К вопросу о роли личности в истории

I

Во второй половине семидесятых годов покойный Каблиц написал статью «Ум и чувство, как факторы прогрес са» 1, в которой, ссылаясь на Спенсера, доказывал, что в поступательном движении человечества главная роль принадле жит чувству, а ум играет второстепенную и к тому же со вершенно подчиненную роль. Каблицу возражал один «почтен ный социолог» 2, выразивший насмешливое удивление по поводу теории, ставившей ум «на запятки». «Почтенный социолог» был, разумеется, прав, защищая ум. Однако он был бы гораздо более прав, если бы, не касаясь сущности поднятого Каблицем во проса, показал, до какой степени невозможна и непозволительна была самая его постановка. В самом деле, теория «факторов» неос новательна уже и сама по себе, так как она произвольно выде ляет различные стороны общественной жизни и ипостазирует их, превращая их в особого рода силы, с разных сторон и с не одинаковым успехом влекущие общественного человека по пути прогресса. Но еще более неосновательна эта теория в том виде, какой она получила у Каблица, превращавшего в особые социо логические ипостаси уже не те или другие стороны деятельно сти общественного человека, а различные области индивидуаль ного сознания. Это поистине геркулесовы столбы абстракции; дальше идти некуда, потому что дальше начинается комическое царство вполне уже очевидного абсурда. Вот на это-то и следо вало «почтенному социологу» обратить внимание Каблица и его читателей. Обнаружив, в какие дебри абстракция завело Каб лица стремление найти господствующий «фактор» в истории, «почтенный социолог», может быть, невзначай сделал бы кое- что и для критики самой теории факторов. Это было бы очень полезно всем нам в то время. Но он оказался не на высоте призвания. Он сам стоял на точке зрения той же теории, отличаясь от Ка блица лишь склонностью к эклектизму, благодаря которому все «факторы» казались ему одинаково важными. Эклектические с войства его ума особенно ярко выразились впоследствии в нападках его на диалектический материализм, в котором он увидел у чение, жертвующее экономическому «фактору» всеми другими и с водящее к нулю роль личности в истории «Почтенному социо логу» и в голову не приходило, что диалектический материа лизм чужд точки зрения «факторов» и что только при полной не способности к логическому мышлению можно видеть в нем оправ дание так называемого квиетизма 1. Надо заметить, впрочем, что в этом промахи «почтенного социолога» нет ничего ориги нального: его делали, делают и, вероятно, долго еще будут де лать многие и многие другие...

Материалистов стали упрекать в склонности к «квиетизму» уже тогда, когда у них еще не выработался диалектический взгляд на природу и на историю. Не уходя «в глубь времена, мы напомним спор известного английского ученого Пристлея с Прайсом 2. Разбирая учение Пристлея, Прайс доказывал, меж ду прочим, что материализм несогласии с понятием о свободе и устраняет всякую самодеятельность личности. В ответ на это Пристлей сослался на житейский опыт. «Я не говорю о самом себе, — писал он, — хотя, конечно, и меня нельзя назвать са мым неподвижным и безжизненным из всех животных (am not the most torpid and lifeless of all animals), но я спрашиваю вас: где вы найдете больше энергии мысли, больше активности, бо льше силы и настойчивости в преследовании самых важных ц елей, чем между последователями учения о необходимости?» Пристлей имел в виду религиозную демократическую секту так называвшихся тогда Christian necessarians * 3. He знаем, точно ли она была так деятельна, как это думал принадлежавший к ней Пристлей. Но это и не важно. Не подлежит никакому сомнению о обстоятельство, что материалистический взгляд на челове ческую волю прекрасно уживается с самой энергичной дея тельностью на практике. Лансон замечает, что «все доктрины, обращавшиеся с наибольшими требованиями к человеческой во ле, утверждали в принципе бессилие воли; они отрицали свободу и подчиняли мир фатализму» **. Лансон неправ, думая, что всякое отрицание так называемой свободы воли приводит к фатализму; но это не помешало ему подметить в высшей сте пени интересный исторический факт: в самом деле, история показывает, что даже фатализм не только не всегда мешает энергическому действию на практике, но, напротив, в известные эпохи был психологически необходимой основой такого действия.

• * [христнан-нецессарианцев. ]Француза XVIII века очень удивило бы такое сочетание материализма с религиозной догматикой. В Англии оно никому не казалось стр анным. Пристлей сам был очень религиозным человеком. Что город, то норов.
• ** См. русский перевод его «Истории французской литературы», т. I, стр. 511.

В доказательство сошлемся на пуритан, далеко превзошедших своей энергией все другие партии в Англии XVII века 1, и на по следователей Магомета, в короткое время покоривших своей власти огромную полосу земли от Индии до Испании. Очень ошибаются те, по мнению которых стоит нам только убедиться в неизбежном наступлении данного ряда событий, чтобы у нас исчезла всякая психологическая возможность содействовать или противодействовать ему *.

Тут все зависит от того, составляет ли моя собственная дея тельность необходимое звено в цепи необходимых событий. Если да, то тем меньше у меня колебаний и тем решительнее я действую. И в этом нет ничего удивительного: когда мы гово рим, что данная личность считает свою деятельность необходимым звеном в цепи необходимых событий, это значит, между прочим, что отсутствие свободы воли равносильно для нее совершенной неспособности к бездействию и что оно, это отсутствие свободы воли, отражается в ее сознании в виде невозможно сти поступать иначе, чем она поступает. Это именно то психо логическое настроение, которое может быть выражено знаме нитыми словами Лютера: «Hier stehe ich, ich kann nicht anders»**, и благодаря которому люди обнаруживают самую неукроти мую энергию, совершают самые поразительные подвиги. Это настроение было неизвестно Гамлету: оттого он и был способен только ныть да рефлектировать. И оттого Гамлет никогда не по мирился бы с философией, по смыслу которой свобода есть лишь необходимость, перешедшая в сознание. Фихте справедливо сказал: «каков человек, такова и его философия».

• * Известно, что, по учению Кальвина, все поступки людей пред определены богом. Praedestinationem vocamur aeternum Dei decretum, quo apud se constitutum habuit, quid de unoquoque homine fieri valet. [Предопределением мы называем определенное навеки богом, установлен ное им в отношении себя, что также имеет силу по отношению к отдель ному человеку.] (Institutio, lib. III, cap. 5 [Наставление, кн. III, гл. 5].) По этому же учению, бог избирает некоторых из своих служителей для освобождения несправедливо угнетенных народов. Таков был, например, Моисей, освободитель израильского народа. По всему видно, что таким же орудием бога считал себя и Кромвель; он всегда и, вероятно, в силу совершенно искреннего убеждения называл свои действия плодом воли божьей. Все эти действия были наперед окрашены для него в цвет необ ходимости. Это не только не мешало ему стремиться от победы к победе, но придавало этому его стремлению неукротимую силу.
• ** [«На этом я стою и не могу иначе»]

