Тряпичная сумка

Хранитель историй

- Так вот, мне кажется, - медленно проговорил он, - что художник сам должен сочинить сюжет своей жизни, любви, смерти... так же как сочиняет он его для своих персонажей. Великий художник ведёт на ниточках, как послушных марионеток, не только своих героев, но и собственную смерть. Ах, чёрт возьми, послушай, как жаль, что ты не понимаешь испанский! - воскликнул он в отчаянии.

Дина Рубина

"Последний кабан из лесов Понтеведра"

Пролог

- Давно хотела тебя спросить... - вдруг раздался голос девушки. Она лежала, прислонившись ухом к его животу, словно пыталась подслушать что происходит внутри.

- Спрашивай, - сонно протянул он, ни на секунду не переставая гладить её волосы. За окном виднелось чуть посветлевшее небо, это могло значить лишь одно - скоро рассвет.

Она приподнялась, чтобы быть поближе к его лицу. Сквозь неспешно плывущие в потоках воздуха частички мрака было видно, как он лежит, закрыв глаза и подложив одну руку под голову.

- Давно спросить хотела... - медленно протянула она, словно внимательно подбирала каждое слово. - Почему все твои истории заканчиваются смертью? Нет... ну в самом деле, неужто ты не можешь написать ни одной истории с хэппи эндом?

Сказав это, девушка плюхнулась на подушку рядом с ним, и стала всматриваться в его лицо, стараясь уловить оттенки хотя б каких-нибудь эмоций. Но, как всегда, он ответил своим ровным, ничего не выражающим голосом.

- Во-первых, это не от меня зависит...

- А от кого ж ещё? - удивилась она.

Он почесал переносицу, как делал всегда, когда подбирал слова.

- Это только кажется, что именно я рассказы пишу. На самом же деле уже готовые, завершённые истории складываются у меня в голове. Мне остаётся их лишь записать. Зачастую я и сам не подозреваю, чем всё закончится...

- Так значит, может и такое быть, что концовка будет хорошей? - с надеждой предположила она.

- Нет... не может...

- Эт-т-то почему?

- А потому... Я думаю, что конец истории наступает лишь с приходом смерти. "И жили они долго и счастливо..." - это не для меня, а вот "умерли они в один день..." - самое то!

- А, по-моему, можно и на хорошем остановиться...

- Можно-то можно... но тогда, хочешь - не хочешь, останется ощущение какой-то незавершённости. А вот умер человек, и что дальше? Всем известно - ни-че-го... Смерть - это что-то вроде заключительной точки в конце каждой истории.

- А меня бы и многоточие устроило... - не унималась девушка.

Он несогласно покачал головой.

- В любом хорошем повествовании обязательно должны присутствовать две составляющих - любовь и смерть. Почему? Потому что это две самых главных вещи в жизни каждого человека. Они были до рождения, они будут после... От одной люди всю жизнь удирают сломя голову, за другой - гоняются. По-сути они и формируют нас такими, какие мы есть. Всего две составляющие, но важные. А разве стоит ещё хоть о чём-нибудь писать, кроме самого главного?!

- А мне кажется, существуют великие произведения, в которых ни любви, ни смерти нет.

- Назови хоть одно! - улыбнулся он. За окном стало совсем светло, поэтому его лицо уже было хорошо видно. - Ну?!

- Э-э... м-м... - нахмурилась она. - Ты ж знаешь, я не очень-то читать люблю, да и память у меня дырявая. Я так сразу и не вспомню...

- И вообще не вспомнишь, потому что без смерти и любви ничто не сможет стать по-настоящему достойным памяти. Я, вот, именно такую историю и хочу написать...

- Какую? Достойную памяти? - уточнила девушка.

- Угу... - кивнул он, - Такая история должна начинаться с любви и заканчиваться смертью.

- И без всяких там непонятных концовок с многоточием... - шутливо поддержала она.

- Вот-вот... - в такт улыбнулся он, - Ни каких многоточий.

Тряпичная сумка

В городе, где по самым последним данным статистики проживало чуть более полумиллиона человек, жил-был парень. С первого взгляда этот парень ничем особым не отличался от других жителей города – высокий, худощавый, с бледной кожей, носил мешковатые одежды, и уши были вечно заткнуты пробками наушников – одним словом такой, каких много. Но это лишь на первый взгляд… На самом деле было в нём и кое-что особенное… то, что другие жители города просто не могли знать – это что-то начисто выметало его из привычных критериев, а значит и жизни повседневного города.

Дело в том, что он был писателем. Да не просто заурядным писакой, какие сотнями и тысячами оккупируют литературные сайты в поисках трёх-четырёх почитателей, и даже не тем, чьи худенькие книжонки пылятся на прилавках… а был он одним из самых читаемых в мире авторов – его работы, обёрнутые в приятные глазу глянцевые обложки, занимали специально сколоченные постаменты с подписью «bestseller» в наикрупнейших супермаркетах; жизнью его героев торговали на самых разнообразных и зачастую экзотичных языках; его рассказы и романы частенько занимали первые места по скачиванию с пиратских интернет-библиотек… то есть, проще говоря, его книги продавались миллионными тиражами по всему миру.

Мог возникнуть вполне резонный вопрос – каким образом столь яркая фигура могла остаться незамеченной? Весь секрет заключается в том, что никто не знал его настоящего лица – обложки написанных им книг никогда не украшала его самодовольная или философско-задумчивая физиономия; модным журналам и папарацци не удавалось напасть на его след, чтобы сделать хотя бы один единственный снимок; следовательно, и огромная армия его поклонников автоматически превращалась в почитателей его таланта. Хотя он особо и не скрывался… Просто этот парень не очень-то и любил когда к нему проявляли какой-то особый интерес или начинали о чём-то расспрашивать. В центре внимания он сразу начинал ощущать себя неуютно. Вот и получалось как-то само собой, что люди к нему быстро теряли интерес, считая человеком замкнутым. А он, в свою очередь, не больно уж и противился, и скорее был рад, когда вновь можно было остаться наедине. Ещё про таких говорят «сам себе на уме».

Многим такое поведение и нежелание получать заслуженные лавры, могло показаться неоправданным или даже глупым, но сам он так не считал. Когда кто-то интересовался, чем он занимается, парень всегда честно отвечал, что пишет. «И о чём же?» - обычно следовал вопрос. «О всяком», - всё также честно признавался он, не зная, что ещё можно сказать. Как правило, на этом всякие расспросы заканчивались. Может быть люди просто не верили в то, что такой нескладный собеседник способен хоть сколько-то нибудь интересно, красиво и витиевато играть словами, что просто необходимо в писательском ремесле. «Вот и говорит абы что, лишь бы отвязались», - думали люди по этому поводу.

Быть незаметным, ему не то чтобы нравилось, как могло показать, а скорее было привычным состоянием. Он считал, что в мире людей каждый сам по себе, и, не смотря на внешние проявления, каждый человек занят исключительно собственной персоной, что не виделось ему плохим или хорошим, а скорее просто воспринималось как должное… так же как и то, что солнце слепит глаза, а под водой люди не могут дышать. Такой порядок его вполне устраивал, а может даже успокаивал и предавал сил. Ведь тогда можно и дальше с лёгкостью покидать место, где не хочется быть, и продолжать делать то, что больше всего нравиться – ходить-бродить где угодно и выцарапывать перьевой ручкой в тетради всё, что приходит в голову.

Собственно, вся жизнь парня и состояла из этих двух занятий, более ничего другого он не желал и не мог делать. Хотя, как можно догадаться, он вполне мог позволить себе намного больше – и общение с самыми интересными людьми планеты, и путешествие в любую точку мира, и… в общем всё, что могут дать деньги и известность, лишь только стоило ему этого захотеть. Но он не хотел, вполне довольствуясь пешими прогулками по окрестностям родного города в полном одиночестве, да исписыванием страниц. Почему парню этого хватало, сказать трудно. Может быть писатель с мировым именем научился получать удовольствие от малого… Может он боялся покинуть столь привычный и надёжный мир своего города… Может ему просто не приходило в голову какими возможностями он обладает… А может он просто-напросто не умел пользоваться предоставленными жизнью возможностями…

Но факт остаётся фактом, и, не смотря на своё богатство и признание публики, он день за днём одевался по погоде, снимал со стула неизменную серую тканевую сумку, и шёл под солнцем или луной бродить среди новостроек, блуждать по ветвистым переулкам центра, путаться в паутине окарин города.

