Глава двенадцатая. На обратном пути в Оксфорд у меня было достаточно времени обдумать все, что я услышал и узнал, хотя столь долго преследовавшие меня злые чары продолжали

На обратном пути в Оксфорд у меня было достаточно времени обдумать все, что я услышал и узнал, хотя столь долго преследовавшие меня злые чары продолжали смыкаться вокруг. Лошади спотыкались, падали, и кучеру приходилось их выпрягать; внезапно налетела нежданная буря и превратила дорогу в море грязи; и самое ужасное – когда один из пассажиров откинул занавеску, в окно влетела огромная ворона и заметалась в панике, стараясь клевать нас и бить крыльями – и больше всего меня, – пока ей не свернули шею и не выбросили в то же окошко. И не только я заподозрил, что это не было игрой случая, но священник, также направлявшийся в Оксфорд, был озабочен не менее и напомнил, что древние считали этих птиц вестницами бед и прислужницами злых духов. Я не сказал ему, что он был ближе к правде, чем полагал.

Это напоминание о тьме, в которую я возвращался, тяготило мою душу, но я заставил себя отвлечься и принялся снова и снова перебирать в уме весь реестр преступлений, которые мои розыски извлекли на свет. К тому времени, когда впереди показался Оксфорд, все было расставлено по своим местам, и дело выглядело не менее ясным и убедительным, чем любое, представляемое в суд. Какой прекрасной была эта речь, хотя мне так и не представилось случая произнести ее. Боюсь, пока карета тряслась по оксфордской дороге, я вверг моих спутников в некоторое замешательство: мои мысли настолько мной овладели, что, видимо, я несколько раз принимался говорить вслух и прибегал к выразительным жестам, подчеркивая свои доводы.

Однако, вопреки своему мысленному торжеству, я знал, что мне предстоит сделать еще немало. Идеальный аргумент, безупречный в своей предпосылке и построении, подводящий к выводу логически неизбежному, торжествует в диспутах, ибо в них властвует сила логики. Но в зале суда он не столь полезен, что там ни говорили бы ораторы о своем искусстве. Нет, мне требовались показания свидетеля, причем равного по положению тем джентльменам, которых я буду обвинять. Ведь вряд ли стоило надеяться, что Морленд или лорд Мордаунт скажут правду; ну а сэр Джон Рассел уже показал свое подлое коварство. Турлоу не станет свидетельствовать в мою пользу, а доктор Гров ничем мне помочь не может.

Из чего следовало, что я должен был свидеться с сэром Уильямом Комптоном. Я все еще не сомневался, что честнее и прямодушнее человека, чем он, найти трудно, и мысль, что мои подозрения относительно него несправедливы, принесла мне великое утешение. Уговорить его на бесчестный поступок было невозможно, и я не сомневался, что он согласился продать мое имение, только когда его убедили, что грех моего отца непомерно велик и с моей семьей более не следует считаться. Думать, что тебя предал человек, которого ты называл другом, – это поистине тяжелейший удар. И если он поверил, что мой отец, его ближайший соратник, – предатель, то остальные поверили бы и подавно. Вот почему его, вне всяких сомнений, избрали для распространения этих лживых измышлений.

Я не мог отправиться к нему немедля, так как из-за сквернейшей погоды дороги стали почти непроходимыми, да и в любом случае необходимо было привести в порядок мои университетские дела. Большую часть семестра я отсутствовал и, прежде чем отправиться в путь, должен был испросить прощения, как хнычущий школяр. От меня мало что требовалось, кроме моего присутствия, но это правило пришлось пособлюдать. Ну да неделя-другая спокойных размышлений была, пожалуй, кстати, хотя тогда мой пламенный темперамент, натурально, требовал довести дело до конца елико возможно быстрее.

К этому времени мои немногочисленные друзья все более отдалялись от меня, занятые своими ничтожными делишками. Это меня весьма удручало, но самым печальным была перемена в Томасе: когда я пришел к нему, он даже не спросил меня ни о здоровье, ни об успехах моих розысков, а тотчас, едва я переступил порог, разразился горькими жалобами, явив такую ярость души, что завершение всей истории должно было бы удивить меня меньше, чем удивило.