II

Некоторые приняли у нас всерьез замечание Штаммлера на счет будто бы неразрешимого противоречия, якобы свойственного одному из западноевропейских социально-политических учений. Мы имеем в виду его пример лунного затмения. На самом деле это архинелепый пример. В число тех условий, сочетание которых необходимо для лунного затмения, человеческая деятельность никаким образом не входит и входить не может, и уже по одному этому партия для содействия лунному затмению могла бы возникнуть только в сумасшедшем доме. Но если бы человеческая деятельность и входила в число названных усло вий, то в партию лунного затмения не вошел бы никто из тех, которые, очень желая его видеть, в то же время были бы убеж дены, что оно непременно совершится и без их содействия. В этом случае их «квиетизм» был бы только воздержанием от излиш него, т. е. бесполезного, действия и не имел бы ничего общего с настоящим квиетизмом. Чтобы пример лунного затмения пере стал быть бессмысленным в рассматриваемом нами случае, указанной выше партии надо было бы совершенно изменить его. Надо было бы вообразить, что луна одарена сознанием и что то положение ее в небесном пространстве, благодаря которому происходят ее затмения, кажется ей плодом самоопределения ее воли и не только доставляет ей огромное наслаждение, но и безусловно нужно для ее нравственного спокойствия, вследствие чего она всегда страстно стремится занять это положение*. Вообразив все это, надо было бы спросить себя: что почувст вовала бы луна, если бы она, наконец, открыла, что в действи тельности не воля и не «идеалы» ее определяют собою ее движе ние в небесном пространстве, а, наоборот, ее движение опреде ляет собою ее волю и ее «идеалы». По Штаммлеру выходит, что такое открытие непременно сделало бы ее неспособной к дви жению, если бы только она не выпуталась из беды посредством какого-нибудь логического противоречия. Но такое предположение решительно ни на чем не основано. Правда, это открытие могло бы явиться одним из формальных оснований дурного настроения луны, ее нравственного разлада с самой собою, проти воречия ее «идеалов» с механической действительностью. Но та к как мы предполагаем, что все вообще «психическое состояние луны» обусловливается в конце концов ее движением, то в движении надо было бы искать и причины ее душевного разлада. При внимательном отношении к делу оказалось бы, может быть, что, когда луна находится в апогее, она горюет о том, что ее воля не свободна, а в перигее 1 это же обстоятельство яв ляется для нее новым формальным источником нравственного блаженства и нравственной бодрости. Может быть, вышло бы и наоборот: может быть, оказалось бы, что не в перигее, а в апогее находит она средство примирить свободу с необходимостью. Но как бы там ни было, несомненно, что такое примирение вполне возможно, что сознание необходимости прекрасно уживаемся с самым энергическим действием на практике. По крайней мере, так бывало до сих пор в истории. Люди, отрицавшие свободу воли, часто превосходили всех своих современников силой соб ственной воли и предъявляли к ней наибольшие требования. Таких примеров много. Они общеизвестны. Забыть о них, как забывает, невидимому, Штаммлер, можно только при умышленном нежелании видеть историческую действительность такою, какова она есть. Подобное нежелание очень сильно, например, у наших субъективистов 2 и некоторых немецких филистеров. Но филистеры и субъективисты не люди, а простые призраки, как сказал бы Белинский.

• * «C'est comme si 1'aiguille aimantee prenait plaisir de se tourner vers le nord car elle croirait tourner independamment de quelque autre cause, ne s'apercevant pas des mouvements insensibles de la matiere magnetique». Leibnitz, Theodicee, Lausanne MDCCLX, p. 598. [«Все равно как если бы магнитная стрелка находила удовольствие в том, чтобы поворачиваться на север, считая, что она это делает по собственной воле, независимо от какой-либо причины, не замечая мало ощутительных действий магне тизма». Лейбниц, Теодицея, Лозанна 1760, стр. 598.]

Рассмотрим, однако, поближе тот случай, когда собствен ные — прошедшие, настоящие или будущие — действия чело века представляются ему сплошь окрашенными в цвет необхо димости. Мы уже знаем, что в этом случае человек, — считая себя посланником божьим, подобно Магомету, избранником ни чем неотвратимой судьбы, подобно Наполеону, или выразите лем никем непреодолимой силы исторического движения, по добно некоторым общественным деятелям XIX века, — обнару живает почти стихийную силу воли, разрушая, как карточные домики, все препятствия, воздвигаемые на его пути Гамлетами и Гамлетиками разных уездов * 3. Но нас этот случай интересует теперь с другой, и именно вот с какой стороны. Когда сознание несвободы моей воли представляется мне лишь в виде полной субъективной и объективной невозможности поступать иначе, чем я поступаю, и когда данные мои действия являются в то же время наиболее для меня желательными из всех возможных дей ствий, тогда необходимость отождествляется в моем сознании со свободой, а свобода с необходимостью и тогда я не свободен только в том смысле, что не могу нарушить это тождество свободы с необходимостью; не могу противопоставить их одну другой; не могу почувствовать себя стесненным необходимостью. Н о подобное отсутствие свободы есть вместе с тем ее полнейшее проявление.

• * Приведем еще один пример, наглядно показывающий, как сильны чувства людей этой категории. Герцогиня Феррарская, Ренэ (дочь Лю довика XII), говорит в письме к своему учителю Кальвину: «Нет, я не забыла того, что вы мне писали: что Давид питал смертельную ненависть к врагам божьим, и я сама никогда не стану поступать иначе; ибо если бы я знала, что король, мой отец, и королева, моя мать, и покойный господин мой муж (feu monsieur mon mari), и все мои дети были отвержены богом, я возненавидела бы их смертельною ненавистью и хотела бы, чтоб они попали в ад», и т. д. Какую страшную всесокрушающую энергия способны были обнаруживать люди, питавшие такие чувства! А ведь эти люди отрицали свободу воли.

Зиммель говорит, что свобода есть всегда свобода от чего-нибудь и что там, где свобода не мыслится как противополож ность связанности, она не имеет смысла. Это, конечно, так. Но на основании этой маленькой азбучной истины нельзя опровергнуть то положение, составляющее одно из гениальнейших открытий, когда-либо сделанных философской мыслью, что сво бода есть сознанная необходимость. Определение Зиммеля слишком узко: оно относится только к свободе от внешнего стеснения. Пока речь идет лишь о таких стеснениях, отождествление сво боды с необходимостью было бы до последней степени комично: вор не свободен вытащить у вас из кармана носовой платок, если вы мешаете ему сделать это и пока он не преодолел так или иначе вашего сопротивления. Но кроме этого элементар ного и поверхностного понятия о свободе есть другое, несравнен но более глубокое. Это понятие совсем не существует для лю дей, неспособных к философскому мышлению, а люди, способ ные к такому мышлению, доходят до него только тогда, когда им удается разделаться с дуализмом и понять, что между субъек том, с одной стороны, и объектом — с другой, вовсе не существует той пропасти, какую предполагают дуалисты.

Русский субъективист противопоставляет свои утопические идеалы нашей капиталистической действительности и не идет дальше такого противопоставления. Субъективисты завязли в болоте дуализма. Идеалы так называемых русских «учеников» 1 несравненно менее похожи на капиталистическую действитель ность, чем идеалы субъективистов. Но, несмотря на это, «ученики» сумели найти мост, соединяющий идеалы с действительно стью. «Ученики» возвысились до монизма. По их мнению, капита лизм ходом своего собственного развития приведет к своему собственному отрицанию и к осуществлению их — русских, да и не одних только русских, «учеников» — идеалов. Это историческая необходимость. Он, «ученик», служит одним из ор удий этой необходимости и не может не служить им как по своему общественному положению, так и по своему умственному и нравственному характеру, созданному этим положе нием. Это тоже сторона необходимости. Но раз его общественное положение выработало у него именно этот, а не другой характер, он не только служит орудием необходимости и не только не может не служить, но и страстно хочет и не может не хотеть служить. Это — сторона свободы и притом свободы, выросшей из необходимости, т. е., вернее сказать, это — свобода, отождествившаяся с необходимостью, это — необходимость, преоб разившаяся в свободу *. Такая свобода есть тоже свобода от некоторого стеснения; она тоже противоположна некоторой связанности: глубокие определения не опровергают поверхно стных, а, дополняя их, сохраняют их в себе. Но о каком же сте снении, о какой связанности может идти речь в этом случае? Это ясно: о том нравственном стеснении, которое тормозит энергию людей, не разделавшихся с дуализмом; о той связанно сти, от которой страдают люди, не умевшие перекинуть мост че рез пропасть, разделяющую идеалы от действительности. Пока личность не завоевала этой свободы мужественным усилием философской мысли, она еще не вполне принадлежит самой себе и своими собственными нравственными муками платит позорную дань противостоящей ей внешней необходимости. Но зато та же личность родится для новой, полной, до тех пор ей неведомой жизни, едва только она свергнет с себя иго этого мучительного и постыдного стеснения, и ее свободная деятельность явится сознательным и свободным выражением необходимости**. Тогда она становится великой общественной силой, и тогда уже ничто не может помешать ей и ничто не помешает

Над неправдою лукавою

Грянуть божьею грозой...

