Спортивное единство

Раньше в небольших поселениях все жители пребывали под взглядом друг друга. Паноптикум Фуко ― это, конечно, антиутопия. Он описывает дисциплинарное общество на основе устройства тюрьмы. Надзиратели располагаются в центральной башне с затемненными окнами, откуда наблюдают за камерами-инсулами, где за прозрачными стенами проживают граждане-заключенные. Раньше этот ужасный ад был уготован преступникам. Мирные люди пребывают под взглядами друг друга. Каждый является одновременно надзирателем и поднадзорным. Нет никакой полиции нравов. Все знают друг друга, и каждый может публично высказать свое мнение о поведении другого. В сущности, все пространство жизни раньше было общественным. Человек разве что в бане пребывал в чем мать родила. Ночные рубашки были украшены благочестивыми надписями. Существует гравюра, изображающая Лютера сидящим на ночном горшке, под нею надпись, которая сообщает, что в таком положении нельзя пребывать более двадцати минут, иначе дьявол успеет проникнуть в душу сквозь отверстие снизу. Ужас! На самом деле речь идет о том, что человек должен постоянно пребывать в общественном пространстве[62].

Где же сегодня можно узреть общественное пространство? Парадокс в том, что все говорят о социальном прогрессе, а социальное пространство деградирует. Неудивительно, что для его объединения нередко снова используется образ Чужого. Жизнь превратилась в какой-то кошмар. Мы боимся выходить на улицу, ибо постоянно ожидаем нападения. Во многом это следствие нагнетания страха масс медиа. Люди постоянно ощущают себя жертвами. Этим пользуются террористы. Современное общество с его сложными сетями коммуникации весьма уязвимо. Не только террорист, но и любой озлобленный или просто пьяный индивид легко может нанести большой ущерб. Однако повышение технической оснащенности и отсутствие надлежащей системы безопасности не объясняет нарастания угрозы жизни в техногенном обществе. На самом деле раньше люди не пользовались замками не потому, что нечего было красть. Просто они не боялись, а доверяли соседям. Сегодня феномен соседства исчезает. Другой ― это источник опасности.

Как стало возможным, что в условиях роста больших городов, где люди пребывают скученными в толпу, общество, по сути, исчезает? Что же происходит в наших выставочных и концертных залах, в супермаркетах, в школе и на работе, где индивиды теснятся на виду друг у друга? Первое, что бросается в глаза, — отчужденность. Люди стараются не замечать друг друга. Конечно, царит вежливость и каждый старается прилично выглядеть. Однако это и создает невидимый барьер для общения. Раньше, побывав на ярмарке, человек узнавал все новости. Посещение сельмага давало информации больше, чем телевизор. А главное, сообщаемые новости не воспринимались с характерным для современных горожан безразличием. Конечно, и в устной и, тем более, в письменной культурах живое участие граждан в общественной жизни нередко сводилось к сплетням и пересудам, однако в целом люди ощущали себя звеньями единой цепи и отзывались на беды других не только вежливым сочувствием, но и реальной поддержкой.

Удивительная вещь — инерция мысли. Интеллектуалы долгое время не замечали изменений, производимых масс медиа. Затем они занялись их критикой и заговорили исключительно о негативных последствиях медиализации. Главная опасность видится в том, что стирается объективная реальность и на ее место приходит вымышленная, виртуальная реальность. Однако человек, его представления о самом себе и окружающем мире ― все это искусственные изначально символические образования. Известно, что греки весьма долго искали ответ на загадку человека, и созданная философами идея человека во многом определила успехи греческой цивилизации. Современные медиатехнологии по-своему символизируют мир и трансформируют технологии книжной культуры. «Книжников» тоже упрекали в бегстве от реальности. А так называемое классическое образование, основанное на изучении классиков, готовило государственную элиту и воспитывало патриотизм. Сегодня космополитами не рождаются, а становятся благодаря использованию символических технологий.

Зацикливание гуманитариев на критике масс медиа мешает им увидеть действие иных технологий. История человечества может быть рассмотрена под углом поисков способов объединения все растущего количества людей. Занимая обширную территорию, они уже не собирались вместе, но имели общую память в форме мифов и сказаний и примерно одинаковые культы и ритуалы. По вечерам певцы-сказители распевали героические песни, периодически шаманы ввергали племя в транс для общения с богами. Но были и другие повседневные заботы, такие как совместный сбор урожая, охота на крупных животных, наконец, война и праздники. Вот так на основе близких и сильных взаимоотношений сплачивались коллективы традиционного общества.