Короче говоря, ему стало ясно, что его права на приход будут отвергнуты в пользу доктора Грова. Времена изменялись быстрее, чем он предполагал. Вводимые правительством новые законы о строжайшем соблюдении догм англиканской церкви карали даже малейшее от них отклонение. Индепенденты, пресвитериане, ну, словом, все, кроме почти католиков (по мнению моего друга), должны были быть сокрушены, уморены голодом, лишены даже малейшей надежды на приход или иные блага.

Сам я только приветствовал эти законы, полагая, что издать их следовало уже давно. Сектанты благоденствовали при Кромвеле, и я не видел, почему теперь им следует преуспевать и дальше. Двадцать с лишним лет мы терпели этих спесивых выскочек, которые, пока у них была на то власть, изгоняли и подвергали мучениям тех, кто не соглашался с ними; так какое право имели они жаловаться, когда такая же власть была обращена против них для справедливого воздаяния?

Томас, разумеется, видел все иначе. По его мнению, благополучие страны зависело от того, получит ли он восемьдесят фунтов годовых и брачное блаженство, без них невозможное. Он не понимал, какую опасность представляет, и чем очевиднее становилось, что ему будет отказано в его заветном желании, тем более возрастала его враждебность к доктору Грову, незаметно преображаясь из разногласий в неприязнь, а потом в жгучую, неистовую ненависть.

– Это все колледж, – говорил он. – И особенно смотритель. Они столь осторожны, столь страшатся вызвать неудовольствие или хотя бы малейшее порицание, что готовы пренебречь интересами прихода и отдать его такому, как Гров.

– Уверен ли ты? – спросил я. – Смотритель так прямо сказал тебе?

– Ему этого не требуется, – ответил Томас с омерзением. – Он до того хитер, что никогда ничего прямо не говорит.

– Но, может быть, он просто ничего сделать не может? – заметил я. – Ведь смотритель приходами не распоряжается.

– Его влияние решит дело. Лорд Мейнард пожелал узнать мнение факультета, прежде чем отдать приход кому-то, а мнение это ему сообщит смотритель, – сказал Томас. – Лорд Мейнард должен скоро приехать сюда, и мы все соберемся пообедать вместе, и тогда старшие члены факультета вынесут свой вердикт. Джек! – воскликнул он с отчаянием. – Я не знаю, что мне делать! Никакого другого возможного патрона у меня нет. Я ведь не Гров, который может рассчитывать на милость многих знатных фамилий, если попросит о ней.

– Ну-ну! – сказал я бодро, хотя его себялюбие все больше меня раздражало. – Дело обстоит далеко не так плохо. Ты ведь по-прежнему член факультета этого колледжа, а ученый человек, хорошо себя зарекомендовавший, всегда найдет местечко в нашем мире. Ты должен обхаживать власть имущих с тем же усердием, с каким горбишься над своими книгами, потому что второе без первого невозможно. Ты не хуже меня знаешь, что обрести покровительство тех, кто может тебя возвысить, – вот единственный способ в распоряжении достойных людей заручиться местом в этом мире. Ты же, если мне будет дозволено так выразиться, слишком уж пренебрегал этим миром ради мира иного.

Говорил я это не в осуждение, хотя, быть может, в моих словах оно и крылось. Во всяком случае, Томаса они рассердили, столь возбужден был его дух и столь чувствителен к справедливому упреку.

– Ты хочешь сказать, что я сам виноват, если меня лишат прихода таким образом? И я причиной тому, что смотритель выдвигает другого в ущерб мне?

– Нет, – ответил я. – Вовсе нет. Хотя побольше полированности в обращении к ним могло бы подвигнуть немалое число членов факультета поддержать тебя. Я же просто говорю, что ты не приложил ни малейших усилий, дабы заручиться расположением влиятельных людей. Уж конечно, тебе часто приходилось слышать о таких, в чьем распоряжении имеются приходы. Ты писал им? Старался стать наставником их сыновей, когда те поступали сюда? Напечатал ли ты свои проповеди, испросив разрешения у какого-нибудь вельможи посвятить книгу ему? Не скупился на подношения и оказывал услуги, которые создают обязательства перед тобой? Нет и нет. В своей гордыне ты только корпел над книгами и полагал, что этого достаточно.