• * «Die Notwendigkeit wird nicht dadurch zur Freiheit, dass sie verschwindet, sondern dass nur ihre noch innere Identitat manifestiert wird». Hegel, Wissenschaft der Logik, Nurnberg 1816, zweites Buch, S. 281. [«Необходимость становится свободой не в силу того, что она исчезает, а только в силу того, что ее пока еще внутреннее тождество проявляется». Гегель, Наука логики, Нюрнберг 1816, вторая книга, стр. 281.] 1
• ** Тот же старый Гегель прекрасно говорит в другом месте: «Die Freiheit ist dies, Nichts zu wollen als sich». Werke, B. 12, S. 98. (Philoso phie der Religion). [«Свобода есть не что иное, как утверждение самого себя». Соч., т. 12, стр. 98. (Философия религии).]

III

Еще раз: сознание безусловной необходимости данного яв ления может только усилить энергию человека, сочувствующего ему и считающего себя одной из сил, вызывающих это явление. Если бы такой человек сложил руки, сознав его необходимость, он показал бы этим, что плохо знает арифметику. В самом деле, положим, что явление А необходимо должно наступить, если окажется налицо данная сумма условий S. Вы доказали мне, что эта сумма частью уже есть в наличности, а частью будет в данное время Т. Убедившись в этом, я, — человек, страстно сочувствующий явлению А, — восклицаю: «Как это хорошо!», и заваливаюсь спать вплоть до радостного дня предсказанного вами события. Что же выйдет из этого? Вот что. В вашем расчете в сумму S, необходимую для того, чтобы совершилось явление А, входила также и моя деятельность, равная, положим, а. Так как я погрузился в спячку, то в момент Т сумма условий, благоприятных наступлению данного явления, будет уже не S, но S — а, что изменяет состояние дела. Может быть, мое место займет другой человек, который тоже был близок к без действию, но на которого спасительно повлиял пример моей апатии, показавшейся ему крайне возмутительной. В таком случае сила а будет замещена силой b, и если а равно b (а = b), то сумма условий, способствующих наступлению А, останется рав ной S, и явление А все-таки совершится в тот же самый момент Т. Но если мою силу нельзя признать равной нулю, если я ловкий и способный работник и если меня никто не заменил, то у нас уже не будет полной суммы S, и явление А совершится позже, чем мы предполагаем, или не в той полноте, какой мы ожидали, или даже совсем не совершится. Это ясно, как день, и если я не понимаю этого, если я думаю, что S останется S и по сле моей измены, то единственно потому, что не умею считать. Да и один ли я не умею считать? Вы, предсказывавший мне, что сумма S непременно будет налицо в момент Т, не предвидели, что я лягу спать сейчас же после моей беседы с вами; вы были уве рены, что я до конца останусь хорошим работником; вы при няли менее надежную силу за более надежную. Следовательно, вы тоже плохо сосчитали. Но предположим, что вы ни в чем не ошиблись, что вы все приняли в соображение. Тогда ваш расчет примет такой вид: вы говорите, что в момент Т сумма S будет налицо. В эту сумму условий войдет, как отрицательная величина, моя измена; сюда же войдет, как величина положительная, и то ободряющее действие, которое производит на людей, сильных духом, уверенность в том, что их стремления и идеалы яв ляются субъективным выражением объективной необходимости. В таком случае сумма S действительно окажется налицо в озна ченное вами время, и явление А совершится. Кажется, что это ясно. Но если ясно, то почему же, собственно, меня смутила мысль о неизбежности явления A? Почему мне показалось, что она осуждает меня на бездействие? Почему, рассуждая о ней, я позабыл самые простые правила арифметики? Вероятно, потому, что по обстоятельствам моего воспитания у меня уже было сильнейшее стремление к бездействию и мой разговор с вами явился каплей, переполнившей чашу этого похвального стремления. Вот только и всего. Только в этом смысле, — в смысле повода для обнаружения моей нравственной дряблости и негодности, — и фигурировало здесь сознание необходимости. Причиной же этой дряблости его считать никак невозможно: причина не в нем, а в условиях моего воспитания. Стало быть... стало быть, — арифметика есть чрезвычайно почтенная и полезная наука, правил которой не должны забывать даже господа философы, — и даже особенно господа философы.

А как подействует сознание необходимости данного явления на сильного человека, который ему не сочувствует и противодей ствует его наступлению? Тут дело несколько изменяется. Очень возможно, что оно ослабит энергию его сопротивления. Но когда противники данного явления убеждаются в его неиз бежности? Когда благоприятствующие ему обстоятельства ста новятся очень многочисленны и очень сильны. Сознание его про тивниками неизбежности его наступления и упадок их энергии представляют собою лишь проявление силы благоприятствую щих ему условий. Такие проявления в свою очередь входят в чи сло этих благоприятных условий.

Но энергия сопротивления уменьшится не у всех его против ников. У некоторых она только возрастет вследствие сознания его неизбежности, превратившись в энергию отчаяния. История вообще, и история России в частности, представляет немало поучительных примеров энергии этого рода. Мы надеемся, что чи татель припомнит их без нашей помощи.

Тут нас прерывает г. Кареев, который хотя, разумеется, и не разделяет наших взглядов на свободу и необходимость и к тому же не одобряет нашего пристрастия к «крайностям» сильных и страстных людей, но все-таки с удовольствием встречает на страницах нашего журнала ту мысль, что личность может явиться великой общественной силой. Почтенный профессор ра достно восклицает: «Я всегда говорил это!» И это верно. Г. Ка реев и все субъективисты всегда отводили личности весьма зна чительную роль в истории. И было время, когда это вызывало большое сочувствие к ним передовой молодежи, стремившейся к благородному труду на общую пользу и потому, естественно, склонной высоко ценить значение личной инициативы. Но в сущ ности субъективисты никогда не умели не только решить, но даже и правильно поставить вопрос о роли личности в истории. Они противополагали деятельность «критически мыслящих лич ностей» влиянию законов общественно-исторического движения и таким образом создавали как бы новую разновидность теории факторов: критически мыслящие личности являлись одним фактором названного движения, а другим фактором служили его же собственные законы. В результате получалась сугубая несообразность, которою можно было довольствоваться только до тех пор, пока внимание деятельных «личностей» сосредоточи валось на практических злобах дня и пока им поэтому некогда было заниматься философскими вопросами. Но с тех пор как на ступившее в восьмидесятых годах затишье дало невольный до c уг для философских размышлений тем, которые способны были мыслить, учение субъективистов стало трещать по всем швам и даже совсем расползаться, подобно знаменитой шинели Ака кия Акакиевича. Никакие заплаты ничего не поправляли, и мыслящие люди один за другим стали отказываться от субъек тивизма, как от учения явно и совершенно несостоятельного. Но, как это всегда бывает в таких случаях, реакция против него привела некоторых из его противников к противоположной крайности. Если некоторые субъективисты, стремясь отвести «личности» как можно более широкую роль в истории, отказы вались признать историческое движение человечества законосо образным процессом, то некоторые из их новейших противников, стремясь как можно лучше оттенить законосообразный харак тер этого движения, невидимому, готовы были забыть, что исто рия делается людьми и что поэтому деятельность личностей не может не иметь в ней значения. Они признали личность за quantite negligeable *. Теоретически такая крайность столь же не позволительна, как и та, к которой пришли наиболее рьяные субъективисты. Жертвовать тезой антитезе так же неоснова тельно, как и забывать об антитезе ради тезы. Правильная точка зрения будет найдена только тогда, когда мы сумеем объ единить в синтезе заключающиеся в них моменты истины **.

