2015-05-12
339
Я родился в разгар войны, 29 июля 1917 года, в день, когда мужчины отнесли гроб с телом отца на кладбище. Моя беременная мать жила тогда в Верхней Силезии, в Альт-Шалькендорфе, в доме родителей; ей был прописан постельный режим. Сквозь оконные стекла комнаты она видела, как проходит похоронный кортеж с гробом мужа. Она рыдала взахлеб. Звонили колокола. Судя по тому, что мне рассказывали, сцена была ужасная.
Несколькими днями раньше отец вернулся с фронта с тяжелым ранением. Ему едва хватило сил на то, чтобы перед смертью повидать жену. Вот практически все, что я о нем знаю, – за исключением того, что ему было тридцать шесть лет, что был он строителем и что звали его Рохус – странное имя французского, кажется, происхождения, которое значит «красный». Роды начались через несколько часов после того, как тело опустили в могилу. Вполне естественно, что меня нарекли именем отца.
Мать умерла два с половиной года спустя от легочной инфекции, вызванной, скорее всего, осложнениями после тяжелого гриппа. О ней я тоже знаю совсем немного. Воспитали меня ее родители, заменившие мне отца и мать. О своей дочери они говорили очень мало. Ее фотографий в доме не было. Так что нельзя сказать, что, пока я подрастал, меня окружали воспоминания об умерших родителях.
И все-таки детство мое было радостным. Меня окружала простая и спокойная деревенская жизнь. У нас была корова, свинья и гектар земли. В маминой комнате жил теперь ее брат. А у меня был отличный приятель, Пауль, сын наших соседей, – с ним вместе мы рыбачили и катались на велосипедах. Я понемногу читал, в основном рыцарские романы пера Генриха фон Плауэна, истории сражений, Крестовых походов и осад. Когда мне было пять лет, старший брат умер: от холодной воды остановилось сердце, когда он упал в нашу речушку во время игры с приятелями. И снова траур, но о нем я почти ничего не помню.
За столом я очень любил слушать деда. Он был чернорабочим на больших стройках. Любил подолгу рассказывать о том, как здесь, в Берлине, принимал участие в строительстве канала Тельтов. Случалось ему вспоминать и очень мучительный эпизод, когда в 1871-м во время войны с Францией его отказались зачислить в ряды немецких вооруженных сил. Об этом он до сих пор говорил с трудом.
Дед был человеком прагматичным, принципиальным, с тяжелым властным характером, настоящий пруссак. Со мной он не лютовал, но уж если что-нибудь говорил, его нужно было беспрекословно слушаться. Для него само собой разумелось, что я получу профессиональное образование и буду добывать свой хлеб ручным трудом. Он без конца повторял: «Поучиться успеешь потом». Однажды к нам пришел директор школы и стал объяснять, что я обязательно должен продолжить школьный курс и что меня нужно записать в лицей в соседнем городке Оппельн (сейчас город Ополе в Польше).
Дед не уступил. Он упрямился, повышал голос. Сам он считал, что, поскольку я весь год получал отличные отметки по рисованию, будет вполне логично, если я выучусь на художника. Мысль эту поддержала моя двоюродная сестра, оказавшаяся в тот момент в комнате. Она предложила немедленно рассказать все мужу, который должен был помочь мне получить место ученика в мастерской в небольшом саксонском городке Хойерсверде. Почти сразу после разговора директор школы ушел. Не знаю, что он подумал. Все, что я помню, это что они предупредили мою официальную опекуншу, мамину сестру, жившую в Берлине, и несколько недель спустя собрали мои чемоданы. Мне пришло время уезжать.
Я оказался в Хойерсверде в 1932 году, еще подростком. Люди, которые занимались моим образованием, полностью взяли меня под свою опеку – в то время это было обычным делом. Они меня кормили и выделили для жилья комнату, от которой у меня не было ключей. Чтобы вечером попасть к себе, приходилось дожидаться их возвращения.
С самых первых недель я рьяно взялся за дело, много работал и мало гулял. Политическая жизнь того времени никак на мне не отражалась, и приход Гитлера к власти меня нисколько не волновал. Мне было неинтересно, кто он и откуда, его имя ничего мне не говорило. Не помню, чтобы я замечал какие-нибудь волнения, демонстрации на улицах, политические митинги. Я приехал из деревни, и интересы мои были, мягко говоря, другими. Я приехал, чтобы преуспеть, чтобы как можно лучше разобраться в том, чему меня учили, хотя с самого начала было понятно, что это будет нелегко и потребует постоянных усилий. У себя дома я очень рано научился сам о себе заботиться, жить в одиночку, не раскрываясь для внешнего мира.
30 января 1933 года, когда Гитлер стал канцлером, были, кажется, какие-то гуляния в центре города. Ничего больше сказать не могу: Хойерсверда очень небольшой городок и никаких серьезных событий у нас не происходило. Поскольку среди населения преобладали рабочие с расположенных в округе шахт бурого угля, в политическом отношении город был скорее левым. Должно быть, было немало профсоюзов, которые жили припеваючи – как и вообще повсюду в нашем районе. Но я не имел с ними никакого контакта. Не видел преследований, арестов и применения силы в отношении отдельных лиц или групп лиц в первые месяцы после установления нового режима.