– Да, этого должно быть достаточно! И мне не подобает кланяться и расшаркиваться. Я служитель Божий, а не придворный.

– Вот они – твое высокомерие и спесь. По какому праву хочешь ты отличаться от других? Ты думаешь, твои таланты столь велики, твоя добродетель столь глубока, а твоя ученость столь обширна, что в отличие от прочих ты можешь презреть искательство? Если твоя чистота и возвышенность и не порождены неумеренной гордыней, можешь не сомневаться, именно так думают о них люди.

Отповедь была суровой, но необходимой, и если я его и ранил, то из наилучших намерений. Томас был хорошим человеком, но не от мира сего, а потому совершенно не годился в служители англиканской церкви. Нет, я не шучу, ибо церковь есть наилучшее воплощение намерений Бога на земле, и это Он распорядился человеком согласно воле Своей. Томас был обязан искать поддержки вышестоящих, подобно тому, как нижестоящие должны искать ее у него. Может ли цивилизованное общество существовать без постоянных потоков денежных и иных услуг от одного к другому, между высокими и низкими? Или он думал, что власть имущие будут соперничать за честь стать его покровителями? Его отказ не просто свидетельствовал о том, что в нем не было смирения, но по сути своей был безбожен.

Быть может, я совершил ошибку, сказав то, что сказал, и, бесспорно, поступил неверно, продолжая разъяснять ему его заблуждения, так как, несомненно, это подтолкнуло Томаса на пути к ужасному несчастью, которое играет столь большую роль в повествовании мистера Кола. Но ведь в разговорах такое случается постоянно: люди, причинив обиду, усугубляют ее, настаивая на своей правоте.

– Томас, – сказал я мягко, полагая, что чем раньше он признает правду, тем будет лучше для него. – Гров старше тебя годами, и прав у него больше. Тринадцать человек, управляющие этим колледжем, знают его много лет, тогда как ты тут относительно недавно. Он постарался быть приятным лорду Мейнарду, а ты – нет. И он предложил колледжу долю от своего дохода, чего ты сделать не можешь. Я бы хотел, чтобы все сложилось иначе, но ты должен посмотреть правде в лицо: тебе не видать этого прихода, пока Гров жив и намерен сам его получить.

Знай я, к чему это приведет, то, конечно, промолчал бы, но кротость его манер ввела меня в заблуждение, и я ни на миг не заподозрил, что признание правоты слов может толкнуть его на такое злое дело. Более того, будь я рядом с ним, доктор Гров, я убежден, не умер бы. Известно, что досада, не находя исхода, растет и растет в душе – я знаю это и по себе. А мои советы и уговоры помешали бы сердцу Томаса преисполниться неудержимой ненависти и решиться на то, на что он решился. Или я сумел бы разгадать его намерение и помешал бы ему.

Но я тогда томился в тюрьме и не мог остановить его руку.

Замечаю, что я почти не упоминал доктора Уоллиса после того, как посетил его дом на улице Мертон, и теперь мне следует уделить ему место, чтобы раскрыть его коварство. Ведь из слов Морленда следовало, что он должен был что-то знать о заговоре против моего отца и, значит, лгал мне в лицо. Он попросил меня найти для него документы моего отца, а все необходимые уже лежали у него в столе. Я решил обличить его в лицо и написал ему учтивое письмо, изъявляя свое почтение, и деликатно намекнул, что хотел бы побывать у него. В ответ я получил прямой отказ и потому несколько дней спустя отправился навестить его.

Он в это время проживал в Новом колледже, так как его дом перестраивался, а в его колледже не было помещений, пригодных для человека его ранга. Жену он отослал в Лондон, куда по завершении семестра намеревался отбыть и сам. Я усмехнулся, обнаружив, что теперь он оказался близким соседом доктора Грова, так как и вообразить не мог джентльменов, которые столь не терпели бы друг друга.

Уоллис пребывал в скверном расположении духа, будучи из тех людей, кто не выносит неудобств. Изгнание из собственного дома, лишение собственных слуг и необходимость терпеть нежеланное общество в трапезной колледжа, когда кухня отказывалась посылать ему еду наверх, отнюдь не способствовали благодушию, как я не замедлил убедиться, едва вошел в его дверь. Впрочем, я был готов к самому дурному приему. Он поочередно был столь груб, оскорбителен и злобен, что мне оставалось лишь пожалеть о моем решении вообще прибегнуть к его помощи.