• * [нечто, не заслуживающее внимания]
• ** В стремлении к синтезу нас опередил тот же г. Кареев. Но, к сожалению, он не пошел дальше сознания той истины, что человек состоит из души и тела.

IV

Нас давно интересует эта задача, и давно уже нам хотелось пригласить читателя взяться за нее вместе с нами. Но нас удер живали некоторые опасения: мы думали, что, может быть, наши читатели уже решили ее для себя и наше предложение явится запоздалым. Теперь у нас уже нет таких опасений. Нас изба вили от них немецкие историки. Мы говорим это серьезно. Дело в том, что в течение последнего времени между немецкими историками шел довольно горячий спор о великих людях в исто рии. Одни склонны были видеть в политической деятельности таких люден главную и чуть ли не единственную пружину исто рического развития, а другие утверждали, что такой взгляд односторонен и что историческая наука должна иметь в виду не только деятельность великих людей и не только политическую историю, а вообще всю совокупность исторической жизни (das Ganze des geschichtlichen Lebens). Одним из представителей этого последнего направления выступил Карл Лампрехт, автор «Истории немецкого народа», переведенной на русский язык г. П. Николаевым. Противники обвиняли Лампрехта в «коллективизме» и в материализме, его — horrible dictu!* — даже ставили на одну доску с «социал-демократическими атеистами», как выразился он сам в заключение спора. Когда мы ознакомились с его взглядами, мы увидели, что обвинения, выдви нутые против бедного ученого, были совершенно неоснова тельны. В то же время мы убедились, что нынешние немецкие историки не в состоянии решить вопрос о роли личности в исто рии. Тогда мы сочли себя в праве предположить, что он до сих пор остается нерешенным и для некоторых русских читателей и что по поводу его и теперь еще можно сказать нечто, не совсем лишенное теоретического и практического интереса.

Лампрехт собрал целую коллекцию (eine artige Sammlung, как выражается он) взглядов выдающихся государственных лю дей на отношение их собственной деятельности к той исторической среде, в которой она совершалась; но в своей полемике он ограничился пока ссылкой на некоторые речи и мнения Бисмарка. Он приводит следующие слова, произнесенные железным канцлером в северно-германском рейхстаге 16 апреля 1869 года: «Мы не можем, господа, ни игнорировать историю прош лого, ни творить будущее. Мне хотелось бы предохранить вас от того заблуждения, благодаря которому люди переводят вперед свои часы, воображая, что этим они ускоряют течение времени. Обыкновенно очень преувеличивают мое влияние на те собы тия, на которые я опирался, но все-таки никому не придет в го лову требовать от меня, чтобы я делал историю. Это было бы не возможно для меня даже в соединении с вами, хотя, соединив шись вместе, мы могли бы сопротивляться целому миру. Но мы не можем делать историю; мы должны ожидать, пока она сделает ся. Мы не ускорим созревания плодов тем, что поставим под них лампу; а если мы будем срывать их незрелыми, то только поме шаем их росту и испортим их». Основываясь на свидетельстве Жоли, Лампрехт приводит также мнения, не раз высказанные Бисмарком во время франко-прусской войны. Их общий смысл опять ют, что «мы не можем делать великие исторические собы тия, а должны сообразовываться с естественным ходом вещей и ограничиваться обеспечением себе того, что уже созрело». Лампрехт видит в этом глубокую и полную истину. По его мнению, современный историк не может думать иначе, если только умеет заглянуть в глубь событий и не ограничивать своего поля зрения слишком коротким промежутком времени. Мог ли бы Бисмарк вернуть Германию к натуральному хозяйству? Это было бы невозможно для него даже в то время, когда он нахо дился на вершине своего могущества. Общие исторические условия сильнее самых сильных личностей. Общий характер его эпохи является для великого человека «эмпирически данной необходимостью».

• * [страшно сказать!]

Так рассуждает Лампрехт, называя свой взгляд универсаль ным. Нетрудно заметить слабую сторону его «универсального» взгляда. Приведенные им мнения Бисмарка очень интересны как психологический документ. Можно не сочувствовать дея тельности бывшего германского канцлера, но нельзя сказать, что она была ничтожна, что Бисмарк отличался «квиетизмом». Ведь это о нем говорил Лассаль: «слуги реакции не краснобаи, но дай бог, чтобы у прогресса было побольше таких слуг». И вот этот-то человек, проявлявший подчас поистине железную энер гию, считал себя совершенно бессильным перед естественным ходом вещей, очевидно смотря на себя, как на простое орудие исторического развития; это еще раз показывает, что можно видеть явления в свете необходимости и в то же время быть очень энергичным деятелем. Но только в этом отношении и ин тересны мнения Бисмарка; ответом же на вопрос о роли личности в истории их считать невозможно. По словам Бисмарка, собы тия делаются сами собою, а мы можем только обеспечивать себе то, что подготовляется ими. Но каждый акт «обеспечения» тоже представляет собою историческое событие: чем же отли чаются такие события от тех, которые делаются сами собою? В действительности почти каждое историческое событие являет ся одновременно и «обеспечением» кому-нибудь уже созревших плодов предшествовавшего развития и одним из звеньев той цепи событий, которая подготовляет плоды будущего. Как же можно противопоставлять акты «обеспечения» естественному ходу вещей? Бисмарку хотелось, как видно, сказать, что дейст вующие в истории личности и группы личностей никогда не были и никогда не будут всемогущи. Это, разумеется, не подлежит ни малейшему сомнению. Но нам все-таки хотелось бы знать, от чего зависит их, — конечно, далеко не всемогущая, — сила, при каких обстоятельствах она растет и при каких уменьшается. На эти вопросы не отвечает ни Бисмарк, ни цитирующий его сло ва ученый защитник «универсального» взгляда на историю.

Правда, у Лампрехта встречаются и более вразумитель ные цитаты *. Он приводит, например, следующие слова Моно, одного из самых видных представителей современной историче ской науки во Франции: «Историки слишком привыкли обращать исключительное внимание на блестящие, громкие и эфе мерные проявления человеческой деятельности, на великие со бытия и на великих людей, вместо того, чтобы изображать великие и медленные движения экономических условий и соци альных учреждений, составляющих действительно интересную и непреходящую часть человеческого развития, — ту часть, ко торая в известной мере может быть сведена к законам и под вергнута до известной степени точному анализу. Действительно, важные события и личности важны именно как знаки и символы различных моментов указанного развития. Большинство же со бытий, называемых историческими, так относятся к настоящей истории, как относятся к глубокому и постоянному движению приливов и отливов волны, которые возникают на морской по верхности, на минуту блещут ярким огнем света, а потом разбиваются о песчаный берег, ничего не оставляя после себя». Лам прехт заявляет, что он готов подписаться под каждым из этих слов Моно. Известно, что немецкие ученые не любят соглашать ся с французскими, а французские — с немецкими. Поэтому бель гийский историк Пирэнн с особенным удовольствием подчерк нул в «Revue historique»* это совпадение исторических взгля дов Моно со взглядами Лампрехта. «Это согласие весьма много знаменательно, — заметил он. — Оно доказывает, по-видимому, что будущее принадлежит новым историческим взглядам».