Моим образованием занимались два человека. Один поддерживал нацистов, второй – тот, у которого я жил и к которому чувствовал себя гораздо ближе, – скорее одобрял социал-демократов. Я ежедневно видел их в мастерской, но ни разу эти двое публично не обсуждали свои взгляды. Знаю только, что сын первого ходил в так называемую «Напола»[2] – что-то вроде интерната, проповедующего национал-социалистические идеи. Многого об этом учебном заведении сказать не могу. Там обучали подростков, которые впоследствии должны были вступить в партию нацистов.
Сына второго моего учителя звали Герхард Шюллер. Мы очень быстро стали друзьями. Именно он записал меня в городской спортивный клуб и дал пару футбольных бутсов, поскольку сам я не мог их себе купить, – и все потому, что считал, что я потрясающе играю в футбол. Он убедил отца отпускать меня раз в неделю на тренировку. Его отец даже однажды приходил поболеть за меня, когда мы играли с молодежной командой пражского клуба «Спарта».
Солдат
В 1935 году мне исполнилось восемнадцать. Обучение начало приносить плоды, я уже многое умел, и учителя мою работу ценили. В тот год мне пришлось заменять нашего приболевшего штатного художника для того, чтобы закончить две большие картины в Стрелковом клубе Хойерсверды. Когда я завершил работу, у меня в кармане оказалась очень неплохая по тем временам сумма, что-то около 500 рейхсмарок[3].
Из этих денег я оплатил полугодичный курс повышения квалификации в Кельнской школе мастеров искусств, интерьера и рекламного рисунка. Там я многому научился: например, технике золочения, которой владеют очень немногие, технике рисования театральных декораций и различным методам рекламной графики. Именно там я видел, как немецкие солдаты уходили ремилитаризовать Рейнскую область[4]. Город ликовал. Повсюду перед толпами зевак играли оркестры. Люди выглядели очень счастливыми, точно на карнавале.
Весной 1936 года я вернулся в Хойерсверду заканчивать обучение. Однако судьбе было угодно, чтобы за победу в общегородском конкурсе по стрельбе мне достались два билета на Олимпийские игры в Берлине. Открытие было намечено на первое августа. Я сел в поезд, пригласил свою тетушку, и вот мы уже едем по направлению к стадиону, расположенному на востоке столицы.
Выглядело это очень впечатляюще. Сам стадион и спортивные сооружения, построенные администрацией города, были огромными, даже гигантскими. Мы приближались, потом отступали, уносимые волнами бескрайнего людского моря. В какой-то момент мы очутились на подступах к стадиону, рядом с входом для особо важных персон. Внезапно из ниоткуда возникла колонна черных машин с откидным верхом. В одной из них Гитлер стоя приветствовал все прибывающую толпу. Его лимузин остановился метрах в десяти от нас, совсем близко. Мужчины и женщины оглушительно кричали, выражая радость – столь безмерную, столь волнующую. Я никогда не видел ничего подобного. Люди были словно в экстазе. Все смотрели в одном направлении, охваченные торжествующим порывом ликования. Рядом с Гитлером шли люди в черной форме с белыми ремнями, они старались расчистить себе дорогу, сдержать обступившую их толпу. Эти гиганты казались несокрушимыми. Какая сцена! Я начал мечтать, представил себя частью этой картины. Очень скоро образы в голове смешались: я, деревенский сирота, оказался среди черных машин, в самом центре грандиозного мероприятия, которое, как нам говорили, удивит весь мир. Я расплакался. Тетушка посмотрела на меня и спросила, что случилось. Я что-то пробормотал в ответ… Скоро мы вернулись домой.
Тем не менее берлинская история не подтолкнула меня к вступлению в ряды нацистской партии. Политическая сторона режима все так же не вызывала у меня никакого любопытства. По возвращении в Хойерсверду я по-прежнему не участвовал в разговорах о ситуации в стране и о тех, кто стоял у руля власти. Как и раньше, был сосредоточен на самом себе. Кроме обучения и спортивных тренировок меня мало что интересовало.
В конце 1936 года я получил диплом профессионального художника. Один из учителей сразу же предложил мне работать в Хорнберге, в Шварцвальде. Там у него была небольшая конторка, и дела шли весьма неплохо: он получил от государства деньги на программу по улучшению внешнего вида зданий в деревнях и городках нашей области и теперь набирал людей. Нужно было рисовать планы и схемы будущих построек. Зарабатывал я около 0,95 рейхсмарок в час, чего было более чем достаточно для моих скромных нужд. За время работы я не общался ни с кем из членов НСДАП.