Революционным становится ХХ в. ― эпоха зарождения массового общества и страха элиты перед толпой. Это начало новой истории строительства больших общественных коллекторов: конгрессы, дворцы съездов, театры, магазины (пассажи), концертные залы и стадионы. История этих мест не прописана, нет специальной науки о таких социальных пространствах. История человечества ― это еще история собраний и заседаний. Они всегда проходили с пафосом целостности. Если проанализировать речи наших партийных вождей на периодических съездах и конференциях, то можно отметить трансформацию риторики целостности. Ярким примером воодушевления была речь Дзержинского на Пленуме 1926 г., после которой ему стало плохо и он умер. В дальнейшем партсобрания превратились в производственные совещания, на них царила скука, люди дремали, болтали, сплетничали. Речи нынешних партийных функционеров тоже уже не взывают к единству партии и народа.

Корпоративные собрания земляков, акционеров и т. п. тем более не показывают пафоса единения. Председатель собрания обычно благодарит спонсоров, без помощи которых не состоялось бы торжественное мероприятие. И никогда не взывает к чуду единства. Оно реализуется на фуршете.

В 1930-е спорт стал государственным и даже политическим делом. Макс Нордау ― один из основателей сионизма ― видел проблему евреев в физическом вырождении и призывал их стать сильными. Любопытно, что идея мускульного возрождения охватила всех националистов. Протестуя против проекта Просвещения, люди забыли о братстве. Но опора на расу и родину обернулась войной. Особенно сильно пострадали евреи. Поэтому они раньше других вернулись к ценностям рационализма и универсализма и рассчитывают на диалог цивилизаций. Но не является ли смесь национализма и спорта взрывоопасной? Нельзя утверждать, что спорт объединяет мир. Он и разъединяет, поскольку остается одним из немногих легитимных способов доказательства национального превосходства. В ХХ в. стадион превращается в гигантский архитектурный коллектор для огромного числа агрессивно настроенных людей. Но не надо этого бояться: все-таки спортивные соревнования и даже стычки фанатов ― это не война. Возникает вопрос: почему открытый в глубокой древности эффект арены Колизея ― этого обладающего наркотическим эффектом спектакля ― вновь возрождается спустя тысячелетие? Ответ состоит в том, что власть боится народной демократии. Поэтому наступление эры масс сопровождается разработкой ритуалов, контролирующих поведение людей.

Г. Тард придавал гипнозу важное значение и считал спорт формой внушения. Заражение и подражание ― вот как достигается единство на стадионе. Здесь главную роль играют уши и глаза. Стадион ― прямая противоположность агоре, где консенсус достигается на основе разговоров. Э. Канетти определял массу через ринг и этим указал на значимость архитектуры стадиона и особенно акустического эффекта. Как и афинские деятели, современные режиссеры консенсуса опираются на объединяющее и цементирующее воздействие музыки. И сегодня разного рода шоу происходят на стадионах. Этот фонотопический синтез достигается в форме общего энтузиазма, возникающего в процессе слияния индивидов в целое.

Стадион для присутствующих ― это место убеждения в истине. Его модель сложилась в ходе поисков общественного контейнера, прообразом которой стало Марсово поле, где протекали с большой помпой разного рода демонстрации. После Французской революции взамен храма пришлось вырабатывать новые ритуалы «сборки» нации в единое целое на основе величественных шествий и гипнотических речей. Так достигался синтез организации и психотехники. В эпоху модерна искусство социального синтеза достигло наивысшего расцвета. Единодушие и энтузиазм стали продуктом специальной организации. Мощный культурно-политический эффект достигался не рефлексией, а искусством. Модерн на дифференциацию общества отвечал усилением роли центра. Марсово поле в Париже, театр в Байрете, Красная площадь в Москве, спортивный стадион в Берлине ― все это архитектурное выражение сопротивления децентрации.

П. Слотердайк рассматривает стадион как один из коллекторов, где происходит «сборка» общественного тела. Он утверждает, что тоталитаризм возрождается в форме консенсуса на стадионах. Стадион — гигантский фонотоп: рев толпы и поднимаемый ею шум расценивается социальными демагогами как выражение единодушия. Футбол ― это сонорный плебисцит. Олимпийские игры, русская революция и фашизм ― это, по Слотердайку, ключевые слова в истории строительства общественного контейнера. То, что позволяет объединить три разные феномена, это поиски гигантского интерьера для мобилизации множественности людей путем инсценировки борьбы и победы[63].