• * Не касаясь других философско-исторических статей Лампрехта, мы имели и будем здесь иметь в виду его статью «Der Ausgang des Geschichtswissenschaftlichen Kampfes», «Die Zukunft», 1897, № 44. [«Исход научно-исторических битв», «Будущее», 1897, № 44. ]
• * [«Историческом обозрении»]

V

Мы не разделяем приятных надежд Пирэнна. Будущее не может принадлежать взглядам неясным и неопределенным, а именно таковы взгляды Моно и особенно Лампрехта. Нельзя, конечно, не приветствовать то направление, которое объявляет важнейшей задачей исторической науки изучение общественных учреждений и экономических условий. Эта наука подвинется далеко вперед, когда в ней окончательно укрепится такое направ ление. Но, во-первых, Пирэнн ошибается, считая это направле ние новым. Оно возникло в исторической науке уже в двадцатых годах XIX столетия: Гизо, Минье, Огюстен Тьерри, а впослед ствии Токвилль и другие были блестящими и последователь ными его представителями. Взгляды Моно и Лампрехта являют ся лишь слабой копией со старого, но очень замечательного оригинала. Во-вторых, как ни глубоки были для своего времени взгляды Гизо, Минье и других французских историков, в них многое осталось невыясненным. В них нет точного и полного ответа на вопрос о роли личностей в истории. А историческая наука, действительно, должна решить его, если ее представите лям суждено избавиться от одностороннего взгляда на свой предмет. Будущее принадлежит той школе, которая даст наилучшее решение, между прочим, и этого вопроса.

Взгляды Гизо, Минье и других историков этого направле ния явились как реакция историческим взглядам восемнадца того века и составляют их антитезу. В восемнадцатом веке люди, занимавшиеся философией истории, все сводили к сознательной деятельности личностей. Были, правда, и тогда ис ключения из общего правила: так, философско-историческое поле зрения Вико, Монтескье и Гердера было гораздо шире. Но мы не говорим об исключениях; огромное же большинство мыслителей восемнадцатого века смотрело на историю именно так, как мы сказали. В этом отношении очень любопытно перечитывать в настоящее время исторические сочинения, например, Мабли. У Мабли выходит, что Минос целиком создал социально- политическую жизнь и нравы критян, а Ликург оказал подоб ную же услугу Спарте. Если спартанцы «презирали» матери альное богатство, то этим они обязаны были именно Ликургу, который «спустился, так сказать, на дно сердца своих сограж дан и подавил там зародыш любви к богатствам» (descendit pour ainsi dire jusque dans le fond du coeur des citoyens etc.)*. А если спартанцы покинули впоследствии путь, указанный им мудрым Ликургом, то в этом виноват был Лизандр, уверивший их в том, что «новые времена и новые обстоятельства тре буют от них новых правил и новой политики» **. Исследования, написанные с точки зрения такого взгляда, имели очень мало общего с наукой и писались как проповеди, только ради будто бы вытекающих из них нравственных «уроков». Против таких-то взглядов и восстали французские историки времен реставрации. После потрясающих событий конца XVIII века уже решительно невозможно было думать, что история есть дело более или менее выдающихся и более или менее благородных и просвещенных личностей, по своему произволу внушающих непросвещенной, но послушной массе те или другие чувства и понятия. К тому же такая философия истории возмущала плебейскую гордость теоретиков буржуазии. Тут сказались те самые чувства, кото рые еще в XVIII веке обнаружились при возникновении буржу азной драмы. Тьерри употреблял в борьбе со старыми историче скими взглядами, между прочим, те самые доводы, которые вы двинуты были Бомарше и другими против старой эстетики*** 1.

• * См. Oeuvres completes de 1'abbe de Mably, Londres 1789, tome quatrieme, p. 3, 14—22, 34 et 192. [Полное собрание сочинений аббата Мабли, Лондон 1789, т. 4, стр. 3, 14—22, 34 и 192.]
• ** См. Oeuvres completes de l' а bbe de Mably, Londres 1789, tome quatrieme, p. 109.
• *** Сравни первое из писем об «Истории Франции» с «Essai sur le genre dramatique serieux» [«Этюдом о серьезном драматическом жанре»] в пер вом томе Oeuvres compl e tes [Полного собрания сочинений] Бомарше. *

Наконец, бури, еще так недавно пережитые Францией, очень ясно показали, что ход исторических событий определяется далеко не одними только сознательными поступками людей; уже одно это обстоятельство должно было наводить на мысль о том, что эти события совершаются под влиянием какой-то скрытой необходимости, действующей, подобно стихийным си лам природы, слепо, но сообразно известным непреложным за конам. Чрезвычайно замечателен, — хотя до сих пор, насколько мы знаем, никем еще не указан, — тот факт, что новые взгляды на историю как на законосообразный процесс были наиболее последовательно проведены французскими историками реставрационной эпохи именно в сочинениях, посвященных француз ской революции. Таковы были, между прочим, сочинения Минье и Тьера 2. Шатобриан назвал новую историческую школу фаталистической. Формулируя задачи, которые она ставила перед исследователем, он говорил: «Эта система требует, чтобы историк повествовал без негодования о самых свирепых звер ствах, говорил без любви о самых высоких добродетелях и своим ледяным взором видел в общественной жизни лишь проявле ние неотразимых законов, в силу которых всякое явление совершается именно так, как оно неизбежно должно было совершиться» *. Это, конечно, неверно. Новая школа вовсе не требо вала бесстрастия от историка. Огюстен Тьерри даже прямо зая вил, что политические страсти, изощряя ум исследователя, могут послужить могущественным средством открытия истины**. И достаточно хоть немного ознакомиться с историческими со чинениями Гизо, Тьера 4 или Минье, чтобы увидеть, что о они очень горячо сочувствовали буржуазии как в ее борьбе со светской и духовной аристократией, так и в ее стремлении подавить требования нарождавшегося пролетариата. Но неоспоримо вот что: новая историческая школа возникла в двадцатых го дах XIX века, т. е. в такое время, когда аристократия была уже побеждена буржуазией, хотя и пыталась еще восстановить кое- что из своих старых привилегий. Гордое сознание победы их класса сказывалось во всех рассуждениях историков новой школы. А так как буржуазия рыцарскою тонкостью чувств ни когда не отличалась, то в рассуждениях ее ученых представителей слышно было иногда очень жестокое отношение к побежденным. «Le plus fort absorbe le plus faible, — говорит Гизо в одной из своих полемических брошюр, — et cela est de droit». (Сильный поглощает слабого, и это справедливо.) Не менее жестоко его отношение к рабочему классу. Эта-то жестокость, принимавшая по временам форму спокойного бесстрастия, и ввела в заблуждение Шатобриана. Кроме того, тогда еще не вполне ясно было, как надо понимать законосообразность исторического движения. Наконец, новая школа могла пока заться фаталистической именно потому, что, стремясь стать твердой ногой на точку зрения законосообразности, она мало занималась великими историческими личностями *. С этим трудно было помириться людям, воспитавшимся на историче ских идеях восемнадцатого века. Возражения посыпались на новых историков со всех сторон, и тогда завязался спор, не кон чившийся, как мы видели, еще и поныне.

