2015-05-12
245
– Что там?
– Река, товарищ Сталин.
– Вода?
– Вода.
– А почему нет очереди за водой? Вот видите, вы и не задумывались, что может быть у нас в государстве такое положение и с хлебом.
Немного походив, Сталин продолжил: «Знаете что, если не будет международных осложнений, а я под ними понимаю только войну, я думаю, что это наступит в 1960 году»[128].
Не вина Сталина, что он был отравлен в марте 1953 года, его ближайший «наследник» Берия очень быстро оказался расстрелян, а победившие Хрущев и компания начали пускать по ветру великое геополитическое и экономическое наследство…
Вот как описывал Николай Константинович Байбаков – создатель нефтяной и газовой промышленности нашей страны – принятие решений Сталиным в этой жизненно важной отрасли[129]. Все нынешние олигархи должны буквально молиться на этого человека. И, отдавая должное Байбакову, не забывать, кто же рассмотрел в этом человеке организаторские таланты и поставил Николая Константиновича на ответственнейший пост. Нефтегазовая отрасль сегодня является ключевой для благополучия России – столько лет прошло, а мало что изменилось. Так вот, основы нефтяного процветания нашей страны закладывал не кто иной, как Сталин[130]. Совещание руководителей (как бы сейчас сказали – «нефтянки») проходило в середине декабря 1940 года в Кремле – обсуждались вопросы развития отрасли. Николаю Байбакову – тогда замнаркому нефтяной промышленности – было поручено сделать сообщение об общем положении дел в нефтяной промышленности. В тот момент главный вопрос – ускоренное развитие нефтяных промыслов за Волгой и особенно в Башкирии (ведущем нефтяном районе «Второго Баку»). Сталин, неторопливо прохаживаясь по кабинету, внимательно слушал, не перебивая, и только после стал задавать конкретные уточняющие вопросы. Отвечать нужно было кратко, избегая общих фраз. Сталин не любил многословия. Весьма показательна одна деталь, описанная Байбаковым. Сталин не терпел опозданий. Но вот управляющий трестом «Ворошиловнефть» с фамилией Сааков на совещание к Сталину опоздал. Вместо ругани и упреков вождь вышел ему навстречу сам и подал ему стул, говоря при этом: «Возьмите, надо экономить время». В такой форме он выразил недовольство опозданием. После чего совещание продолжилось.
|
|
|
Руководители нефтяной отрасли пожаловались на качество труб и поставляемого оборудования. В частности, зашел разговор о важности использования утяжеленных труб, применение которых повышает скорость бурения скважин. Байбаков поясняет Сталину, почему не хватает этих труб: наркомат черной металлургии срывает сроки поставки. Сталин подошел к письменному столу, взял трубку и позвонил наркому черной металлургии И. Ф. Тевосяну.
|
|
|
– Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне.
Через несколько минут явился Тевосян. Завязался спор, в ходе которого Тевосян пытался доказать свою непричастность к простоям буровых.
– Трубы, о которых идет речь, – сказал нарком Тевосян, – испытывают при бурении скважин большую нагрузку. Пробовали изготавливать из орудийной стали – все равно ломаются…
– Что же будем делать? – спросил Сталин.
– Будем осваивать, – отвечал Тевосян.
Сталин посмотрел на него строго и с иронией сказал:
– Не получится ли у вас, товарищ Тевосян, как у того старика, который женился на молоденькой женщине, мучил ее и сам мучился? Лучше скажите: что нужно, чтобы изготавливать эти трубы качественными?