Содержание серой, такой же неприметной, каким он себя ощущал, сумки, никогда не менялось, за редким исключением. Внутри неё хранились настоящие сокровища… вещи, составляющие основу и стержень его жизни – чёрная перьевая ручка «Luxor», большая и толстая восьмидесяти листовая тетрадь, внутри которой вложена ещё одна, обычная школьная двенадцати листовка, и ещё всякая мелочь: ключи, кошелёк, маленький фонарик… Именно эти тетради и ручка питали энергией его жизнь, представляли наивысшую ценность.

Ручка несколько лет назад была подарена матерью на День Рожденье, и за всё то время, что он писал ею свои рассказы и романы, кисть настолько привыкла к матовому телу ручки, что казалось уже давно должна была стать её частью, слиться с ней воедино.

Большая тетрадь содержала в себе текст рукописи, что находилась в процессе создания… рукопись, качество которой после завершения будет оценивать целый мир. Зачем он постоянно таскал эту тетрадь вместе с собой, особенно если учесть, что никогда не писал за пределами своей квартиры, оставалось непонятным даже для него самого. Просто он чувствовал себя лучше, когда его труд находился под присмотром. В самой по себе тетради никакой ценности не было – исписанная до основания, она заменялась новой, а сама, отяжелевшая от чернил и пота, откладывалась до востребования в специально отведённый для погребения таких тетрадей шкафчик стола.

Совершенно другое предназначение имела маленькая тетрадка, 12 листов, в полосочку, производства «Тамбовской бумажной фабрики». Наверное, она и была самым важным грузом в сумке. В ней, аккуратными прописными буквами были законспектированы идеи и мысли… те самые элементы, на которых строились все истории. Короткие и объёмные, понятные одному ему фразы, пронумерованные мелкими букашками цифр, были размазаны по страницам этой тетради. Какие-то, уже выполнившие своё предназначение, идеи были аккуратно вычеркнуты, какие-то соединены между собой стрелочками, какие-то были дополнены рисунками…

Именно эта, невзрачная с виду тетрадь, а точнее, та информация, что в ней хранилась, и являлась единственным смыслом его жизни, его предназначением, его сущностью… Записанные здесь размышления, не отёсанные, грубые, зачастую вообще бессмысленные, впоследствии превращались в слаженные, словно музыка, нежно переливающиеся строки.

Например, сумбурные, хаотичные после сна размышления о смерти из тонкой двенадцатилистовки в последствии перекочёвывали в толстую тетрадь, уже в форме рассказа о суициде:

«109. Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что вся моя подушка мокрая, хоть выжимай. Спросонья я вряд ли был способен разумно мыслить, поэтому, сильно не утруждая себя размышлениями, решил, что просто изрядно напускал слюней. Но лёжа в кровати, пытаясь ещё немного подремать, я ощущал непонятную тяжесть или же скорее тоску… «Наверное, ушедший сон оставил её после себя» - подумал я и перевернулся на другой бок.

Когда спустя полчаса оказался у зеркала, немного даже испугался – идеально гладкая поверхность отражала измученное, усталое лицо… моё лицо… Красные глаза рассказывали о том, что подушка пропитана моими слезами. Никогда бы не подумал, что способен реветь во сне.

Поняв это, я даже не ужаснулся, не впал в меланхолию или же ярость… скорее я удивился, мне стало невероятно любопытно, чтό по ночам настолько может меня мучить, какие мысли или страхи способны вытягивать из меня литрами слёзы? Вроде бы в моей жизни всё предельно просто и ясно – каждый день предсказуем и надёжен… Разве может в таком положении хоть что-то нести разочарование и опасность? И я серьёзно задумался, ради кого или чего я способен настолько сильно переживать? Ведь если поразмыслить даже смерть меня не больно-то и страшит… хотя…

Что такое смерть? Нет, не так… что такое для меня смерть? Это когда меня просто не станет… почему-то эта мысль меня не пугает, хотя и должна. Меня просто не станет, я даже ничего не почувствую… так чего в этом страшного?

Меня всего лишь не станет? И всё? Нет… а вдруг меня не станет сегодня или завтра? Не страшно, когда ОНА далека… а если прямо сейчас? Это что же получается, что я не смогу дописать свой рассказ… и следующую повесть, которая в планах?

Теперь я понял, что может мне привидеться во сне… понимаю весь кошмар смерти… Для меня страшна не сама смерть, а то, что я не смогу выполнить всего задуманного. Не знаю как остальные, а лично я живу, будто впереди у меня ещё целые века и тысячелетия, будто на всё у меня навалом времени. А при мысли, что жизнь может сейчас же и оборваться, меня аж передергивает, и появляется та самая тоска, которую я почувствовал проснувшись…

Вот оно – не страшно перестать существовать, а страшно не успеть побыть…

Если бы меня заставили выбирать – или прожить всю жизнь не имея возможности написать хоть строчку, или жить, как я и живу, то есть каждый день исписывая страницу за страницей, но лишь в течении пяти… нет, даже и одного года… да хоть месяца, а затем умерев… Я знаю, что выберу второе. Потому что в написании для меня заключается весь смысл существования… я не могу жить без этого смысла, без звука царапающей листы ручки, без измазанных в чернилах пальцев, без чувства удовлетворенности от прожитого дня…

Для меня смерть – это невозможность записывать свои мысли… Вот это на самом деле страшно… Это и может быть достойной причиной ночных кошмаров…

110. После того, как записал пункт сто первый, целый день ходил в каком-то трансе… всё размышлял, мысли никак не оставляли меня в покое… думал-думал и думал, как одержимый… как это так – не быть? Нет, живому человеку не понять этого. Никогда. Точно так же, как и не понять намерения самоубийцы приблизить своё «не быть». Я добросовестно целый день старался представить, кто или что способно заставить человека по собственной воле ограничить свои возможности собственноручно созданной смертью…

Я даже и не думал о силе или слабости ЭТИХ людей… Скорее для меня было важней понять причину… Я вновь и вновь старался представить себе, что есть что-то страшней, чем не иметь возможности заниматься делом, которое любишь. Что-то такое страшное, убегая от которого, ты готов лишить себя счастья быть творцом…

Но нет… мне этого не понять. Я – это я, и другим человеком мне не стать. Даже на секунду. Тем более что свой выбор я уже сделал.

111. В концовке рассказа «Снаружи» Елена совершает самоубийство.»

В толстой тетради это выглядело так:

«…Зайдя в квартиру, Лена в первую очередь обошла каждую комнату. Как она и рассчитывала никого дома не оказалось. На всё у неё оставалось не более часа, поэтому, не теряя времени, она чёткими, по-военному равнодушными движениями принялась реализовывать задуманное. Было это совсем не сложно, без малейших колебаний, видимо помог заранее спланированный порядок действий, что он составила на подходе к дому. Так люди, идущие в магазин или на рынок, по пунктам записывают, что необходимо купить, стараясь сделать это так, чтобы не делать лишних движений, то есть не бегать туда-сюда в поисках продуктов или вещей.

Пройдя в свою комнату Лена сняла с себя сарафан, аккуратно его свернув положила в шкаф, чего обычно никогда не делала, предпочитая раскидать вещи на спинках стульев и дивана. В этот раз ей почему-то захотелось побыть аккуратной.

Затем, так и оставшись в трусах и лифчике, она прошла на кухню, порывшись на полках, достала и насыпала коту сухого корма, поменяла воду в блюдце. Кот как всегда забившись в самый дальний угол, спокойно дрых, даже не подумав встретить хозяйку.