Короче говоря, он выбранил меня за мое письмо и сказал, что у меня нет ни малейшего права обращаться к нему. Что он с большой неохотой согласился помочь мне, если я представлю ему необходимые материалы, но весьма возмущен моей назойливостью.

– Я же уже говорил вам, что у меня ничего нет, – сказал я. – Если у моего отца и были какие-то бумаги, то они пропали. Собственно говоря, у вас их должно быть больше, чем у меня, так как мне дали понять, что вы расшифровывали документы, бросившие тень на моего отца.

– Я? – сказал он с притворным удивлением. – Откуда вы это взяли?

– Сэр Сэмюэль Морленд забрал письма, над которыми вы поработали, и представил их королю. Предположительно, они доказывали, что мой отец – предатель. Я верю, что письма эти были состряпаны по указанию Турлоу. И мне хотелось бы их увидеть, чтобы получить доказательство.

– И все это вам рассказал Сэмюэль?

– Он наговорил мне кучу всякой лжи. А правду я открыл сам.

– Приношу вам свои поздравления, – сказал он, внезапно переходя на дружеский тон. – Видимо, вы оказались проницательнее меня, так как мне и в голову не приходило, что я мог быть обманут Турлоу или Сэмюэлем.

– Вы отдадите их мне?

– Увы, молодой человек, это не в моих силах. Их у меня нет.

– Не может быть! Морленд сказал…

– Сэмюэль – великий выдумщик. Возможно, ваши слова – правда, и Сэмюэль сыграл со мной шутку. Но оригиналов у меня нет.

– Тогда где же они?

Он пожал плечами. И по его движениям, по тому, как он избегал взглянуть мне в глаза, я понял, что он лжет.

– Если они вообще сохранились, то, полагаю, находятся у мистера Турлоу. Если вы наберетесь терпения, я осторожно наведу справки…

После изъявления горячей благодарности с моей стороны и не менее лицемерного изъявления восхищения с его я вскоре удалился, не сомневаясь, что письма эти он хранит где-то под рукой.

После этой встречи я несколько дней пролежал в постели, что весьма меня расстроило. Однако я знал причину моего недуга и отлично понимал, что позвать врача было бы пустой тратой денег, а потому просто лежал и страдал, пока болезнь не прошла и моя голова не прояснилась настолько, что я сумел встать. Большую часть этого времени я молился, и это благочестивое занятие даровало мне великое утешение, успокоив мою душу и преисполнив меня таинственной могучей силой, достаточной, чтобы выполнить завет моего батюшки.

Наступил уже второй день марта, когда я отправился в Комптон-Уинейтс, тихо выбравшись из постели моего наставника перед рассветом, одевшись, чтобы не разбудить других студентов, на лестничной площадке в самую теплую и толстую одежду, какая у меня имелась. Я забрал сапоги одного из студентов, тайно их примерив за несколько дней до того. Моя нужда была очень велика, а холода стояли страшные, каких не бывало уже много лет, и без крепких кожаных сапог мои муки были бы нестерпимыми. Затем я уговорил торговца, направлявшегося на север с перчатками и прочими товарами для Йоркшира, подвезти меня до Банбери, а в обмен на его согласие я толкал повозку, когда колеса увязали в дорожной грязи, брал вожжи, когда он уставал.

Из Банбери я дальше направился пешком и добрался до Комптон-Уинейтса поздно вечером, когда темнота уже давно сомкнулась. Входя через тяжелую парадную дверь, я хлопнул в ладоши, призывая слугу, который доложил бы обо мне. Сделал я это с гордой смелостью, хотя был полон страха, так как не знал, какой прием будет мне оказан. Я все еще таил воспоминания о том, как меня встретил сэр Джон Рассел, и не вынес бы, если бы сэр Уильям тоже меня выгнал.

Однако я скоро успокоился, он сам спустился поздороваться со мной и радостно приветствовал меня в своем доме. Какое бы дурное чувство ни вызывало у него мое имя, оно осталось скрытым.