После паузы, свидетельствующей о его явном смущении, Тевосян попросил выделить триста тонн молибдена. Присутствующий тут же председатель Госплана Н. А. Вознесенский немедленно заявил, что молибден имеется лишь в неприкосновенном запасе. И опять мы видим стиль ведения дел Сталиным. Он не приказывает прямо, он старается убедить. Сталин обращается к Вознесенскому с вопросом:
– Товарищ Вознесенский, для чего создается НЗ? – И сам же отвечает: – Для того чтобы кушать, когда есть нечего. Мы выделим триста тонн молибдена, а вас попросим побыстрее восстановить это количество в НЗ…[131]
Несмотря на свою рачительность, Сталин никогда не отказывал в просьбах по делу. Вот, скажем, после улучшения отношений между СССР и Германией в 1939 году Кремль посылает в Берлин делегацию для отбора того, что будет поставлять немецкая промышленность русским. Чтобы заключить договор о ненападении, Гитлер был вынужден дать Сталину кредит в 200 миллионов золотых марок, который СССР должен потратить на закупку в Германии новейшей техники. Отбирать эту технику и едет делегация под руководством И. Ф. Тевосяна, в числе которой авиаконструктор Яковлев. Разговор Сталина и Яковлева заходит о деньгах. Конструктор говорит, что следовало бы создать для членов делегации приличные материальные условия. А то некоторые товарищи стремятся экономить деньги на гостинице, на транспорте, на чаевых, чем иногда компрометируют себя в глазах иностранцев. И портят тем самым впечатление о стране.
– Зачем экономят? – спрашивает Сталин.
– Да как же? Ведь каждый хочет привезти из-за границы своим домашним какие-нибудь гостинцы, сувениры, вот и экономят на копейках…
– Понятно, а сколько суточных получают наши командированные?
– Пятнадцать марок в сутки.
– А сколько было бы нужно?
– Да я думаю, марок двадцать было бы хорошо.
Сталин подходит к телефону, звонит Микояну и говорит, чтобы суточные членам делегации увеличили до двадцати пяти марок. Но Яковлев не был бы великим патриотом и великим конструктором, если бы ограничился только проблемами суточных. Он снова говорит о деньгах, на этот раз – для дела.
– Кроме того, целесообразно было бы ассигновать какие-то свободные средства для оплаты непредусмотренного, но представляющего интерес оборудования и немедленного его приобретения через торгпредство.
– Сколько вы считаете необходимым выделить валюты для таких закупок? – спросил Сталин.
– Я думаю, тысяч сто-двести.
Сталин опять подошел к телефону и сказал Микояну:
– Выделите в распоряжение делегации миллион, а когда израсходуют, переведите еще миллион[132].
Вот так решал вопросы Сталин – не мелочась там, где этого требовали интересы дела. И интересы людей, которые это дело делают.
А вот еще несколько очень характерных историй. Множество людей написали о том, что Сталин лично помогал осужденным и даже брал на поруки тех, кому грозило серьезное наказание во время войны. Это удивительно и странно слышать сегодняшнему человеку, начитавшемуся баек о «кровавом тиране», но, похоже, Сталин был самым гуманным и внимательным из тогдашнего руководства нашей страны. А насчет тирана… Еще в конце 1920-х годов и начале 1930-х Сталин ходил по Москве в сопровождении одного охранника. А его ближайший соратник Киров был убит в 1934 году, когда его единственный (!) телохранитель куда-то «ушел»…
|
|
|
Генерал-лейтенант Ф. Е. Боков был военным комиссаром, заместителем начальника Генерального штаба по организационным вопросам. Однажды в январе 1943 года, после доклада Верховному главнокомандующему, он положил на стол Сталину шифровку.
– Это предложение командующего Южным фронтом генерала Еременко и члена Военного совета Хрущева о снятии с должности командира 4-го гвардейского механизированного корпуса генерала Танасчишина. Его обвиняют в превышении власти. Мне трижды звонил, просил доложить вам, генерал Еременко, и дважды – генерал Хрущев.
– Это какой Танасчишин? – спросил И. В. Сталин. – В прошлом кавалерист?
– Да. Зовут его Трофим Иванович.
– Я его хорошо знаю. Боевой рубака… А как его корпус воюет?
– Очень хорошо. Под его командованием он стал гвардейским.
– В чем же Танасчишина конкретно обвиняют?
Генерал-лейтенант Боков доложил. Сталин выслушал, на мгновение задумался, а потом, поднявшись, сказал:
– Снимать не будем. Передайте Еременко и Хрущеву, что Сталин взял Танасчишина на поруки[133].
