генрих IV» Ф., так или иначе, присутствует еще в двух пьесах Шекспира. В продол­жающей исторический сюжет хро­нике «Генрих V» о его смерти сооб­щает мистрис Куикли, вероятно от­того, что его сердце было разбито, поясняет Пистоль (II, 3). Однако он вновь воскресает в «Вин­дзорских насмешницах», написан­ных одновременно с «Генрихом V» и, как говорят, по личному заказу королевы. Существует мнение, что там — другой персонаж, сохранив­ший лишь имя, толщину, пороки, но лишенный остроумия и обаяния. Справедливее, однако, видеть все того же Ф., продолжившего линию своего падения, начавшегося еще в «Генрихе IV». ф. меняется не пото­му, что его вываливают из корзины с грязным бельем, а потому, что из исторического Времени его «выва­ливают» в быт, из хроники — в ко-

медию, где его здравый смысл противостоит не призраку личной чести, а гораздо более честному и креп­кому здравому смыслу добропоря­дочных, но лишенных какого-либо величия горожан. В комедии Ф. изъят из своей ритуальной смеховой роли и вместе с ней утрачивает свои исключительные права на смех. Он развенчан и сам превращен в объект насмешки.

Первоначально Шекспир дал своему герою другое историческое имя — сэр Джон Олдкасл, но после проте­ста со стороны его потомков изме­нил его на Ф., который уже эпизо­дически появлялся у него в «Генрихе VI», где отличился поспешностью бегства. Ни тот, ни другой истори­ческий прототип, впрочем, трусом не был. Попытка реабилитировать Ф. таким, каков он у Шекспира, также была предпринята довольно рано в известном эссе М. Моргана (1777), которое принято считать одним из первых серьезных образ­цов анализа шекспировских харак­теров. По мнению Моргана, Ф. не имеет ничего общего с амплуа хвас­тливого воина; он представляет со­бой «своего рода вольнодумца в во­енном деле», который «полагается на природное мужество и здравый смысл, а к тому же оказывается слишком умным, чтобы стать геро­ем».

Самую подробную характеристику среди всех шекспировских характе­ров Ф. дал А С Пушкин: «...Нигде, может быть, многосторонний гений Шекспира не отразился с таким многообразием, как в Фальстафе, коего пороки, один с другим связан­ные, составляют забавную, уродли­вую цепь, подобную древней вакха­налии. Разбирая характер Фальста­фа, мы видим, что главная черта его есть сластолюбие; смолоду, вероятно, грубое дешевое волокитство было первою для него заботою, но ему уже за пятьдесят, он растолстел, од­рях; обжорство и вино приметно взяли верх над Венерою. Во-вторых, он трус, но, проводя свою жизнь с молодыми повесами, поминутно подверженный их насмешкам и проказам, он прикрывает свою тру­сость дерзостью уклончивой и на­смешливой. — Он хвастлив по при­вычке и по расчету. Фальстаф совсем не глуп, напротив. Он имеет и некоторые привычки человека, нередко видавшего хоро­шее общество. Правил нет у него никаких. Он слаб, как баба. Ему нужно крепкое испанское вино, жирный обед и деньги для своих любовниц. Чтоб достать их, он готов на все, только б не на явную опасность... Шекспир не успел же­нить своего холостяка. Фальстаф умер у своих приятельниц, не успев быть ни рогатым супругом, ни от­цом семейства; сколько сцен, поте­рянных для кисти Шекспира!» («Table-talk»).

Самым прославленным Ф. XV11I в., даже несмотря на выступление в этой роли Д. Гэррика, был Джеймс Куин. К числу наиболее успешных постановок нашего столетия отно­сится спектакль Маргарет Уебстер (Нью-Йорк, 1939), ставший тако­вым во многом благодаря блестяще­му Ф. М. Эвансу.