По мнению В. Беньямина, единство публичного мира товаров и интимного мира желаний достигается в пассажах. Но они уже не являются примером подражания новых архитекторов. Превращение в торговые центры дворцов культуры, вокзалов и иных общественных мест ― это проявление ультрамодерна. Если советские архитекторы создавали пространства для коллективных тел, то во время перестройки все они были отданы под торговые залы. Сегодня, после осознания опасности децентрации, характерной для постмодерна, вновь начались поиски новой целостности. Для этого приходится использовать и старые технологии. Плакаты, конечно, вытеснены постерами, изображения одного лица телеведущего сменились каждодневно являющимися на телеэкране разными лицами, что свидетельствует о попытках объединения элиты, как некой фотогенной подгруппы, представляющей общество.

Спортивная идеология эксплуатирует олимпийскую идею, но на деле мотивом государственной поддержки спорта является стремление к психической «сборке» этнически и медиально разобщенной массы в одно целое. Серия олимпийских игр возвышается над временем, она объединяет историю. Именно в свете этой задачи следует осмыслять неоаристократические попытки возрождения спортивного движения. Под руководством Людвига Куртиуса были воссозданы оригинальные олимпийские состязания и построен стадион в Афинах. «Олимпия» задумывалась как страна спорта, где судьями выступали университетские профессора. Чтобы стать атлетом, перешагивающим границы обычных человеческих возможностей, необходимо уверовать в телесный суверенитет. Олимпизм внушает уверенность, что власть идет от здорового тела. Олимпийские игры, как говорил Пьер Кубертен, есть ни что иное, как продолжение грекофилии. Он осмыслял их в свете вагнеровского театра в Байрете, который задумывался как способ объединения Германии. Таким образом, эпоха Просвещения дала свое понимание спорта как формы воспитания здоровой аристократической элиты. Как в Байрете происходило возрождение трагедии из духа музыки, так и олимпиады путем возрождения атлетизма должны были привести к появлению просвещенных масс. Таким образом, строительство стадионов пришло на смену филологическому ренессансу и постепенно привело к вытеснению книжной культуры. Преобразование греческого стадиона в римскую арену, в психополитическую машину, продуцирующую победу, стало знаковым событием. Возведение победителя на пьедестал, вручение олимпийских наград ― это цивилизованная форма решения проблемы повышения социальной аффективности.

Латентный потенциал олимпийского движения проявился в играх 1936 г. Они были проведены за две недели и стали триумфом организации, во многом благодаря поддержке национал-социалистов. Хотя шеф-организатор Карл Дим использовал ритуал доставки огня из Олимпии, Греция, несомненно, уступила Риму. Монументальный неогероический стиль сочетался с нарко-нарциссическим массовым спектаклем. Гитлер скептически относился к олимпийским играм, называя их физкультурой. Он понимал роль величественных сооружений в трагико-сентиментальной манере и рассчитывал на то, что их руины, подобно останкам Колизея, удержат его дело в памяти потомков на долгие века. Он подключил к проектированию берлинского стадиона Шпеера, которым была спроектирована мощная машина власти для слияния индивида с коллективом и отбрасывались всяческие надежды на сохранение индивидуальности. Тот, кто победил, переставал быть индивидуумом. Он становился героем и, поднимаясь на пьедестал, излучал политическую и расовую энергию.

Ирония истории проявляется в том, что взлет спортивного ренессанса был обеспечен нацистским режимом. Фашисты были мастера по части организации массовых факельных шествий и четко соединили национал-социалистическую идеологию с олимпийским пафосом. Молодежная спортивная элита вызывала энтузиазм масс. Тайна гитлеровского успеха в том, что он был руководителем празднеств, создававших иллюзию народного единства. Гитлер был мистиком, который чувствовал настроение масс, а они чувствовали его настроение. Народ соединялся в фюрере, а фюрер представлял народ как гомогенное целое.

Одной арены как коллектора, объединяющего массу, недостаточно. Требуется медиум (пресса, радио или ТВ), работающий на дистанции, распространяющий энергию зрителей на остальную массу населения. Во время олимпийских игр эффект возбуждения приобретает планетарный характер. То, что называют единством, ― это продукт производства общественных коллекторов, оснащенных такими медиумами, как громкоговорители и телекамеры, не упускающие ни одного события, в курсе которых, благодаря ежедневной прессе и радиорепортажам, должен быть каждый.