Зачем Лена последние минуты отдавала своему любимцу, хотя он этого и не оценит? Может ей просто хотелось сделать что-нибудь хорошее, позаботившись о привередливом пушистом Мао. А может она решила, что во всей той суматохе, которая будет царить в этом доме в ближайшее время, все, конечно же, позабудут про кота.

Пройдя в ванную, Лена не стала закрываться на замок. «Зачем создавать лишние трудности родителям?» - размышляла она. Открыв и отрегулировав температуру воды, заткнув пробкой слив ванны, она встала у зеркала и начала придирчиво осматривать себя со всех сторон – своё тело… лицо… волосы… ногти… зубы… В таком осмотре она видела свой смысл. Делая это, Лена пыталась понять, осознать, что вот это всё сейчас, через какие-то минуты перестанет ей принадлежать, являться неотъемлемой частью её самой – была она, стала ничем… Но как ни старалась, понимание какого это - «не быть» - всё не приходило.

Когда ванная заполнилась достаточно, Лена отыскала на полках старую папину бритву и, перешагнув через край, медленно погрузилась в воду. Вода была прохладной, еле тёплой – тело мгновенно покрылась «гусиной кожей».

«А может всё-таки стоило хотя б что-нибудь написать родителям, попытаться объяснить моё решение? – подумала Лена, но тут же отмахнулась от этой опоздавшей идеи. – Что сделано, то сделано… Надо идти…».

Она раскрутила бритву и достала из неё тонкий кусочек металла, с именем «RAPIRA». Положив на раковину уже разобранную бритву, она опустила руки под воду и, зажмурившись, рывком воткнула лезвие в левую руку у самого основания ладони. Справившись со страхом и болью, она медленно повела лезвие вверх к локтевому сгибу, разрезая вены одну за другой.

Не было уже ни больно и не было страшно… Боль и страх слились воедино, заменяя, и дополняя друг друга. Голова стала совершенно ясной, от чего вновь захотелось жить… но единственное что Лена знала наверняка, что везде, и в жизни, и тем более в смерти, надо идти до конца. Закончив свой долгий путь, лезвие было отпущено на волю.

Мокрое бельё неприятно липло к телу.

Тягучая, красная жидкость нехотя вытекала из распоротой кожи, спадала на дно ванны и там чернилами смешивалась с водой.

Лена набрала в грудь побольше воздуха и нырнула на самое дно. Со дна… глубокого, чистого дна, она смотрела на лучи света, что проникали в её мрак… Ей хотелось вновь ощутить эту яркость внутри себя, хотелось стать маленькой и снова «просто быть»… но надо идти до конца. Лена смотрела на свет, пока он не стал красным. Тогда она зажмурила глаза и решила их уже больше никогда не открывать...»

Зов

Писатель целыми днями мог идти за Зовом, пока не находил то, что искал – ощущения. Это было его страстью и наваждением, от которых он не мог и не хотел избавляться, которым он не мог не подчиняться. Зов – это сильное, яркое, безудержное желание идти… идти, куда глядят глаза, брать с собой сумку, и вперед, без лишних сомнений, с чистой от мыслей головой, идти.

Впервые с ним это случилось в шестнадцать лет. Однажды, он проснулся посреди ночи, в полной темноте, и лежал без движения, наслаждаясь новым, неведомым доселе ощущением приближающегося «чего-то». Когда настал момент, писатель встал и, не задавая лишних вопросов, не загрязняя хрустально чистое желание души доводами логики, оделся, тихонько, чтобы не беспокоить родителей, прикрыл входную дверь, и пошёл вперед… как того велело желание.

Проблуждав таким образом по улицам города до самого утра, застав рассвет, а затем и проводив большинство людей на работу, он почувствовал, что Зов утихает, желание идти незаметно пропало. Он огляделся по сторонам – его окружало совершенно незнакомые места, в этой части города парень ранее никогда не был. Кругом такие же серые, безликие дома-коробкѝ, как и везде, ничего приметного… разве что малюсенький музыкальный магазин выделялся на общем фоне спального района. Увидев вход и небольшую вывеску, шестнадцатилетний парень понял, что именно сюда, к этому магазину и вело его странное, еле уловимое, но не дающее ни малейшего шанса воспротивиться, желание идти, двигаться.

Оказавшись внутри, он обнаружил за прилавком молодого человека, старше его года на три-четыре, подтанцовывающего под какую-то дивную мелодию.

- Что это? – спросил будущий писатель, кивком указав на проигрыватель.

- Это, мой друг, музыка настоящих гурманов… - размыто ответил тот. Диск с «музыкой настоящих гурманов» был куплен на небольшие карманные деньги, что были с собой и бережно доставлен домой.

Судя по всему, родители даже не заметили исчезновения сына, что вполне понятно, ведь он был вполне самостоятельным и никогда не докучал им, полностью самостоятельно заботясь о себе.

В тот день, в десятый раз прокручивая диск группы со странным названием «[re:jazz]», он размышлял о музыке и людях, которые её слушают. Ему показалось, что он кое-что понял… и эта мысль так понравилась ему, что он не задумываясь протянул руку к ближайшей тетради, что лежала на столе. Это оказалась обычная школьная двенадцатилистовка. Именно в ней он (почему-то на последней странице) и записал свою мысль – ему просто не хотелось потерять выводы, к которым он пришёл. Спустя пару чесов рядом с первой надписью появилась ещё одна… затем ещё… и ещё… Когда в тетради стало четыре записи он решил их пронумеровать.

«1. Сидя запертым в четырех стенах, укрывшись от людей, любых событий и малейшего движения – от всего того, что и составляет жизнь в целом, слушая дивные чувства, мелодиями выливающимися из динамиков музыкального центра, я переживаю, я ощущаю, я испытываю… я проживаю целые жизни... И всё благодаря этим звукам, что сладкой патокой, через уши, добираются до самого сердца. Музыка… настоящая… чистая…

Я почти физически ощущаю, как невидимые звуки плывут по воздуху, пока не доберутся до меня, а там уже, дуновением тёплого ветра касаются кожи, опутывают шелковой шалью всё тело, и наконец, впитываются, проникают внутрь… излечивая, успокаивая глубоко спрятанное, настоящее… душу. Этот «ре:джаз» настоящая находка.

2. Оказывается, что музыка может восприниматься совершенно по-разному, в зависимости от обстоятельств.

Наткнулся на старый диск с электронщиной. Помню тогда, около года назад он мне вообще не понравился. Сейчас, спустя это время, я остался к нему равнодушным, не один из семнадцати треков диска не вызвал желания слушать еще и еще, как это бывает с хорошими композициями. То есть музыка так, для фона сойдет. Именно для фона, когда не хочется слушать чего-то серьёзного, я и скинул всю музыка с диска в плеер. «А пусть будет…» - подумал я.

Когда сегодня я оказался в центре города, который, как и всегда, был погружен в дикую упорядоченную мешанину спешащих людей и машин, музыка в наушниках заиграла тот самый диск. Я огляделся…

Казалось весь город движется в такт звучащим басам, постепенно добавляя новых людей, делая их движении в точном соответствии с только что вступившими скрипками… Каждый человек… светофоры… машины… и даже небо казалось декорациями к звучащей музыке. До этого мёртвая, ничем не выдающаяся композиция, словно бы только что обрела какой-то, вполне определённый смысл. Или даже сама музыка оживила привычный, будничный город-муравейник.

Теперь всегда надо брать с собой плеер…

3. Одна и та же музыка звучит совершенно по-разному дома в одиночестве и на улице… Совершенно разные ощущения.

4. Думаю, музыка способна повлиять на жизнь человека намного больше, чем я думал. Музыка и жизнь человека…»

Через неделю мелким-мелким, самым мелким почерком, на который он был способен, целых две страницы были исписаны. Смотря на бело-синие листы, с такими разными мыслями, что когда-то копошились в его голове, а теперь смиренно покоились на бумаге, он чувствовал их ожидание… возникало такое ощущение, будто записи ждут какого-то действия, движения. Он понимал, что все эти мысли, каждая вроде бы по отдельности, со своим порядковым номером, объединены во что-то целостное, одной общей идеей, которая идеально складывалась в историю, на шестнадцатилетний взгляд вполне интересную.

