М. Крылова «Рафаэль с душой Микеланджело» («Российские вести»)

С Улановой произошло редкое чудо, такое же, что описывает Евтушенко, вспоминая о встречах с Дмитрием Шостаковичем. Поэтому было удивительно сознавать: он общается с гением, живущим в повседневной гуще событий. Вот так и с Улановой. Многие балерины блестяще танцевали. Лишь единицы удостоились от эпохи чести стать ее символом.

Исполнительская карьера Улановой пришлась на 30-50-е годы. Яркое начало в Ленинграде, триумфы в Большом театре, благоговение всяческих «вождей». Сталинские и прочие премии, звание Героя соцтруда… Ее пытались использовать апологеты режима, негласно объявившие наш балет и наших великих артистов мощным идеологическим оружием. Гордились тем, что ей поставили памятник в Стокгольме, перед зданием музея танца, «первый памятник советскому человеку в капиталистической стране, поставленный при жизни». Это наши мифы. Запад плодил свои. После прорыва «железного занавеса», после потрясших Англию постсталинских гастролей ГАБИа 1956 года, тамошние газеты объявили «скромность и сдержанность балерины проявлением советского коллективизма».

А ее искусство выплескивалось из всех схем, ломало газетные клише. Улановский танец объединял, перед его убедительностью исчезали все искусственные барьеры, взведенные предрассудками. Оставались люди, не «левые», не «правые» – просто люди с их проблемами «на все времена». И она «говорила» своей пластикой – со всеми и с каждым. Вела особую доверительную беседу, разговор наедине, негромкий и решающий.

Окрестности озера Селигер – ее любимые места отдыха.

И танец Улановой сравнивали со «среднерусским пейзажем, озерной гладью и равнинными далями». А мне, не видевшей ее на сцене, немногочисленные несовершенные съемки напоминают о радуге после дождя: неяркое многоцветье, умиротворяющее стихию.

Эпохе насильственного оптимизма и дутой мажорности она противопоставила иной мотив: тихое, но огромной мощи упорство души, сопротивление духа торжеству материи.

Она вносила сложность полутонов в царство определенности. Это не была продуманная программа, так диктовала ей интуиция. Уланова танцевала – как брала верхнее до, длила щемящую ноту, отметая все наносное, преходящее. Эгоистическая людская суета становилась в эти мгновения смешной, ненужной, упраздненной. И зрители обожали ее за этот дар – за возможность ощутить что-то насущное, как хлеб, узнать силу протеста против насилия, безверия и утраты принципов.

Уланова напоминала об актуальности «старомодного» классического балета, стряхнула с него запах нафталина. Через условия, идеально расчерченные движения она ясно «говорила» о непостижимой двойственности женской души, о ее силе-слабости. На ее спектакли ходили, как ходят в Лувр смотреть на улыбку Джоконды. Она притягивала, как магнит, напоминая своей сложной простотой облик пушкинской Татьяны («…без взора наглого для всех, без притязаний на успех, без этих маленьких ужимок, без подражательных затей…»).

Во время войны солдаты брали на фронт ее фотографии, носили их в кармане гимнастерки. А иностранцы исчисляли время пребывания в Москве количеством увиденных улановских спектаклей. Феминистки кричали: смотрите, чего может добиться женщина! А мужчины видели в ее Одетте, Марии, Джульетте, Жизели воплощение женственности, нуждающейся в защите и покровительстве… Этот удивительный балеринский тип, эта акварелью прописанная, драматическая лирика оказались нужными в эпоху, когда в Восточной Европе тон задавали крепко сбитые стахановки, а на Западе – чересчур уверенные в своей сексапильности «дивы», плохие копии с Гарбо, Хейворт и Монро.

Миф Улановой длится, не проходит. В Никитском ботаническом саду ее именем назван особый сорт роз, а в Голландии знаменитый цветовод окрестил в ее честь тюльпаны. Цветочный запах, как танец, - эфемерен, летуч, был – и уже нет, пронесся – и исчез. Но каждый год розы и тюльпаны расцветают заново, и магия возобновляется, и Галина Уланова празднует очередной день рождения.

И по-прежнему весь мир смотрит на нее, как писала когда-то французская газета, «глазами влюбленного Ромео».