Язык и стих

Разрушение жанровой иерархии, соединение «высокого» и «низкого», серьезного и шутливого осуществлялось в поэзии Державина, за счет «вторжения» в нее просторечных слов и выражений. Поэт опирался не на книжные правила, а на широкую разговорную, в том числе и на свою собственную, повседневную речь. «Державин, — указывал Г. А. Гуковский, — пишет не так, как учит школьная теория языка, а так, как говорит в жизни он сам... А поскольку он... человек не из ученых, человек простой, прямолинейный, не салонный, — он и говорит соответственным образом».[134]

В поэзии классицистов просторечная лексика употреблялась только в низких жанрах — в басне, эпиграмме, сатире. У Державина ее можно увидеть и в оде, и в послании, и в анакреонтическом стихотворении. Тем самым разрушалась искусственнаяпреграда между «поэтическим» и разговорным языком. Так, в оде «Фелица» можно встретить рядом со стихами «Где ангел кроткий, ангел мирной, // Сокрытый в светлости порфирной...» (С. 102) стихи с совершенно иной лексической окраской — «Князья наседками не клохчут, // Любимцы въявь им не хохочут//И сажей не марают рож» (С. 102). В оде «Видение мурзы» рядом с «высокими» стихами «И лил в восторге токи слез» стоят строки, как будто перенесенные из басни: «И словом: тот хотел арбуза, //А тот соленых огурцов» (С. 113). В этой же оде встречаем такие слова, как «растабары», «шититься» (вместо «защищаться»). Особенно широко просторечная лексика представлена в дружеских посланиях, где сам жанр благоприятствовал непринужденности поэтической речи. Так, в послании «Храповицкому» встречаются такие слова, как «враки», «допущали» (вместо допускали); в стихотворении «Капнисту» — «спокойство», «пужливый», «метаться нам туды, сюды».

Вместе с тем слог Державина имел и уязвимые стороны, прежде всего в тех случаях, где церковнославянские и просторечные слова подчас стояли в одном стихе. Так, например, в стихотворении «Крестьянский праздник» рядом со словом «днесь» стоят «в кобас побренчи», рядом с «сей» — «прогаркни» («Прогаркни праздник сей крестьянский») (С. 325), что создавало лексическую дисгармонию, какофонию. Эти промахи, при всем своем уважении к гению Державина, отметил Пушкин. «Этот чудак, — писал он, — не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка... Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо... Читая его, кажется, читаешь дурной... перевод с какогото чудесного подлинника».[135]Резкость тона Пушкина объясняется тем, что перед ним стояла задача дальнейшего совершенствования литературного языка, и слог Державина уже не мог быть для него примером.

Новые пути прокладывал. Державин и в области метрики. Его поэзия отличается удивительным богатством стихотворных размеров. Он пишет и двусложными и трехсложными стопами. Особенно интересны произведения, в которых он переходит от одного размера к другому или обращается к вольному тоническому стиху. Эти отклонения от «правильного» стиха чаще наблюдаются у Державина в сугубо личных, интимных произведениях. В стихотворении «Ласточка», посвященном памяти первой жены — «Плениры», поэт чередует трехсложные дактили с трехсложными амфибрахиями.. Это помогает ему ритмически изобразить зигзагообразный полет ласточки. Стихотворение «На смерть Катерины Яковлевны» написано дольником, без соблюдения стоп. Разрушение ритма передает растерянность поэта, подавленного неожиданной кончиной горячо любимой жены:

Уж не ласточка сладкогласная

Домовитая со застрехи —

Ах! моя милая, прекрасная

Прочь отлетела, — с ней утехи (С. 207).

Столь же широко пользуется Державин звуковой инструментовкой стиха. Так, в первом стихе оды «На смерть князя Мещерского» повторяющиеся звуки «л» и «н» имитируют бой часов, отсчитывающих мгновения человеческой жизни: «Глагол времени, металла звон» (С. 85). Звуки «г» и «р» в стихотворении «Снегирь» передают грохот артиллерийского залпа: «Северны громы в гробе лежат» (С. 283). Те же звуки в оде «Водопад» воспроизводят рев водопада: «Грохочет эхо по горам, // Как гром гремящий по громам» (С. 183). В других случаях Державин сознательно, как он сам указывал, избегал звука «р», например в стихотворении «Соловей».

Новатором оказался Державин и в области рифмы. Наряду с точными он широко пользовался неточными рифмами. Он спокойно рифмует «творение» и «перья» («Павлин»), «в тьме» и «во сне» («На смерть Катерины Яковлевны»), «холм» и «дом» («Тишина»), «правды» и «водопады» («Облако»), «орудье» и «полукружье» («Радуга»), «бревны» и «устрашенны» («На взятие Измаила»), Это дало ему возможность расширить границы русского стиха и предвосхитить опыты поэтов XIX и даже XX вв. Сближая поэзию с жизнью, смело нарушая каноны классицизма, Державин прокладывал новые пути в русской литературе. Поэтому Белинский, сравнивая творчество Пушкина с морем, вобравшим в себя ручейки и реки предшествующей литературы, одной из этих могучих рек считал поэзию Державина.