Первый рассказ был готов спустя пару недель. Рассуждения о важности музыки в конце концов привели к смерти главного героя истории. Парень даже не сопротивлялся драматической концовке, просто делал то, что считал нужным – созидал, творил, писал...

«…

- Дима, Димочка… послушай… - всегда говорила она, окрылённая, воздушная, с широко раскрытыми глазами, сияющим взглядом, когда открывала для себя что-то новое. – Вот… смотри, что я нашла.

Чтобы Дима не делал, как бы сильно не был занятым, он никогда не отказывал матери, когда видел её горящий взгляд, и послушно шёл в комнату, зная, насколько важны для неё эти открытия. Он садился на софу, а мать шустрой, семенящей походкой подплывала к проигрывателю.

- Сейчас… секундочку… вот, слушай, - она нажимала кнопку «Play», и указательным пальцем делала знак «ни звука», замирая в таком положении на всё то время, что звучала мелодия. Взгляд всегда в этот момент был устремлён вверх, туда, где находились её чувства. Казалась, она сама витает где-то между небом и землей, следуя за струящейся в пространстве музыкой.

У матери были немного странноватые предпочтения – это касалось всего, и мужчин, и еды, и тем более музыки. Но именно это её и выделяло на фоне других, именно это и сделало её значимой фигурой.

Когда музыка иссекала, мать из статуи вновь превращалась в живого человека, и часто с заплаканными глазами, полным счастья и благоговением голосом протягивала:

- Ну как?

- Классная музыка, мам… - отвечал Дима, ни капельки не лукавя. Ведь мама и в самом деле среди сотен мелодий отыскивала одну единственную, «настоящую, живую музыку», как она сама её называла. Никому не ведомый музыкант или группа в мгновение обретали блестящее будущее. Мать занималась тем, что отыскивала талантливых и перспективных музыкантов, художников, писателей, а затем «рекомендовала» их творческим мастерским и продюсерским центрам.

…

Как могло так получиться, что спустя многие годы, на одной из радио станций прозвучала та самая мелодия, которая в последствии стала для матери похоронным маршем, Диме было не понятным. Ведь она тогда не успела «продвинуть» этого музыканта… не успела. И как, могло получиться так, что эта же самая мелодия распорядится и его жизнью? В совпадения он не верил…

На трассе машин практически не было, поэтому Дима непривычно расслабился за рулём, чего себе никогда не позволял. Когда до него дошло, что он вот-вот заснёт, Дима, надеясь хоть как-то взбодриться, протянул руку к магнитоле, чтобы сделать музыку погромче. В этот самый момент трек, звучащий по радио, сменился новым… это была та самая мелодия.

Громкие, словно раскаты грома, звуки смерти разнеслись по салону… Дима вздрогнул от неожиданности, его затрясло… в миг его окружила атмосфера страха, отчаянья и безысходности, что ему довелось пережить в тот месяц. Мамино тело, болтающееся в петле… траурная процессия, заполненная подлецами и двуличными мерзавцами, пришедшими «проводить» её… одинокий, одинокий мир…

Диму сводило судорогами, его тело совершенно не было ему подвластно, глаза не видели… он даже не мог почувствовать, как машина, словно пустая бочка, катится по склону, переворачивается… падает в пропасть…

Теперь это была не её… теперь это бала их траурная мелодия…».

После того, как он закончил эту историю Зов мало того что не пропал, а даже наоборот начал проявляться всё чаще и чаще. Каждый раз поддаваясь желанию идти вперёд, он знал, что в конце своего пути, лишь стоит Зову утихнуть, так или иначе он окажется в месте или станет свидетелем события, о которых захочется написать в своей маленькой тетрадке – что-то важное, яркое, интересное, что-то такое, не менее чувственное и новое, чем музыка в том магазинчике. Поэтому он и назвал это странное желание идти «Зовом» - будто кто-то его специально ведёт, зовёт увидеть мир во всём его разнообразии, чтобы затем парень смог превратить свои ощущения в материю слова.

Спустя всего пару месяцев он уже совершенно не представлял себя без этих бесцельных блужданий и чёрканья ручкой в тетрадях, с жадностью стараясь успеть записать все мысли, что бешеным потокам бурлят в голове. Всё это стало его жизнью. Ни последний год в школе, ни предстоящее поступление в университет, ни отношение со сверстниками не волновали его – его мир состоял из послушания Зову и превращённых в истории мыслей.

Каждый раз, покидая дом, минуя беспечных родителей, он предвкушал, он желал поскорее узнать, чего или кого на этот раз ему предстоит увидеть. В конце пути, когда зов утихал, он мог оказаться в любой точке города, а зачастую и за его пределами… В тот самый момент, когда потребность двигаться вперёд пропадала, парень замирал, начиная оглядываться по сторонам, стараясь рассмотреть, увидеть в окружающих его людях или пейзажах что-то важное… что-то, что в последствии превратиться в часть одной из историй. Этим «чем-то важным» могло оказаться всё что угодно: все события в одном из рассказов будут происходить на фоне чёрных, наполненных тяжелой водой облаков, сплошным покровом застилающих небо; грузный мужчина в сером костюме, потным лбом, с трудом переставляющий ноги из-за нескольких лишних десятков килограмм веса, станет главным антиподом главного герой в романе; откровенная сцена выяснения отношений между супругами прямо посреди улицы, чуть позже станет переломным моментом в одной из историй…

Написание историй и следование Зову были похожи тем, что парень никогда не мог знать, что же именно он увидит в конце пути – сюжетные линии историй переплетались, неожиданно сворачивали в сторону или обрывались в самом, на первый взгляд не подходящем для этого месте, точно так же, как и невидимая дорога проложенная Зовом. Только и успевая записывать в след мыслям очередную историю, он не знал, как изменится задуманный в начале сюжет, через каких-то пару страниц. Точно также он не мог знать куда следует повернуть, двигаясь вперёд, полностью доверившись Зову, пока не наступал тот самый момент выбора – налево… направо… или может быть прямо, через светофор… - лишь тогда Зов менял направление.

Это было безумно интересно, блуждать одновременно в двух, совершенно неизвестных, не изученных мирах – реальном и вымышленном – следуя своим желаниям. «От этого, - думал он, - Я никогда не устану. Каждый день – это воплощение уверенности и спокойствия, что мне так необходимы. И в то же время, много нового, интересного…».

- На что похож Зов? – как-то спросила она.

- Зов?.. – задумался писатель. – Ну… это как будто меня что-то толкает в спину, заставляя идти. И я иду, не в силах сопротивляться, даже не имея представления, где может находиться конец моего пути. При этом сам Зов настолько эфемерен, еле уловим и слышим, что возникает страх упустить его, «потерять из виду». Именно поэтому я не могу отвлечься ни на секунду, чтобы суметь почувствовать…

- Почувствовать?

- Да… Это как бы желание быть не здесь, а в другом, совсем ином месте… и пока я не найду это место, желание не пропадёт.

- Но ведь ты же знаешь, в какую сторону, в каком направлении надо идти?

- Как бы объяснить? – задумался писатель. – Представь, что тебе нужно идти в кромешной темноте по городу. Видны лишь общие очертания улиц и домов, но дальше, чем на метр тебе не видно. И на протяжении всего пути растянута тонкая леска – держась за неё, сосредоточившись только на ней, чтобы не выпустить из рук, ты идешь вперёд, даже не представляя свернёт она на виднеющейся развилке влево или вообще пропадёт в ближайшем люке… Это и есть Зов.

- Интересно… А сильно сложно вот так сосредоточиться, чтобы не потерять Зов, стараться его услышать?

- Нет… - ответил он, - Совсем не сложно, особенно если знать, что в конце пути я увижу что-нибудь важное...