– Я удивлен, увидев тебя, Джек, – сказал он сердечно. – Что привело тебя сюда? Ведь семестр в университете еще не кончился, а ты же по-прежнему студент? Я удивлен, что тебе разрешили покинуть город. В мое время о подобном попустительстве и помыслить было нельзя.

– Разрешение особое, – сказал я. – У меня снисходительный наставник.

– Ну, я рад, что ты пришел, – сказал он. – Мы не виделись слишком уж давно. В парадной комнате разведен добрый огонь, так поскорее иди туда и согрейся. Прихожая холодна, как милостыня.

Такой радушный прием совсем меня ошеломил, и я упрекнул себя за сомнения в доброте сэра Уильяма. Его натуре были свойственны благодушие и гостеприимство. В этом смысле он был истинным деревенским жителем. Плотного сложения, румяный, он отличался безыскусственной прямотой и был бесконечно предан тому делу и тем людям, которым отдал свое сердце.

Я слишком замерз и устал, чтобы сразу же начать расспросы, а потому позволил ему проводить меня к пылающему пламени и усадить в пределах благостного тепла, которое составляло восхитительный контраст с холодом, царившим в комнате повсюду, куда не достигал жар огня. Слуга подал мне горячее вино и еду, и я остался наслаждаться ими в одиночестве. Сэр Уильям извинился, сказав, что ему надо отлучиться на полчаса, чтобы завершить небольшое дельце.

Когда он возвратился, я уже совсем засыпал. Не то чтобы он отсутствовал так уж долго, но теплота и вино затуманили мои мысли, показав мне, насколько велико мое утомление. И пока я сидел там согретый, исполненный покоя, мною овладела печаль. Не так уж давно это был мой дом, и оказалось, что вопреки всему, что произошло, он по-прежнему остался для меня родным. Я дольше прожил в кругу его семьи, чем с моими родными, и дом этот я знал много лучше, чем тот, который более не был моим даже по названию. В дремотном борении чувств я тихо сидел у огня, попивал вино и размышлял над всеми этими странностями до тех пор, пока возвращение сэра Уильяма не понудило меня хотя бы немного собраться с мыслями.

Вот тут-то мне и следует вернуться к одной из главных целей моего повествования или по меньшей мере к тому делу, которое заставило меня взяться за перо. Мне следует рассмотреть мое знакомство с синьором Марко да Кола и правдивость его манускрипта. Как я упомянул много раньше, его память представляется мне поистине странной, ибо он подробно излагает всякие пустяки и вовсе не упоминает о делах несравненно большей важности. Я не знаю причины, да за давностью лет она меня и не интересует, и моя задача здесь заключается лишь в том, чтобы внести исправления в те места его рассказа, которые прямо касаются меня.

И первое – тот вечер в доме сэра Уильяма, так как к огню он вернулся в сопровождении Марко да Кола.

Полагаю, у него была какая-то веская причина исказить историю своего приезда в Англию, ибо я могу свидетельствовать о том, что она неверна. Все обстояло не так, как он утверждает: он не прибыл в Лондон и не отправился оттуда более или менее прямо в Оксфорд. Он до этого уже прожил в стране много дней. И он показался мне довольно-таки нелепым коротышкой. Бледно-зеленая и лиловая одежда глупейшего покроя не могла не привлекать к себе внимания, а аромат духов, разливавшийся по комнате еще до того, как он в нее входил, был поистине незабываемым. Позднее, когда он навестил меня в тюрьме вместе с Лоуэром, я мог бы назвать моего посетителя еще перед тем, как тюремщик открыл дверь, такой силы исходил от него запах.

Однако при всех его странностях он мне понравился, и лишь позднее я открыл, что первое впечатление далеко не соответствовало истине. А тогда я увидел невысокого толстяка с веселыми глазами и непринужденным смехом. Все-то его забавляло и все вызывало в нем интерес. Говорил он мало, так как недостаточно хорошо владел английским (хотя и много лучше, чем мне показалось тогда), а сидел тихо, кивал и одобрительно посмеивался нашим словам, будто слышал замечательнейшие шутки и остроумнейшую беседу.