В двадцать лет меня призвали на военную службу[5]. Центр по набору призывников располагался в Оффенбурге. Туда я приехал с Германом, коллегой по работе, молодым человеком моих лет, который был по образованию чертежником. Когда мы пришли, то увидели людей в военной форме, которые сидели за столом в углу и агитировали новобранцев вступать в ферфюгунгстгруппен[6] – резервное воинское формирование из трех полков, официально не входящих в состав подразделений вермахта. Они объяснили, что срок службы там четыре года, а не два, как в обычных частях, и по окончании есть возможность сразу поступить на государственную службу, получив место в каком-нибудь учреждении. Как сейчас вижу Германа, который складывает вслух: сначала отслужить два года «обычной» военной службы, потом полгода работать в рейхсарбайтердинст[7], а в перерыве между ними полгода болтаться неизвестно где. С одной стороны, были три года службы, по окончании которой – ровным счетом ничего, с другой – четыре года в новом воинском подразделении и потом – престижная работа. Герман долго не раздумывал, радостно бормоча, что он станет наконец-то сотрудником полиции и будет гонять на новеньком мотоцикле BMW.
Я последовал его примеру, расписался внизу листка с моими данными, не вполне понимая, во что ввязался. Смутно хотелось работать на железной дороге, путешествовать, открыть для себя новые горизонты, может быть, найти применение своей специальности художника по рекламе… В тот день в это новое подразделение записалось в общей сложности чуть меньше двадцати человек. Не так уж и много по сравнению с сотнями новобранцев, которые разгуливали по Хорнбаху.
Через несколько недель я приехал в Мюнхен на военную комиссию. Нужно было раздеться, поделать упражнения. Нас взвесили, обмерили. Иногда я слышал, как по комиссии пробегал шепоток: «Этому здесь делать нечего». Тогда я понял, что рост имеет значение и нужно быть выше 1,78 м, чтобы иметь шансы попасть в элитную часть[8]. В тот же вечер мне вручили повестку с указанием явиться 1 октября в Берлин. Германа я с тех пор не видел и не знаю, приняли ли его. Мне не задали ни одного вопроса о происхождении или членстве в нацистских организациях.
В первое утро службы я приехал в высшую кадетскую школу Лихтерфельде, большое здание в прусском стиле, расположенное в Штеглице, на юге Берлина[9]. Мне показали, где расположение моей части и казармы. Выдали два комплекта формы серо-зеленого цвета и длинную шинель. На воротничке – значок СС, службы безопасности.
Я был зачислен в полк Ферфюгунгстгруппен (лейб-штандарте СС «Адольф Гитлер»), который был частью личной охраны фюрера[10]. Чтобы отличаться от остальных, каждый из нас носил на левом рукаве тканевую повязку, на которой было вышито имя фюрера. Помимо нас было еще два полка по 3000 человек личного состава в каждом: «Дойчланд» и «Германия»[11]. И только гораздо позже, через год или два, все эти подразделения были объединены под общим названием «ваффен СС». Еще через некоторое время на левом плече каждого члена полка была вытатуирована группа крови – так же, как это делали пилотам истребителей и морякам. Сегодня, спустя столько лет, татуировка стерлась с моей кожи. Ничего от нее не осталось.
Итак, я был членом лейб-штандарте, числился в пятой роте, или, чтобы быть точным, в первой роте второго батальона. Распределение по ротам зависело от роста новобранцев. Самые высокие, верзилы по два метра, попали в первый батальон первой роты. А я со своими 1,82 м оказался чуть дальше, среди «карликов», если можно так выразиться, как раз перед третьим и последним батальоном.
От всего этого у меня голова шла кругом, было впечатление, что я не совсем понимаю, что происходит. Я до сих пор мало что знал о Гитлере и не думаю, что я был такой один. Вытянутые вперед руки, крики «Хайль!», торжественные построения – все это было для меня в новинку. Однако должен признать, что испытывал непривычное чувство комфорта. Царящая вокруг атмосфера давала мне ощущение, что я стал кем-то, что я обрел что-то лучшее. Каждый из нас чувствовал себя избранным, отобранным для того, чтобы стать членом элитного подразделения, караульной части. Мы стояли на пороге неизведанного, и, хотя его очертания были пока несколько расплывчатыми, в самом скором времени они должны были проясниться.
Наша военная подготовка заключалась в основном в физических упражнениях. Я много бегал, тренировался на 400 м и на среднюю дистанцию (800-3000 м). Иногда ходил в тренажерный зал, где мне нередко случалось встречаться на разминке с Адольфом Кляйнхольдерманом, очень известным в то время боксером-тяжеловесом. Стрельбе нас практически не учили. К началу войны я успел побывать всего на двух или, может, трех занятиях.
Зато наша часть была современной и полностью моторизированной, чтобы быть наготове и суметь вмешаться в любую минуту. Между собой мы говорили, что наши полки были в техническом отношении гораздо более совершенными, чем допотопная армия рейхсвер[12]. Хотя немало унтер-офицеров вермахта пополнили ряды лейб-штандарте. Были еще люди, которые приходили из полиции, – знаю это опять-таки с чужих слов.
Мы жили по шесть человек в комнате. В нашей из шестерых четверо курили. Не могу сказать, чтобы у нас были какие-нибудь идеалы. У меня, во всяком случае, не было.
Мне было двадцать лет, хотелось активной жизни. Когда бывали увольнительные, я ходил гулять с ребятами, чтобы размяться, побродить вместе, – надо признать, не без некоторой гордости.