Успех

Как-то, в поисках ручки или карандаша, в комнату юного писателя забрела мать. Почему-то её сразу заинтересовали аккуратной стопкой покоящиеся на столе большие, толстые тетради. Ведόмая чистым любопытством, она решила посмотреть для чего сыну необходимо столько бумаги. Внутри она обнаружила описание каких-то событий, диалоги между неизвестными людьми, мысли, рассуждения… Так как повествование велось от третьего лица, она поняла, что это не дневник сына, а скорее всего придуманные им истории. Не в силах дождаться пока он придёт домой, чтобы спросить разрешение, она просто начала читать.

Случилось это приблизительно через год после первого написанного рассказа. Школа была закончена, и по рекомендации родителей будущая звезда литературы собирался поступать в университет, на экономический факультет. Почему именно так? Дело в том, что ещё в самом начале последнего класса школы отец, на секунду оторвавшись от книги, спросил его, чем он собирается заниматься «по жизни». Парень лишь пожал плечами.

- Тогда поступай на экономический, - сказал отец, опять утыкаясь в книжные страницы. – Профессия нужная, всегда пригодиться. А захочешь, потом ещё одно образование получишь.

- Хорошо… - ответил писатель, так как не видел причин не следовать отцовскому совету, и пошёл в свою комнату. Единственное, чего он по-настоящему хотел – это чтобы ему не мешали брести вперёд, удерживая в руках тонкую нить Зова, да писать свои истории.

Вернувшись поздним вечером с прогулки, радостный, потому что в маленькой тетради пестрела только что появившаяся запись, парень застал в своей комнате мать за чтением его рукописей. Когда он вошёл, мать лишь на мгновение оторвала взгляд от аккуратно прописанных строк, а затем вновь уставилась на страницы. Не проронив ни звука, он прошёл в комнату, переоделся, и спокойно отправился на кухню, чтобы поужинать.

Мать появилась, когда он уже допивал кофе и собирался идти в свою комнату. Присев к столу, она подперла руками голову и начала безразлично сверлить взглядом окно, полностью погружённая в свои мысли. А он, в свою очередь, продолжал маленькими глоточками допивать горячий напиток.

- Ты куда-нибудь отправлял свои рассказы? – спросила она, так и не оторвав взор от темноты за окном.

- Куда например? – он встал из-за стола, и начал протирать клеёнку, споласкивать за собой чашку, тарелку.

- Ну… в издательства разные, журналы…

- Нет, - ответил он, расставляя столовые приборы по местам.

- А роман?

- Нет, - ответил он, вытирая руки кухонным полотенцем.

- Почему? – мать повернулась к нему.

- Не знаю… - пожал он плечами, - Как-то в голову не приходило.

На этом их ночной разговор был окончен. Пожелав спокойной ночи, парень пошёл к себе в комнату корпеть над продолжением очередной истории, а мать ещё немного посидев, отправилась к себе в кровать, но всё равно долго не могла уснуть… и уж, конечно же, не от привычного, громкого храпа мужа.

Во-первых, истории написанные сыном настолько поразили её своей реалистичностью и странными, зачастую просто непонятными, но интересными сюжетами, что ей хотелось думать и думать над ними, разгадывать их: анализировать характеры и поступки героев, возможные варианты преодоления препятствий, и особенно их всегда трагично обрывающиеся судьбы. Иногда вся история была пропитана надвигающейся смертью, и когда, в конце концов, жизнь героя обрывалась, оставалось лишь тяжко вздохнуть и уныло покачать головой, мол «я ж говорила!». А иногда совсем неожиданно, когда герой оказывался в двух шагах от намеченной цели, смерть, неприметной спутницей притаившись рядом, превращала любые надежды в прах.

Во-вторых, талант, что она сегодня открыла в своём сыне, невероятно поразил её. Она не могла даже подумать, что малообщительный, замкнутый в себе ребёнок способен внутри себя создать столько контрастных миров, богатых событиями сюжетов, характеров и настроений…

«Получается… - думала она, подложив под голову руку и рассматривая серый сумрачный потолок, - Что я совершенно не знаю своего сына…»

Ни в том году, ни в последующие, парень на экономиста не поступил, так как его судьба повернулась в самую лучшую, какую себе можно было только представить, сторону. Мать, вдохновившись талантом сына, несмотря на всю свою излишнюю бережливость, уговорила саму себя раскошелиться на покупку ноутбука, который должен был облегчить муки творчества писателя. Она разумно рассудила, что работать с текстом на компьютере значительно проще, нежели делать это вручную…

Молодой писатель не стал возражать, и уже через несколько дней часть рабочего стола занимал небольшой серый компьютер-тетрадь.

Как и все современные молодые люди, писатель достаточно быстро освоился с техникой, научившись всем необходимым операциям. Но всё же, несмотря на недоумение со стороны матери, продолжал чёркать истории в тетрадях, лишь затем перенося на компьютер уже готовые тексты. Скорее всего, дело было в привычке, и в приятном царапающем звуке, что зарождался в процессе письма.

Последовав неоднократным настойчивым рекомендациям матери, он также освоил и интернет, благодаря которому смог отправить свои работы в различные издательства. Издательства, в свою очередь, не очень-то и спешили зажигать новую звезду литературного мира, отвечая отказами, или же попросту, храня молчание. На самом деле, парня не особо волновал подобный порядок вещей. Даже наоборот, нулевой результат только помог отделаться ему от навязчивой матери, и со спокойной душой, без помех, продолжать сочинять свои истории.

Как часто случается в жизни, к его писательской карьере приложил свой перст «его величество Случай». Все до единого издательства, в которые он отправлял свои работы, отказались от этого «хлама», все… кроме одного. Одно маленькое, просто малюю-ю-юсенькое изданице, в лице директора (а по совместительству главного редактора, а, заодно, и просто редактора) в электронном ящике, среди груды спама и рассылок, наткнулось на письмо от какого-то молодого человека, предлагающего к изданию свои работы. К письму были прикрепленные пару файлов с романом и рассказами.

Так как директор (и редактор в одном лице) занимался исключительно изданием книг на средства самих авторов, такое предложение его не заинтересовало. Поэтому письмо осталось пылиться в виртуальном почтовом ящике до скончания времён.

Не известно, каким бы путём пошёл писатель, и стал бы он вообще хоть сколько то нибудь известным автором, если бы не жена директора (а по совместительству главного редактора, и просто редактора). Дело в том, что она часто помогала мужу вести дела издательства – это был их маленький семейный бизнес, и, прореживая в очередной раз вечно захламлённый е-майл мужа, расфасовывая заказы и деловые предложения по категориям, удаляя ненужное, она и наткнулась на скромное письмо писателя. Далее инициативу перехватила её врождённая любознательность…

Присланный роман дочитала к половине третьего ночи. Погасив монитор и выключив питание, она отправилась спать с ощущением гармонии, чувством странного удовлетворения прожитым днём. С желанием помочь, спасти всё человечество, она и уснула.

Наутро директор небольшого издательства был ошарашен столь массированной атакой жены, которая говорила беспрерывно не менее получаса, не давая ему вставить хотя бы слово. Яркие, пылкие речи, которыми она пыталась заставить мужа наконец-то «стать настоящим мужиком, рискнуть и вложить деньги в эту чудýю книгу», всё же заставили директора-редактора крохотного издательства прочитать то, что так зацепило его жену.

В явно непрофессиональном, совсем ещё «сыром» тексте, с уймой грамматических, стилистических и всяких других ошибок, Дмитрий Геннадьевич рассмотрел ту самую изюминку и долю чудачества, что привели его жену в восторг и пылким речам. В общем, после проволόки в несколько месяцев, книга была издана тиражом всего в пару тысяч экземпляров. Писатель же получил положенный гонорар – стопку книг, со своей «сценической» фамилией на обложке, которыми, как выразился директор, «вполне достойны хвастовства».