Только один раз во время этой первой встречи я мог бы заподозрить, что он не совсем тот, кем кажется. Один раз, пока мы с сэром Уильямом вели наш разговор, я вдруг заметил вспышку в его глазах, и по его пухленькой, такой безобидной на вид физиономии скользнуло хитрое выражение. Но кто обращает внимание на столь мимолетные впечатления, когда все остальное свидетельствует об обратном? Просто игра света, отблеск огня в сумраке комнаты – и ничего больше.

Так как он не хотел или не мог принимать равного участия в разговоре, мы с сэром Уильямом беседовали между собой и постепенно почти позабыли о присутствии рядом с нами иностранца. Сэр Уильям представил его как человека, с которым вел торговые дела – будучи начальником артиллерийского управления (жалчайшая награда ему за его усердную службу королю), он должен был встречаться со многими иностранными купцами, а отец Кола, насколько я понял, принадлежал к самым видным из них. К тому же, объяснил сэр Уильям, он и его семья много лет поддерживали великое дело, и теперь, натурально, он хотел стать поставщиком некоторых потребных его величеству товаров.

Я от души пожелал им обоим всего наилучшего и уповал, что они оба извлекут выгоду из совместных дел, так как пост сэра Уильяма хотя и не был высоким, тем не менее сулил немалые богатства. Усердный начальник артиллерийского управления, получая всяческие положенные ему взятки и куртажи, может, заведуя поставками для армии, приобрести за краткий срок вполне приличное состояние, и сэр Уильям особо не сетовал на свое положение. Правду сказать, он тогда нуждался больше в деньгах, чем в почестях.

Полагаю, нетрудно догадаться, почему сношения с таким человеком необходимо было держать в тайне, хотя сдержанность Кола, почевшего нужным умолчать о них по прошествии стольких лет, и кажется мне чрезмерной. Ведь сэр Уильям (как я уже упоминал) был не в ладах с лордом Кларендоном, а всякий человек, навлекший на себя гнев лорда-канцлера, вынужден был соблюдать величайшую осторожность в исполнении своих обязанностей. И не важно, что сам Кларендон столь упоенно грабил казну с того часа, как вернулся король, его врагам следовало остерегаться, ибо то, что нисколько не возбранялось друзьям Кларендона, служило способом уничтожения его врагов. Чем в большем одиночестве он оказывался, тем яростнее становились расправы над теми, кто тщился его ниспровергнуть. Самый обычный поступок мог быть превращен в оружие, ибо Кларендон не напрасно начинал адвокатом. Законная прибыль от должности во мгновение ока могла обернуться взяточничеством и казнокрадством. Такие вот уловки многим честным людям стоили их постов.

– А теперь, Джек, – сказал мистер Уильям некоторое время спустя, – ты должен позволить мне перейти к чему-то очень серьезному. И пожалуйста, выслушай меня до конца.

Я кивнул.

– Без сомнения, ты осведомлен о том, что произошло между твоим отцом и мною. И я хочу со всей ясностью сказать, что ни с какой стороны не связываю тебя с теми событиями, хотя ты и его сын. Ты всегда будешь желанным гостем в этом доме и принадлежать к кругу моих друзей.

Как ни дорога была мне честь моего отца, я не мог не признать глубокого благородства этих слов, если только они были искренними. А я склонялся поверить в это, ибо для притворства ему не хватало хитрости. Да и жестокости сердца тоже, чтобы так играть с чужим сердцем. Это делало его хорошим другом, но скверным заговорщиком. Собственное простодушие мешало ему подозревать других людей в низости и превращало его в отличное орудие для тех, кто желал исказить истину в своих целях.

– Благодарю вас за эти слова, – ответил я. – Такого ласкового приема я не ожидал, опасаясь, что обстоятельства породили между нами некоторую горечь.

– Так и было, – сказал он с чувством. – Но это оказалось моей ошибкой. Я хотел убрать тебя с моих глаз, ибо мне были нестерпимы воспоминания, которые твой вид пробуждал во мне. Теперь я понимаю, как это было жестоко. Ты никогда не чинил мне зла, а сам пострадал больше всех.