• * Oeuvres completes de Chateaubriand, Paris 1860, t. VII, p. 58. [Полное собрание сочинений Шатобриана, Париж 1860, т. VII, стр. 58.] Рекомендуем вниманию читателей также следующую страницу; можно подумать, что ее написал г. Ник. Михайловский 3.
• ** См. Consid e rations sur 1' histoire de France [«Рассуждения об истории Франции»], приложенные к «Recits des temps Merovingiens», Paris 1840, p. 72. [«Рассказам о временах Меровингов», Париж 1840, стр. 72.] 317

В январе 1826 г. Сент-Бев писал в «Globe» 1 по поводу вы хода в свет пятого и шестого томов «Истории французской рево люции» Тьера 2. «В каждую данную минуту человек может внезапным решением своей воли ввести в ход событий новую, неожиданную и изменчивую силу, которая способна придать ему иное направление, но которая, однако, сама не поддается измерению вследствие своей изменчивости».

Не надо думать, что Сент-Бев полагал, будто «внезапные решения» человеческой воли являются без всякой причины. Нет, это было бы слишком наивно. Он только утверждал, что умственные и нравственные свойства человека, играющего более или менее важную роль в общественной жизни, — его та ланты, знания, решительность или нерешительность, храбрость или трусость и т. д. и т. д. — не могут остаться без очень заметного влияния на ход и исход событий, а, между тем, эти свойства объясняются не одними только общими законами народного развития: они всегда и в очень значительной степени складываются под действием того, что можно назвать случайностями частной жизни. Приведем несколько примеров для пояснения этой, кажется, впрочем и без того ясной мысли.

• * В статье, посвященной 3-му изданию «Истории французской революции» Минье, Сент-Бев так характеризовал отношение этого исто рика к личностям: «A la vue des vastes et profondes e motions populaires qu ' il avait a decrire, au spectacle de 1' impuissance et du neant ou tombent les plus sublimes genies, les vertus les plus saintes, alors que les masses se soulevent, il s ' est pris de pitie pour les individus, n ' a vu en eux pris isolement que faiblesse et ne leur a reconnu d ' action efficace, que dans leur union avec la multitude». [«При виде широких и глубоких народных волнений, ко торые ему нужно было описать, наблюдая бессилие и ничтожество самых возвышенных гениев, самых святых добродетелей при восстании масс, о н был охвачен жалостью к личности, не видел в ней, отдельно взятой, ничего кроме слабости и не признавал за нею способности идти на реаль ные действия, кроме как в единении с массой».]

В войне за австрийское наследство 1 французские войска одержали несколько блестящих побед, и Франция могла, неви димому, добиться от Австрии уступки довольно обширной территории в нынешней Бельгии; но Людовик XV не требовал этой уступки, потому что он воевал, по его словам, не как купец, а как король, и Аахенский мир ничего не дал французам 2; а если бы у Людовика XV был другой характер или если бы на его ме сте был другой король, то, может быть, увеличилась бы терри тория Франции, вследствие чего несколько изменился бы ход ее экономического и политического развития.

Семилетнюю войну 3 Франция вела, как известно, уже в союзе с Австрией. Говорят, что этот союз был заключен при сильном содействии г-жи Помпадур, чрезвычайно польщенной тем, что гордая Мария-Терезия назвала ее в письме к ней своей кузиной или своей дорогой подругой (bien bonne amie). Можно сказать поэтому, что если бы Людовик XV имел более строгие нравы или если бы он менее поддавался влиянию своих фаво риток, то г-жа Помпадур не приобрела бы такого влияния на ход событий и они приняли бы другой оборот.

Далее. Семилетняя война была неудачна для Франции 4: ее генералы потерпели несколько постыднейших поражений. Вообще они вели себя более чем странно. Ришелье занимался грабежом, а Субиз и Брольи постоянно мешали друг другу. Так, когда Брольи атаковал неприятеля при Филлингаузене, Субиз слышал пушечные выстрелы, но не пошел на помощь к товарищу, как это было условлено и как он, без сомнения, должен был сделать, и Брольи вынужден был отступить *. Крайне неспособному Субизу покровительствовала та же г-жа Помпа дур. И можно опять сказать: если бы Людовик XV был менее сластолюбив или если бы его фаворитка не вмешивалась в по литику, то события не сложились бы так неблагоприятно для Франции.

Французские историки говорят, что Франции вовсе и не нужно было воевать на европейском материке, а следовало со средоточить все свои усилия на море, чтобы отстоять от пося гательства Англии свои колонии. Если же она поступила иначе, то тут опять была виновата неизбежная г-жа Помпадур, желав шая угодить «своей дорогой подруге» Марии-Терезии. Вследст вие Семилетней войны Франция лишилась лучших своих коло ний, что, без сомнения, сильно повлияло на развитие ее экономических отношений. Женское тщеславие выступает здесь перед нами в роли влиятельного «фактора» экономического развития. Нужны ли другие примеры? Приведем еще один, может быть, наиболее поразительный. Во время той же Семилетней войны, в августе 1761 г., австрийские войска, соединившись с русскими в Силезии, окружили Фридриха около Штригау. Его положение было отчаянное, но союзники медлили нападением, и генерал Бутурлин, простояв 20 дней перед неприятелем, даже совсем ушел из Силезии, оставив там только часть своих сил для подкрепления австрийского генерала Лаудона. Лаудон взял Швейдниц, около которого стоял Фридрих, но этот успех был маловажен. А если бы Бутурлин имел более решительный характер? Если бы союзники напали на Фридриха, не дав ему окопаться в своем лагере? Возможно, что они разбили бы его наголову и он должен был бы подчиниться всем требованиям победителей. И это произошло едва за несколько месяцев до того, как новая случайность, смерть императрицы Елисаветы, сразу и сильно изменила положение дел в благоприятном для Фридриха смысле 1. Спрашивается, что было бы, если бы Бутурлин имел больше решительности или если бы его место занимал чело век, подобный Суворову?

• * Другие говорят, впрочем, что виноват был не Субиз, а Брольи, ко торый не стал ждать своего товарища, не желая делить с ним славу победы. Для нас это не имеет никакого значения, так как нимало не изменяет дела.

Разбирая взгляды историков-«фаталистов», Сент-Бев вы сказал еще и другое соображение, на которое тоже следует обратить внимание. В цитированной уже нами статье об «Исто рии французской революции» Минье он доказывал, что ход и ис ход французской революции обусловлены были не только теми общими причинами, которые ее вызвали, и не только теми стра стями, которые она вызвала в свою очередь, но также и множе ством мелких явлений; ускользающих от внимания исследова теля и даже совсем не входящих в число общественных явлений, собственно так называемых. «В то время, как действовали эти (общие) причины и эти (вызванные ими) страсти, — писал он, — физические и физиологические силы природы тоже не без действовали: камень продолжал подчиняться силе тяжести; кровь не переставала обращаться в жилах. Неужели не изме нился бы ход событий, если бы, положим, Мирабо не умер от горячки; если бы случайно упавший кирпич или апоплексиче ский удар убил Робеспьера; если бы пуля сразила Бонапарта? И неужели вы решитесь утверждать, что исход их был бы тот же самый? При достаточном числе случайностей, подобных предп оложенным мною, он мог бы быть совершенно противополо жен тому, который, по-вашему, был неизбежен. А ведь я имею п раво предполагать такие случайности, потому что их не исключают ни общие причины революции, пи страсти, порожденные этими общими причинами». Он приводит далее известное заме чание о том, что история пошла бы совсем иначе, если бы нос Клеопатры был несколько короче, и в заключение, признавая, что в защиту взгляда Минье можно сказать очень многое, он еще раз указывает, в чем заключается ошибка этого автора: Минье приписывает действию одних только общих причин те результаты, появлению которых способствовало также мно жество других, мелких, темных и неуловимых причин; его строгий ум как бы не хочет признать существования того, в чем он не видит порядка и законосообразности.