Чего и следовало ожидать, стопка «гонорара» пылилась в одном из углов его комнаты, так как хвастаться было не перед кем. Разве что мать изредка брала одну-две книженции и уносила их в неизвестном направлении. Молодого писателя мало волновало будущее его книг и издание в принципе. Ему было приятно, что кто-то может интересоваться его историями, но не более того.

Судьба продолжала плести бесконечную нить неожиданных поворотов и житейских чудес. Необъяснимейшим образом, несмотря на чудовищную обложку и того же качества бумагу, книга, выставленная всего в нескольких столичных универмагах, не просто осталась на плаву и не затерялась среди миллионов собратьев, а даже наоборот – разлетелась в течении двух недель. Повинуясь зову покупателей, магазины начали требовать дополнительного тиража, чем маленькое издательство не преминуло воспользоваться.

Далее достаточно будет сказать так – «и пошло-поехало»… Ещё пять тысяч книг… К выходу готовится ещё один роман… Дополнительные тиражи… Упоминание о книге одним известным критиком стало хорошей рекламой… Газетные статьи о литературном чуде… Самое крупное издательство в стране выкупает права на переиздание уже вышедших произведений, заключается контракт на несколько последующих лет творчества автора… Первая премия… Вторая… Новая книга… Перевод на итальянский... Дополнительный тираж в пятьдесят тысяч экземпляров… Успех в Италии… Премия… Крупнейшим английским издательством заказан перевод всех произведений писателя… Покорение Англии… ∞

- Мам! - позвал он. Парень стоял в прихожей, стараясь нацепить на ногу тяжёлый зимний ботинок.

Мать появилась в проёме. Глазами она скользнула по серой сумке, которая висела на дверной ручке.

- Ты надолго? – спросила она.

- Я гулять… - он наконец-то справился с обувью, и начал одевать куртку. – Слушай, я вот подумал… Зачем мне вся эта муть с поездками, документами… Ты же сама знаешь, как я терпеть не могу из города уезжать. Может ты сама как-нибудь справишься… без меня, а?

- Так ведь…

- Всё равно под псевдонимом издаваться буду – так какая разница кто будет документы оформлять? А от фотографии на форзаце просто откажемся. Я уже всё обдумал. И даже псевдоним женский выберем. Прошу.

Этот разговор произошёл на следующий день после радостного известия от того самого малюсенького издательства, в самом начале пути.

Мать естественно согласилась на просьбу сына, так как сама обожала путешествия и новых людей. Тем более знала она и характер своего сына, который скорее вообще откажется от публикации, нежели покинет родной город или будет вести деловее переговоры – он совершенно не был к этому приспособлен.

Таким образом, все дела сына она взяла на себя, полностью освобождая его от обязанности заботиться о своём будущем. Теперь он и дальше без помех мог гулять, сколько вздумается, и столько же писать…

Встряхнув головой, как это делают герои фильмов желающие избавиться от наваждения, писатель развеял остатки Зова, сковавшие восприятие. Оглядевшись, он понял, что находится в самом центре города, на одной из главных улиц, ведущих к ж\д вокзалу. Сейчас ему даже не требовалось утруждать себя поиском того, ради чего Зов привёл его сюда – прямо перед ним, на картонной подстилке разложенной под навесом крупного книжного магазина восседал традиционного вида бомж, классический представитель своей социальной ниши. Некогда белый жиманский бизнес костюмчик, в нынешнем состоянии уступал даже половой тряпке. Оборванный на половину галстук непонятного цвета – у писателя сложилось впечатление, что узоры на нём на самом деле являются остатками не богатого рациона это грязного, бородатого, взлохмаченного мужика. Хотя по всей видимости «грязный мужик» не больно-то и страдал от скудности рациона и других недостатков бездомной жизни. Развалившись на картоне и опёршись о дверь магазина, бомж спокойно почитывал толстенную книженцию, свободной рукой поочерёдно отправляя в рот то кусок хот-дога, то порцию пива. «Лохматый» явно не напрашивался на сочувствие, больше походя на прикорнувшего с дороги путника, чем побитого жизнью бедолагу.

Доев хот-дог, он отложил в сторону книгу и начал озираться по сторонам, в поисках чего-то, обо что можно было вытереть заляпанные кетчупом руки. Тут-то он и заметил писателя, с интересом смотрящего на него.

- Ментов нигде не видно? – спросил бомж гулким басом, вытирая об остатки галстука руки.

Писатель огляделся по сторонам, но сотрудники милиции нигде не мелькали.

- Нет… - почему-то с сожалением ответил он.

- Засранцы… - возмутился бомж, - Уже два с половиной часа здесь торчу, а ментов всё нет. За что, спрашивается, мы налоги платим?!

- Действительно, - хмыкнул писатель, представляя, как бомж отстаивает очередь в кассу банка, чтоб заплатить подоходный с собранных бутылок. – А зачем вам милиция?

- Как зачем? – недоумевающее переспросил бомж, искренне удивляясь непонятливости парня, будто каждый порядочный человек должен знать, зачем сидеть под книжным магазином и ждать ментов. – Чтобы помыться! Вода холодная, лёд с реки даже не сошёл, сильно не накупаешься и шмотки не постираешь. А в отделении всегда горячая вода есть.

- А-а… - закивал парень вполне логичным рассуждениям.

Бородач отхлебнул из бутылки, а затем поднял с земли книжку, и как ни в чём не бывало продолжил чтение. Писатель неловко переминался с ноги на ногу, не зная что делать.

- Слушай… - будто вспомнив что-то, пробасил бомж, - Будь другом, можешь ментов поискать или вызвонить, если телефон найдёшь. А то я уже в конец замёрз. Я тебе за это книжку свою подарю, всё равно пару страниц дочитать осталось.

- Конечно, - согласился парень, и направился в сторону рынка, где по идее должна была находиться опорка.

Пока он шёл, в голове крутились мысли, смесь удивления с восторгом. С одной стороны эта встреча подаренная Зовом, взбудоражила воображение и укор собственной непогрешимости – писатель то думал что всё в мире устроено именно так, как он считает: «Всё просто, бомжи - несчастные неудачники, обделённые судьбой, балансирующие на грани гибели. Им остаётся всего один шаг до смерти, и этот шаг они преодолевают намного быстрее остальных. А на самом деле…». С другой же стороны, писатель совершенно растерялся, увидев в отбросе общества вполне полноценного, гармоничного человека, всего лишь выбравшего необычный образ жизни. Так ни с чем толком и не разобравшись, он понял лишь одно, что социальный статус ни как не влияет на ощущение собственного «счастья-несчастья», а дело совсем в другом. Заприметив заборчик, он подошел к нему, поудобнее уселся, достал из сумки тетрадь и записал:

«712. Если человек делает не то, что хочет, а то, что положено, что от него ожидают, что навязывают, тем самым он провоцирует гранд неприятностей, несчастий и болезней. Таким образом, КТО-ТО или ЧТО-ТО отвечающее за наш успех, старается вернуть нас на путь собственных мечтаний. Если же человек настолько глуп, что продолжает упёрто двигаться кривой дорожкой, «мужественно» преодолевая все препятствия, тем самым всё дальше погружаясь в зыбучи песок, то в момент, когда глупец окажется по-настоящему в безвыходном положении, приходит смерть. Зачем переводить кислород на того, кто всё равно по макушку погряз в болоте?

Вывод: если человек жив, значит он всё ещё способен найти верный путь… причём вне зависимости от того в какой яме он сидит или до каких высот успел добраться…»

В опорке, на его заявление о бомже, пачкающего собой дверь книжного магазина, молодой сержант всего лишь спросил:

- И ты ради этого сюда шёл?

Писатель кивнул, мол «А что в этом такого?».

Милиционер тяжко вздохнул, мол «Людям нехер делать!», и пробубнил в рацию:

- Ребят, кто на «козлике» дежурит, проверьте книжный на Победе, там вроде проблемы с бомжом.

Рация что-то ответила сплошными помехами и замолкла.

- Всё… можете идти домой, молодой человек. Ваш гражданский долг выполнен, - съехидничал сержант.