Его признание заставило слезы благодарности навернуться на мои глаза, так как уже очень давно никто не разговаривал со мной так добросердечно. Я знал предел его великодушия, так как он безоговорочно верил в виновность моего отца, и, сколь ни странно, мое уважение к нему только возросло. Нелегко прижать к груди дитя того, кто, по твоему убеждению, нанес тебе подобный удар.

– Это святая истина, – ответил я. – И мне кажется, претерпел я куда больше, чем заслуживал. Потому-то я и здесь сейчас. Вы управляли моим наследством, но никакого наследства у меня нет. Мои земли теперь находятся в других руках, и мое положение погублено. Вы могли счесть, что все узы дружбы между вами и моим отцом разорваны, но остались моим опекуном. Так почему же сейчас я нищ? По вашему лицу я вижу, что этот вопрос вас смущает. Я не намерен ни в чем вас винить, но вы должны признать, что это законный вопрос.

Он мрачно кивнул:

– Так и есть, хотя удивляет меня не то, что ты его задал, а то, что ты еще не знаешь ответа на него.

– Как я понял, я остался совсем без ничего. Это верно?

– Твое состояние, правда, сильно уменьшилось, но еще остается достаточно, чтобы ты его восстановил, если приложить к тому усилия. А нет места лучше, чтобы составить себе имя, чем Судебные Инны, как нет занятия более подходящего для приобретения богатства, чем юриспруденция. Милорд Кларендон, – добавил он с презрительной улыбкой, – неопровержимое тому доказательство.

– Но поместье было продано, несмотря на майорат. Как это могло произойти?

– Твой отец настоял на том, чтобы занять под него деньги.

– Он не мог этого сделать!

– Да, но я мог.

Услышав это признание, я впился в него глазами, и под моим взглядом он как будто смутился.

– У меня не было выбора. Твой отец обратился ко мне с этой просьбой. Он сказал, что мой долг как его друга и товарища по оружию помочь ему. Позаботившись, чтобы его земли не могли быть конфискованы, приключись с ним беда, он теперь обнаружил, что не может использовать их как залог под заем. И он настаивал, чтобы я действовал от его имени и дал бы разрешение на заем. От меня требовалось только подписать бумаги.

– И вы их подписали.

– Да. А затем узнал, что он сыграл со мной скверную шутку, как и со своими кредиторами, одновременно заняв разные суммы, и всякий раз под залог поместья. После катастрофы ответственность за эти долги легла на меня как на его доверенное лицо. Будь я сам богат, возможно, я мог бы посодействовать, но тебе, я полагаю, известно мое положение. И говоря откровенно, в то время у меня не было желания быть щедрым.

– И поместье было распродано?

– Нет. Даже тогда мы сделали все, чтобы оно осталось в твоей семье. Его купил твой дядя, а я настоял, чтобы в купчую было внесено условие, обязывающее его продать поместье тебе, если ты когда-нибудь сможешь вернуть ему выплаченные деньги. Кроме того, мы договорились с кредиторами о сделке, причем, должен сказать, они проявили немалое великодушие, согласившись на суммы заметно меньшие, чем взятые у них в долг, и лишь небольшая часть земли оказалась проданной на сторону.

– Включая Харланд-Уит, а эта земля будет самой ценной, когда ее осушат. И каким образом она оказалась проданной человеку, который первым обвинил моего отца?

Сэр Уильям выразил удивление такой моей осведомленностью и ответил не сразу.

– Да, – сказал он после некоторого молчания, – сэр Сэмюэль, должен признать, поступил не слишком благородно, но у нас не было выбора. Вспомни, что вначале обвинения против твоего отца оставались известны лишь нескольким людям и необходимо было сохранить тайну. Стоило его кредиторам пронюхать хоть что-нибудь, и они тут же предъявили бы свои требования. Нам было необходимо выиграть время и заставить Морленда молчать. С сожалением должен сказать, что его молчание стоило дорого. Продажа Харланд-Уита ему по сходной цене обеспечила нам два месяца, чтобы уладить дело.