VI

Основательны ли эти возражения Сент-Бева? Кажется, в них есть некоторая доля истины 1. Но какая же именно? Чтобы определить ее, рассмотрим сначала ту мысль, что человек мо жет «внезапными решениями своей воли» ввести в ход событий новую силу, способную значительно изменить его. Мы привели несколько примеров, как нам кажется, хорошо ее поясняю щих. Вдумаемся в эти примеры.

Всем известно, что в царствование Людовика XV военное дело все более и более падало во Франции. По замечанию Анри Мартэна, во время Семилетней войны французские войска, за которыми всегда тянулось множество публичных женщин, торговцев и слуг и в которых было втрое больше обозных ло шадей, чем верховых, напоминали собою скорее полчища Да рия и Ксеркса, чем армии Тюрэння и Густава-Адольфа * 2. Архенгольц говорит в своей истории этой войны, что французские офицеры, назначенные в караул, часто покидали вверенные им посты, отправляясь потанцевать где-нибудь по соседству, и исполняли приказания начальства только тогда, когда находили это нужным и удобным. Такое жалкое положение военного де ла обусловливалось упадком дворянства, — которое продолжало, однако, занимать все высшие должности в армии, — и общим расстройством всего «старого порядка», быстро шедшего к своему разрушению. Одних этих общих причин было вполне доста точно для того, чтобы придать Семилетней войне невыгодный для Франции оборот. Но несомненно, что неспособность генералов, подобных Субизу, еще более умножила для французской армии шансы неудачи, обусловленные общими причинами. А так как Субиз держался благодаря г-же Помпадур, то необходимо признать, что тщеславная маркиза была одним из «факторов», значительно усиливших неблагоприятное для Франции влия ние общих причин на положение дел во время Семилетней войны.

Маркиза де-Помпадур сильна была не своей собственной си лой, а властью короля, подчинившегося ее воле. Можно ли сказать, что характер Людовика XV был именно таков, каким он непременно должен был быть по общему ходу развития обще ственных отношений во Франции? Нет, при том же самом ходе этого развития на его месте мог оказаться король, иначе относившийся к женщинам. Сент-Бев сказал бы, что для этого до статочно было бы действия темных и неуловимых физиологиче ских причин. И он был бы прав. Но если так, то выходит, что эти темные физиологические причины, повлияв на ход и исход Семи летней войны, тем самым повлияли и па дальнейшее экономи ческое развитие Франции, которое пошло бы иначе, если бы Семилетняя война не лишила ее большей части колоний. Спра шивается, не противоречит ли этот вывод понятию о законосооб разности общественного развития?

• * «Histoire de France», 4-eme edition, t. XV, p. 520—521. [«История Франции", 4-е изд., т. XV, стр. 520—521.]

Нет, нисколько. Как ни несомненно в указанных случаях действие личных особенностей, не менее несомненно и то, что оно могло совершиться лишь при данных общественных условиях. После сражения при Росбахе французы страшно негодовали на покровительницу Субиза. Она каждый день получала множество анонимных писем, полных угроз и оскорблений. Это очень сильно волновало г-жу Помпадур; она стала страдать бессонни цей *. Но она все-таки продолжала поддерживать Субиза. В 1762 г. она, заметив ему в одном из своих писем, что он не оправдал возложенных на него надежд, прибавляла: «не бойтесь, однако, ничего, я позабочусь о ваших интересах и постараюсь примирить вас с королем» **. Как видите, она не уступила об щественному мнению. Почему же не уступила? Вероятно, по тому, что тогдашнее французское общество не имело возможно сти принудить ее к уступкам. А почему же тогдашнее француз ское общество не могло сделать этого? Ему препятствовала в этом его организация, которая, в свою очередь, зависела от соотношения тогдашних общественных сил во Франции. Следо вательно, соотношением этих сил и объясняется в последнем счете то обстоятельство, что характер Людовика XV и прихоти его фавориток могли иметь такое печальное влияние на судьбу Франции. Ведь если бы слабостью по отношению к женскому полу отличался не король, а какой-нибудь королевский повар или конюх, то она не имела бы никакого исторического значения. Ясно, что дело тут не в слабости, а в общественном положении лица, страдающего ею. Читатель понимает, что эти рассужде ния могут быть применены и ко всем другим вышеприведенным примерам. В этих рассуждениях нужно лишь изменить то, что подлежит изменению, например вместо Франции поставить Россию, вместо Субиза — Бутурлина и т. д. Поэтому мы не будем повторять их.

• * См. «Memoires de madame du Hausset», Paris 1824, p. 181. [«Воспоминания г-жи дю-Госсэ», Париж 1824, стр. 181.] 1
• ** «Lettres de la marquise de Pompadour», Londres 1772, t. I. [«Письма маркизы де - Помпадур», Лондон 1772, т. I. ]

Выходит, что личности благодаря данным особенностям своего характера могут влиять на судьбу общества. Иногда их влияние бывает даже очень значительно, но как самая воз можность подобного влияния, так и размеры его определяются организацией общества, соотношением его сил. Характер личности является «фактором» общественного развития лишь там, лишь тогда и лишь постольку, где, когда и поскольку ей позволяют это общественные отношения.

Нам могут заметить, что размеры личного влияния зависят также и от талантов личности. Мы согласимся с этим. Но лич ность может проявить свои таланты только тогда, когда она зай мет необходимое для этого положение в обществе. Почему судьба Франции могла оказаться в руках человека, лишенного всякой способности и охоты к общественному служению? По тому что такова была ее общественная организация. Этой орга низацией и определяются в каждое данное время те роли, — а следовательно, и то общественное значение, — которые могут выпасть на долю даровитых или бездарных личностей.

Но если роли личностей определяются организацией обще ства, то каким же образом их общественное влияние, обуслов ленное этими ролями, может противоречить понятию о законосообразности общественного развития? Оно не только не проти воречит ему, но служит одной из самых ярких его иллю страций.

Но тут надо заметить вот что. Обусловленная организацией общества возможность общественного влияния личностей от крывает дверь влиянию на исторические судьбы народов так называемых случайностей. Сластолюбие Людовика XV было не обходимым следствием состояния его организма. Но по отношению к общему ходу развития Франции это состояние было случайно. А между тем оно не осталось, как мы уже сказали, без влияния на дальнейшую судьбу Франции и само вошло в число причин, обусловивших собою эту судьбу. Смерть Мирабо, конечно, причинена была вполне законосообразными патологи ческими процессами. Но необходимость этих процессов выте кала вовсе не из общего хода развития Франции, а из некото рых частных особенностей организма знаменитого оратора и из тех физических условий, при которых он заразился. По отно шению к общему ходу развития Франции эти особенности и эти условия являются случайными. А между тем смерть Мирабо по влияла на дальнейший ход революции и вошла в число причин, обусловивших его собою.

Еще поразительнее действие случайных причин в выше приведенном примере Фридриха II, вышедшего из крайне затруднительного положения лишь благодаря нерешительно сти Бутурлина. Назначение Бутурлина даже по отношению к общему ходу развития России могло быть случайным в опреде ленном нами смысле этого слова, а к общему ходу развития Пруссии оно, конечно, не имело никакого отношения. А между тем не лишено вероятия то предположение, что нерешительность Бутурлина выручила Фридриха из отчаянного положения. Если бы на месте Бутурлина был Суворов, то, может быть, история Пруссии пошла бы иначе. Выходит, что судьба государств зависит иногда от случайностей, которые можно назвать случайностями второй степени.