- Спасибо… - искренне поблагодарил писатель, не обращая внимания на издевательский тон офицера.

Когда писатель вернулся к магазину, бомжа уже не было. Лишь пустая бутылка из под пива и книга, прислонённая к стене. Обложка гласила: «Серия «Загадки Истории», Филипп Фольстер, и пафосное название «Великая жизнь, великая смерть. Джон Фицджеральд Кеннеди».

«-…Жители Техаса ждут встречи с тобой. Сейчас увидишь, сколько народа собралось – такого шоу здесь отродясь не было. А ты как, готов? – спросил Конноли. Они уже сидели в машине, дожидаясь пока служба безопасности не даст «добрό».

Джон сидел неподвижно, уставшим блеклым взглядом устремившись в одну точку.

- Милый, у тебя всё в порядке? Спина опять болит? – обеспокоенно поинтересовалась жена.

- А? – Джон с трудом вернулся в реальность из своих мыслей. – Да всё нормально… Просто… я вот думаю… А получился бы из меня толковый писатель, как я мечтал в детстве… Или всё что я могу – это только бороться непонятно с кем и добиваться непонятно чего…

Губернатор Техаса и миссис Кеннеди недоумевающее переглянулись.

- Ты уверен, что всё нормально?

- Уверен-уверен… - отмахнулся президент улыбнувшись, с лёгкостью нацепив на себя привычную маску. – Ну что, мы двигаемся или как? Зачем заставлять людей ждать…»

Действительно, кому нужно переводить кислород на того, кто и так погряз в болоте? - подумал писатель.

Другой

Почему его книги завоевали такую популярность, было совершенно непонятно, ни критикам, ни тем более ему самому. Почему столь широкий круг совершенно разных людей захотели принять романы и рассказы этого молодого писателя, у которого в принципе-то и большого жизненного опыта нет? Тем более, что все его истории были чудаковаты (и это ещё слабо сказано), а иногда и вовсе непонятны. Хотя… может быть именно эта непохожесть на других и сделала его книги приметными.

К тому же дополнительный интерес у общественности могла подогревать чёрная дыра, зияющая на месте личности самого автора. Проще говоря, то, что писатель не пытался влезть на первую полосу светской хроники, а наоборот не давал даже малейшего намёка на свой возраст, национальность, политический взгляды и так далее, многим не давало покоя. Психология людей такова, что лишь стόит кому-нибудь прорваться вперёд, как каждый встречный хочет узнать счастливчика поближе. Все почему-то думают, что прославившиеся люди обязательно должны, ну просто обязаны быть кем-то особенным, с неординарными, выдающимися способностями. Хотя наверняка это не так…

По крайней мере, сам писатель не считал себя каким-то исключительным, обладающим качествами недоступным для других, а скорее даже наоборот… Часто ему казалось, что внутри него заложен какой-то скрытый дефект, так сказать «брак на производстве», который не позволял ему чувствовать себя нормальным рядом с другими людьми…

Часто сидя где-нибудь в самом центре города, наблюдая со стороны за спешными, суетливыми движениями внешне деловитых, целеустремлённых людей, он ощущал себя как бы вне всего этого, вне времени. Будто он каким-то необъяснимым образом сумел выбраться из бешеного, стремительно несущегося вперёд потока, и теперь может лишь наблюдать со стороны, как тысячи людей каждый день проносятся мимо, поглощённые бурлящими буднями, полными неразрешимых проблем. Из-за того, что все, кого он знал, именно так и жили, носимые переменчивыми ветрами, а писатель оставался в стороне, у него зародилось ощущение собственной неправильности.

Спасало лишь знание, что по-другому он не сможет, кроме как сидеть на маленьком камушке посреди дикого потока времени и наблюдать… наблюдать со стороны.

Окружающий мир и люди, живущие рядом, всегда казались ему слишком сложными и непонятными, со всеми своими правилами, нормами поведения и взаимоотношениями. С детства приученный говорить всё как есть, он так и не понял как нужно вести деликатные, туманные, зачастую запутанные игрища, в буднях называемые общением.

Больше всего на свете он любил наблюдать за другими людьми, разгадывать их, даже не соприкасаясь. Более всего это походило на изучение древней цивилизации, которая уже очень давно не существует, и узнать о ней можно лишь по жалким крохам, остаткам кухонной утвари, украшений, костям и черепам.

Не умея быть среди людей, но и не чувствуя себя при этом аутсайдером, он оставался в первую очередь исследователем странного мира людей, каждый раз узнавая которых ещё на чуть-чуть, внутри него зарождалась очередная странная история… история о непонятных, сложных и безумно интересных существах – людях.

Почему он даже и не пытался сблизиться с кем-нибудь, ассимилироваться внутри общества? Ответ именно на этот вопрос он знал наверняка. Дело в том, что мир нёсся вперёд со скоростью молнии – жизнь летела, всё менялось: события, люди… Писатель просто утопал в этом водовороте, задыхался поглощённый бурной рекой, при этом полностью переставая слышать внутренний голос и ощущать собственное существование… Он не хотел сталкиваться с этим огромным миром, потому что тогда приходилось бежать вперёд навстречу неизвестности.

Писатель решил сам создать собственный мир, который получился очень тихим и уютным. Больше всего мир писателя напоминал небольшой стадиончик, по которому можно неспешно трусѝть, самому выбирая нужный темп, скорость и даже окружающий пейзаж.

Может быть именно поэтому сюжеты его романов, пропитанные спокойствием и размеренностью, при этом полные человеческих переживаний, стали такими популярными. В них люди находили то, что так недостаёт в обычной «быстрой» жизни – равновесие и уверенность.

Окружавшие его люди, все как один, гнались за ощущениями. «Хотим успеть пожить» - твердили они. В транспорте и на улице его окружали разговоры о весёлых празднествах, об экстремальном отдыхе и адреналине, о других городах и странах. Для большинства людей именно это и являлось настоящей жизнью, которую нужно жаждать, о которой стоит грезить и мечтать… «ну а если ты хочешь не этого, а совершенно другого, что ж, значит ты не интересный человек»…

В отличие от остальных, писатель не очень-то стремился к подобным вещам, не хотел он и «поймать мгновения и ощутить волну». Многие самые обыденные явления и дела казались ему полными всяких интересностей. Каким-то непостижимым образом писатель мог находить в самых обычных предметах или занятиях тысячи нюансов, которые затем мог рассмотреть совершенно с необычной точки зрения, под другим углом. Множество приятных и не очень мелочей яркими цветами разукрашивали его обыденность каждый день. Чаще всего, всем своим маленьким открытиям он давал новую жизнь в своих историях.

Низкие, тяжёлые, несущие в себе явную угрозу облака или слепящий отблеск солнца в воде… случайная мелодия, доносящаяся из приоткрытого окна или звонкое шлёпанье капель о подоконник – всем этим он сам окружал себя, наполняя такими событиями день. Даже забытая всеми радость движения, лёгкого, молодого, сильного тела, могла искренне порадовать его… а затем и героя его произведения.

Но всё же, необычное восприятие будней, которое заполняло его истории, было не достаточно, чтобы написать полноценный, живой рассказ или повесть. Такие мелочи были мягкой мышечной тканью и кожей повествования, которые просто необходимы, чтобы история смогла «двигаться»… Но без скелета – без чего-то главного и значимого – история и вовсе не могла существовать. Именно такую основу и давал ему Зов.

Останавливаясь в очередной раз в совершенно незнакомой части города или в каком-нибудь привычном месте, писатель начинал оглядываться по сторонам, в поисках того САМОГО, ради чего он здесь оказался. В тот момент, когда он осознавал, что тонюсенькая леска Зова выскальзывает у него из рук и желание идти пропадает, внутри сама собой возникала странная, совершенно не характерная для него смесь предвкушения и страха. Он предвкушал, что вот-вот, прямо сейчас и здесь увидит зарождение новой истории, или неожиданное окончание той, над которой работал сейчас. При этом предчувствие очередной трагедии и чужой боли растекалось по телу страхом – часто… не всегда, но часто, Зов заставлял его стать свидетелем чьего-то несчастья, страдания, увечий людей и животных, а иногда разрушения машин и домов.