Я склонил голову в великой печали, ибо не сомневался, что он говорит только правду, какой она ему представляется. И был искренне рад этому. В последние месяцы я изведал столько лжи и обманов, что больше не надеялся встретить честного человека и, боюсь, начал поддаваться излишней подозрительности. По-своему сэр Уильям оказался жертвой предательства не менее, чем мой отец, ибо его добротой воспользовались для гнусных целей. Я знал, что рано или поздно должен буду рассказать ему об этом, раскрыть всю полноту мерзкой интриги и объяснить, что он натворил по неведению и из самых лучших побуждений. Это меня огорчало, так как я боялся, что у него разобьется сердце. И кроме того, я знал, что подобно этим злодеям должен буду распалить пламень его гнева, подтолкнуть его на борьбу с ними, чтобы исправить подлости, в которых он принимал участие.

Не к моей пользе было бы продолжить наш разговор в тот вечер. Я не хотел показаться чересчур настойчивым, да и в любом случае меня одолевала усталость. А потому вскоре я закутался в плащ, взял свечу и, покинув жар огня, направился в комнату, которой обычно пользовался. Видимо, сэр Уильям, когда я пришел, разбудил кого-то из слуг, так как комната была уже приготовлена и в камине даже был разведен небольшой огонь, хотя он служил источником более утешения, нежели тепла. Я дрожал в этой тесной каморке, однако, преклонив колени в молитве, вознес благодарность за то, что нахожусь в ней, а не в одном из больших мрачных покоев, отводившихся для почетных гостей. Итальянскому джентльмену, подумал я, придется тяжко в эту ночь, и обретя то спокойствие духа, которое обычно нисходит на истинно верующих людей, когда они возносят благодарность с покорным смирением, я подумал было завернуться в плащ покрепче и лечь спать. Однако после долгого пути я был грязен и с неохотой решил прежде умыть лицо. На ларе возле большого окна стоял тазик с водой, и, накрепко закрыв ставни, я разбил тонкий ледок и опустил голову в ломяще-холодную воду.

И тут я получил страшное напоминание о многоголовой причине моих несчастий. Даже и столько лет спустя я не в силах понудить себя и написать о гнуснейших образах, которые возникли в этом тазике с водой, освещенной только мерцающим огоньком свечи на ларе. Сладострастные и мерзостные муки, на которые я был обречен, могли быть измышлены только самым преданным служителем Люцифера, и терзать ими душу христианина после молитвы было высшим злом. Звуки, гремевшие у меня в голове, когда я в изнеможении склонился над тазиком, пытаясь отвести глаза, но не в силах шевельнуться, вырвали у меня крики ужаса и отвращения. И все же (признаюсь) меня завораживали представшие передо мной сцены. Даже чистейшие и невиннейшие духом ввергались в самую пучину порока и насильственно испытывали наслаждение. Я увидел образ моего отца – нет, конечно, это был дьявол в его обличии, – распростертого на ложе, а Сара Бланди ублажала его самым гнуснейшим образом. Всевозможные демоны занимались блудом у меня на глазах, зная, что я наблюдаю за ними, и смаковали пытку, которой подвергали меня. Я не мог произнести ни слова, не мог оторваться от мерзости, ибо был к ней не готов. Я расслабился, поверив, будто заклятие с меня снято, будто эта девка сжалилась или отказалась от мести. И вот теперь я получил все доказательства того, что она просто готовилась к еще более злобному нападению. И видимо, нацелено оно было не только на меня, словно ее сатанинский владыка имел власть терзать и тех, кто, казалось, должен был быть огражден от зла и недоступен боли.

Потребовалось немыслимое усилие, чтобы оторваться от этого чудовищного зрелища, сбросить тазик на пол и забиться в угол, где я скорчился, задыхаясь, боясь поверить, что все уже позади. Пролежал я там, мне кажется, почти всю ночь, содрогаясь при мысли, что муки эти возобновятся, и хранил полную неподвижность, пока все мои члены не окостенели, а тело не закоченело от холода. Когда я уже не мог долее терпеть этого и боль превозмогла мой страх, я выбрался из своего тайника и потратил немало времени, проверяя, крепко ли заперты ставни, а потом подтащил ларь через всю комнату к двери и задвинул ее так надежно, что даже самому дьяволу было бы нелегко проникнуть внутрь. А потом я попытался заснуть, страшась того мгновения, когда свеча догорит и погаснет. Никогда прежде я не боялся темноты. Но в ту ночь она ввергла меня в леденящий ужас.