МАССОВАЯ ПРОЗАИЧЕСКАЯЛИТЕРАТУРА КОНЦА XVIII В.

Классицистическая, по преимуществу стихотворная, литература 30 —50х годов XVIII в. была достоянием сравнительно узкого круга образованных читателей, прежде всего немногочисленной дворянской интеллигенции. Между тем распространение грамотности вызвало потребность в книге у более широкой массы читателей, куда входили и малообразованные дворяне, и купцы, и мещане, и даже отдельные крестьяне. Воспитанные на народной сказке, на литературе типа повестей о Фроле Скобееве, Савве Грудцыне, «гисториях» петровского времени, они ждали от книги не поучений, не рассуждений о высоких государственных материях, а занимательности; ответом на их запросы стала литературная деятельность таких писателей-прозаиков, как, Ф. А. Эмин, M. Д. Чулков, В.А. Левшин, М.И. Попов, Н. Г. Курганов и рад других.

Бросается в глаза незавидное положение этих авторов в русском обществе. Это разночинцы, которым приходилось кормиться трудами рук своих. Каждый из них вынужден был обращаться к покровителям-меценатам. Их зависимое положение чувствуется и по смиренно-просительным посвящениям, которыми они начинали свои книги. Эмин посвящает роман «Непостоянная Фортуна, или Похождения Мирамонда» графу Г. Г. Орлову, Чулков первую часть своего «Пересмешника» — графу К. Е. Сиверсу. Писатели демократического лагеря настойчиво подчеркивают свою необеспеченность. «Вергалий и Гораций, — пишет Ф. А. Эмин, — сами о себе сказывали, что бедность научила их стихотворству... И я, хотя меж умных поставить себя не могу, однако, как бедность меня прижала, принялся к сему моему сочинению...»[136] Человеком «легче бездушного пуху» называет себя Чулков. «Господин читатель! — заявляет он в самом начале книги. — Прошу, чтобы Вы не старалися узнать меня, потому что я не из тех людей, которые стучат по городу четырьмя колесами».[137]В отличие от писателейклассицистов, культивировавших стихотворные жанры, эти авторы ориентировались на прозу — роман, сказку, повесть, которые вызывали осуждение у приверженцев классицизма. Так, например, Сумароков считал для себя верхом унижения сделаться сочинителем романов и в сердцах угрожал этим самой Екатерине II. «Не лишайте, государыня, — писал он ей, — меня оставшей охоты к театральному сочинению... Мне ли романы писать пристойно, а особливо во дни царствования премудрыя Екатерины, у которой, я чаю, ни единого романа во всей ее библиотеке не сыщется».[138] «Из романов в пуд весом спирту одного фунта не выйдет, — продолжает он свои издевки над ненавистным жанром в журнале «Трудолюбивая пчела», — Я исключаю «Телемака», «Дон Кихота» и еще самое малое число достойных романов».[139] «Телемака» Сумароков выделяет за его назидательный пафос, а в «Дон Кихоте» видит сатиру на романы.
И все-таки, несмотря на яростные протесты Сумарокова и его единомышленников, романы находили широкий спрос у самой широкой публики. Переводная литература уже была представлена такими книгами, как повесть Вольтера «Задиг», роман Дефо «Молль Флендерс», «Похождения ЖильБлаза из Сантильяны» Лесажа, «Манон Леско» Прево и др. Наряду с иностранными появлялись и русские авторы с переводными и оригинальными произведениями. Среди них особенно известны были Ф. А. Эмин и его сын Н. Ф. Эмин.

Другим жанром, пользовавшимся еще более широким спросом, были сказки и сказочные сборники, тоже как переводные, так и оригинальные. Этот жанр решительно отвергался классицистами, чуждавшимися всего фантастического, развлекательного, простонародного. На первом месте стояли сборники «Тысячи и одной ночи». Так, Ф. Ф. Вигель, вспоминая свое детство, рассказывал о жене гарнизонного прапорщика, Василисе Тихоновне, которая пленялась «Тысячью и одной ночью», знала сказки наизусть и рассказывала их. Одним из вольных подражаний «Тысяче и одной ночи» был «Пересмешник» М. Д. Чулкова.

Третьим источником развлекательного чтения была многообразная рукописная литература, истоки которой начинались в конце XVII — начале XVIII в. В нее входили сатирические повести «О куре и лисице», «О попе Савве», «О шемякином суде», маленькие стихотворные повестушки («фацеции»), бытовые повести «О Фроле Скобееве», «О Карпе Сутулове», «О Савве Грудцыне». Часть из них проникала и в печатную литературу, например «Повесть о Фроле Скобееве».