«In allem Endlichen ist em Element des Zuf a lligen», — гово рил Гегель (во всем конечном есть элемент случайного). В науке мы имеем дело только с «конечным»; поэтому можно сказать, что во всех процессах, изучаемых ею, есть элемент случайности. Не исключает ли это возможности научного познания явлений? Нет. Случайность есть нечто относительное. Она является лишь в точке пересечения необходимых процессов. Появление европейцев в Америке было для жителей Мексики и Перу случайностью в том смысле, что не вытекало из общественного развития этих стран. Но не случайностью была страсть к мореплаванию, овладевшая западными европейцами в конце средних веков; не случайностью было то обстоятельство, что сила евро пейцев легко преодолела сопротивление туземцев. Не слу чайны были и последствия завоевания Мексики и Перу европейцами; эти последствия определились в конце концов равнодей ствующей двух сил: экономического положения завоеванных стран, с одной стороны, и экономического положения завоева телей — с другой. А эти силы, как и их равнодействующая, вполне могут быть предметом строгого научного исследования.

Случайности Семилетней войны имели большое влияние на дальнейшую историю Пруссии. Но их влияние было бы совсем не таково, если бы они застали ее на другой стадии развития. Последствия случайностей и здесь были определены равнодейст вующей двух сил: социально-политического состояния Пруссии, с одной стороны, и социально-политического состояния влиявших на нее европейских государств — с другой. Следовательно, и здесь случайность нисколько не мешает научному изучению явлений.

Теперь мы знаем, что личности часто имеют большое влия ние на судьбу общества, но что влияние это определяется его внутренним строем и его отношением к другим обществам. Но этим еще не исчерпан вопрос о роли личности в истории. Мы должны подойти к нему еще с другой стороны.

Сент-Бев думал, что при достаточном числе мелких и темных причин указанного им рода французская революция могла бы иметь исход, противоположный тому, который мы знаем. Это большая ошибка. В какие бы замысловатые сплетения ни соеди нялись, мелкие психологические и физиологические причины, они ни в каком случае не устранили бы великих общественных нужд, вызвавших французскую революцию; а пока эти нужды оставались бы неудовлетворенными, во Франции не прекрати лось бы революционное движение. Чтобы исход его мог быть противоположен тому, который имел место в действительности, нужно было бы заменить эти нужды другими, им противоположными; а этого, разумеется, никогда не в состоянии были бы сде лать никакие сочетания мелких причин.

Причины французской революции заключались в свойст вах общественных отношений, а предположенные Сент-Бевом мелкие причины могли корениться только в индивидуальных особенностях отдельных лиц. Последняя причина общественных отношений заключается в состоянии производительных сил. Оно зависит от индивидуальных особенностей отдельных лиц разве лишь в смысле большей или меньшей способности таких лиц к техническим усовершенствованиям, открытиям и изобре тениям. Сент-Бев имел в виду не такие особенности. А все воз можные другие особенности не обеспечивают отдельным лицам непосредственного влияния на состояние производительных сил, а, следовательно, и на те общественные отношения, которые им обусловливаются, т. е. на экономические отношения. Ка ковы бы ни были особенности данной личности, она не может устранить данные экономические отношения, раз они соответ ствуют данному состоянию производительных сил. Но индиви дуальные особенности личности делают ее более или менее год ной для удовлетворения тех общественных нужд, которые выра стают на основе данных экономических отношений, или для противодействия такому удовлетворению. Насущнейшей обще ственной нуждою Франции конца XVIII века была замена устаревших политических учреждений другими, более соот ветствующими ее новому экономическому строю. Наиболее видными и полезными общественными деятелями того вре мени были именно те, которые лучше всех других способны были содействовать удовлетворению этой насущнейшей нужды. Поло жим, что такими людьми были Мирабо, Робеспьер и Бонапарт. Что было бы, если бы преждевременная смерть не устранила Мирабо с политической сцены? Партия конституционной монар хии долее сохранила бы крупную силу; ее сопротивление рес публиканцам было бы поэтому энергичнее. Но и только. Ни какой Мирабо не мог тогда предотвратить торжества республи канцев. Сила Мирабо целиком основывалась на сочувствии и доверии к нему народа, а народ стремился к республике, так как двор раздражал его своей упрямой защитой старого порядка. Едва только народ убедился бы, что Мирабо не сочувствует его республиканским стремлениям, он сам перестал бы сочувствовать Мирабо, и тогда великий оратор потерял бы почти всякое влияние, а затем, вероятно, пал бы жертвой того самого движения, которое он напрасно старался бы задержать. При близительно то же можно сказать и о Робеспьере. Допустим, что он в своей партии представлял собою совершенно незаменимую силу. Но он был, во всяком случае, не единственной ее силой. Если бы случайный удар кирпича убил его, скажем, в январе 1793 года 1, то его место, конечно, было бы занято кем-нибудь дру гим, и, хотя бы этот другой был гораздо ниже его во всех смыс лах, события все-таки пошли бы в том самом направлении, в ка ком они пошли при Робеспьере. Так, например, жирондисты, наверное, и в этом случае не миновали бы поражения; но воз можно, что партия Робеспьера несколько раньше лишилась бы власти, так что мы говорили бы теперь не о термидорской, а о флориальской, прериальской или мессидорской реакции 2. Иные скажут, может быть, что Робеспьер своим неумолимым терроризмом ускорил, а не замедлил падение своей партии. Мы не станем рассматривать здесь это предположение, а примем его, как будто бы оно было вполне основательно. В таком слу чае нужно будет предположить, что падение партии Робеспьера совершилось бы вместо термидора в течение фруктидора или вандемьера, или брюмера. Короче, оно совершилось бы, может быть, раньше, а может быть, позже, но все-таки непременно совершилось бы, потому что тот слой народа, на который опира лась эта партия, был вовсе не готов для продолжительного гос подства. О результатах же «противоположных» тем, которые явились при энергичном содействии Робеспьера, во всяком слу чае не могло бы быть и речи.

Не могли бы они явиться и в том случае, если бы пуля пора зила Бонапарта, скажем, в сражении при Арколе 3. То, что сде лал он в итальянских и других походах, сделали бы другие генералы. Они, вероятно, не проявили бы таких талантов, как он, и не одержали бы таких блестящих побед. Но французская республика все-таки вышла бы победительницей из своих тог дашних войн, потому что ее солдаты были несравненно лучше всех других европейских солдат. Что касается 18 брюмера 4 и его влияния на внутреннюю жизнь Франции, то и здесь общий ход и исход событий по существу были бы, вероятно, те же, что и при Наполеоне. Республика, насмерть пораженная 9 термидора, умирала медленной смертью. Директория * не могла восстано вить порядок, которого больше всего жаждала теперь буржуа зия, избавившаяся от господства высших сословий. Для восстановления порядка нужна была «хорошая шпага», как выра жался Сийэс. Сначала думали, что роль благодетельной шпаги сыграет генерал Жубер 1, а когда он был убит при Нови, стали говорить о Моро, о Макдональде, о Бернадотте *. О Бонапарте заговорили уже после; а если бы он был убит, подобно Жуберу, то о нем и совсем не вспомнили бы, выдвинув вперед какую- нибудь другую «шпагу». Само собою разумеется, что человек, возводимый событиями в звание диктатора, должен был с своей стороны неутомимо пробиваться к власти, энергично расталки вая и беспощадно давя всех, заграждавших ему дорогу. У Бонапарта была железная энергия, и он ничего не щадил для дости жения своих целей. Но и кроме него тогда не мало было энергичных, талантливых и честолюбивых эгоистов. Место, кото рое удалось ему занять, наверное, не осталось бы не занятым. Положим, что другой генерал, добившись этог