Многое из того, что ему приходилось видеть совершенно не хотелось записывать в тетрадь, и уж тем более затем превращать в строки. Не хотелось, но… понимание, что «именно такая развязка сюжета лучше всего подойдёт к этой истории», или «именно при этих обстоятельствах герой узнаёт правду», заставляли его раз за разом использовать записи событий, свидетелем которых он был. Он просто ничего не мог с собой поделать. Может именно потому что Зов чаще всего приводил его к несчастьям, все его истории заканчивались смертью героев.

Поначалу, писатель даже пытался бороться с однообразно трагичными сюжетами, стараясь найти другие пути получения идей, кроме как Зов. Воспользовавшись интернетом, он всё-таки кое-что отыскал. В сети было всего в изобилии – и радостей, и несчастий… но все идеи, которые можно было почерпнуть во всемирной паутине, не шли ни в какое сравнение с теми переживаниями и событиями, идеально походящими для историй, что показывал ему Зов. Писателю начинало казаться, будто все события, свидетелем которых он становится, создаются специально под заказ, чтобы потом обрести новую «бумажную» жизнь.

Интернет не смог заменить писателю Зов, однако идеи, почерпнутые оттуда, помогли придать историям реалистичность, почти полную правдоподобность. Теперь сюжеты историй могли разворачиваться где угодно – и в Токио, и где-нибудь на севере Англии, или в безымянном городке, с явно выраженным Кавказским колоритом… Благодаря интернету не стало ограничений и в использовании специальной информации – необходимые знания в той или иной области науки, жизни какой-то известной личности, или просто данные статистики, можно было с легкостью получить, найдя тематический сайт, или в особо «тонких» случаях, нужного профессионала.

Если Зов наполнял истории сюжетной основой, будни насыщали важными мелочами, то интернет давал им жизнь, запуская биться сердце.

И всё же, самым важным в его работе оставалось описание переживаний и ощущений героев. Совершенно не зная людей, исследуя их «с нуля», писатель явно пытался разобраться, узнать как можно больше о природе человека, о его взаимоотношениях с жизнью, со смертью, с любовью, болью… и, самое главное, с самим собой. Читая книги писателя, вместе с его персонажами люди исследовали и себя, отвечая на главные вопросы.

«Главные вопросы? Это какие? А вот, «почему люди боятся свои чувства проявлять» - главный? Думаю, да…» И Зов, как всегда, щеголяя своей эксцентричностью, подтвердил это. В тетрадке появилась такая запись:

«333. Сегодня стал свидетелем, как из-за парня погибла собака. Он хотел её напугать, а она, убегая от него, попала под машину. В минуты опасности или при неординарных событиях мы обнажаем себя настоящих».

Со временем триста тридцать третья идея превратилась в тяжёлую, гнетущую серыми «тонами» повесть.

«

Эпиграф

Существуют моменты, когда у человека просто не остаётся времени и сил на поддержание своего авторитета, чувства значимости и важности. Именно тогда и раскрывается его истинная сущность – не смотря на внешние проявления, становится ясно глубоко внутри ты всё же человек или животное.

Глава 1

Всё началось с того, что Артýр пришёл на работу в слишком приподнятом, абсолютно нехарактерном для него весёлом настроении. Обычно его можно было увидеть вечно чем-то недовольным, в лениво-сонном состоянии. Совсем ещё детское лицо, на котором только-только начинали виднеться юношеские усики, как всегда выражало маску наносного безразличия и апатии ко всем и каждому, кто намеревался потревожить Артура. Каждое его действие сопровождалось всепронизывающим чувством великого одолжения, коим он благословил мир. В общем, несмотря на свои четырнадцать с небольшим, Артур великолепно умел портить настроение только лишь своим присутствием и раздражать каждого, кто приближался к нему на расстояние слова. Почему бабки-торгашки его терпели, ума не приложу.

Работа, как и вся его жизнь, была не пыльной. По вечерам, когда уже закрывалось большинство магазинов, на Китайскую площадь, единственную дорогу из пригорода к центру, выползали бабульки продающие всё. То есть всё – это действительно означает всё. Начиная от дешёвой жвачки и чипсов, заканчивая главным ходовым продуктом – водкой и закусью к ней. Короче всем, что может понадобиться человеку с десяти вечера и позже.

Бабки выкладывали на своих раскладных столиках весь ассортимент товара, буквально в паре метров от дороги. Машины останавливались, из приоткрытого окна очередной мужик или потрёпанная дама спрашивали что нужно: колбаса, хлеб, водка или пиво (иногда шампанское), презервативы - вот основной джентльменский набор. Главной задачей Артура было посредничество между машиной с покупателями и собственно бабками. Часто щедрые клиенты сдачу оставляли ему. Работая мальчиком на побегушках, Артур, таким образом, зарабатывал себе на пропитание… и зарабатывал вполне неплохо.

Так вот, в тот день Артур пришёл на площадь с сияющей, самодовольной улыбкой, чего раньше никогда не бывало.

- Што эт с табой? Небос мильон дэнег нашол? – спросила Аза, старая армянка.

Артур довольный тем, что все заметили его радость, таинственно улыбнулся.

- Типа того…

Так ничего толком и не разъяснив, он уселся на свой пластиковый ящик, обосновавшийся позади столов, и начал наигранно-радостно не обращать на всех внимание. В конце концов, к нему потеряли всякий интерес, каждый занялся своим делом – аккуратно, красиво раскладывать продукцию на столе.

Вечер достаточно быстро превратился в ночь – было много покупателей. Бабки только и успевали отсчитывать деньги, а Артур порхать полный энергии между машинами и столами. Когда большȧя стрелка часов подобралась к половине первого и машины на дороге практически исчезли, бабки начали потихоньку шпиговать свои большие клетчатые сумки нераспроданным товаром. Тут-то и появилась маленькая рыжая собачонка.

Подобравшись к столам, она начала тянуть носом, показывая всем своим видом, что уже тысячу лет не видела еды, и уж тем более не откажется попробовать подкопченной колбаски, аромат которой так прекрасно парил в воздухе.

- Э-э-э… щакал, иды отсэль! - крикнула Аза, - Нэту у мэня ничё…

Артур, оторванный шумом от пересчёта заработанных купюр, начал попеременно смотреть то на бабу Азу, то на собаку. Видимо что-то для себя решив, он заулыбался и, сложив деньги в карман, поднялся, что в обычный день ни за что бы не позволил себе сделать.

Шаг… ещё шаг… и он уже бежит на испуганную псину, оскалившись и грозно извергая подобие рыка. Собака сломя голову понеслась прочь от неприятностей, даже не смотря куда бежит…

Глухой удар о бампер и скрип тормозов. Машина лишь на секунду притормозила, чтобы снова набрать скорость.

Артур стоял посреди дороги, совершенно потерянный… частое дыхание выдавало испуг. Глаза лихорадочно бегали в поисках хоть какой-нибудь опоры, но нигде не находили её. Жалость… вина… боль… Гнев на самого себя… Душа кричала… Впервые, передо мной был настоящий Артур, каким я его ещё никогда не видел – НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК…

Буквально на секунду он замешкался, а затем, вновь надев привычные доспехи, подошёл к маленькому мешочку, от которого разносился визг по всей улице, закричал: «Заткнись!!!». Тяжко вздохнув, он повернулся и пошёл к столам.

- Мне всегда отец говорил: «Под ноги смотреть надо!». Дура, - сплюнул он на асфальт.

Замершие, неподвижные бабки при его словах, будто вспомнили что живые, и также неспешно, только молча, продолжили складывать продукты в сумки. Кругом тихо, лишь гулкий, притворный ржачь Артура, и ставший почти что незаметным стон маленькой попрошайки…».

- А мне кажется, что я знаю, почему тебе так инте