Дальнейшее не менее интересно. Боков связался с генералом Еременко, дословно передал ему слова Верховного и попросил его сообщить об этом решении Хрущеву. Но Еременко не решился сообщить решение Сталина Хрущеву. Это пришлось делать самому генералу Бокову. Никита Сергеевич выслушал Бокова и тихо спросил:
– Может быть, вы не так доложили?
– Я доложил товарищу Сталину вашу шифровку. Если вы не согласны, можете ему позвонить.
– Нет, этого я делать не буду. Что ж, на поруки, так на поруки. На следующий день, при очередном докладе в Ставке, Сталин с улыбкой спросил генерала Бокова: «Так говорили вы с Еременко и Хрущевым? Удовлетворили они мое ходатайство или нет?»[134]
|
|
|
Очень к месту будет и еще один отрывок – из мемуаров маршала Голованова.
Помню один случай, о котором узнал я из разговоров в Ставке. Дело было так: прибыл летчик-истребитель в Кремль, в Верховный Совет, получать свою награду – звезду Героя Советского Союза. Звезду он получил, отметил, конечно, с товарищами это событие и уже ночью шел в приподнятом настроении домой. Вдруг он услышал женский крик. Поспешив на помощь, летчик увидел девушку и возле нее мужчину. Заливаясь слезами, девушка объяснила, что к ней пристает неизвестный гражданин. Окончилось дело трагически: летчик застрелил неизвестного. Москва была на военном положении. Появился патруль, летчика задержали и доставили в комендатуру. Убитый оказался ответственным работником танковой промышленности. Дело было доложено Сталину. Разобравшись во всех деталях, Верховный главнокомандующий спросил, что, по советским законам, можно сделать для летчика. Ему сказали: можно только взять его на поруки до суда. Сталин написал заявление в Президиум Верховного Совета с просьбой отдать летчика на поруки. Просьбу удовлетворили, летчика освободили, и ему было сказано, что его взял на поруки товарищ Сталин. Летчик вернулся в свою часть, геройски сражался и погиб в воздушном бою[135].
Однажды один из охранников Сталина встретил друга, и они отметили это событие коньяком. Потом не нашли ничего лучше, чем «отлакировать» пивом. После чего охранник простился с другом и сел в трамвай. А там его развезло. Бдительные пассажиры, увидев хмельного гражданина с торчащей из-под пиджака кобурой, вызвали милицию. И охранник получил предписание от Берии явиться куда следует. На ближайшем дежурстве он рассказал всю историю Молотову. Тот выслушал, расспросил подробности, прочитал предписание, достал ручку и начертал на нем: «Строгий выговор. В. Молотов». И вправду – после этого охранника уже никуда не вызывали. Но история на этом не закончилась. Прошло несколько дней – на дорожке дачи вождя, где дежурил провинившийся охранник, появился Сталин. Медленно прошел, и, ни к кому конкретно не обращаясь, сказал: «Пей, да дело разумей!» Дошел до края дорожки, вернулся и снова поравнялся с чекистом. «Какой же дурак запивает коньяк пивом!» – сказал Сталин и посмотрел на охранника[136]. Мне почему-то кажется, что больше этот чекист напитки не смешивал и стал в питье очень умеренным…
А вот уже и сам авиаконструктор Яковлев решает попросить у Сталина освободить своего знакомого, в чьей невиновности он не сомневается.
– Товарищ Сталин, вот уже больше месяца, как арестован наш замнаркома по двигателям Баландин. Мы не знаем, за что он сидит, но не представляем себе, чтобы он был врагом. Он нужен в наркомате – руководство двигателестроением очень ослаблено. Просим вас рассмотреть это дело.
– Да, сидит уже дней сорок, а никаких показаний не дает. Может быть, за ним и нет ничего… Очень возможно… И так бывает… – ответил Сталин.
На другой день Василий Петрович Баландин, осунувшийся, остриженный наголо, занял свой кабинет в наркомате и продолжал работу, как будто с ним ничего не случилось. А сам Сталин без всяких расспросов со стороны Яковлева сказал ему… Нет – не ему. Через мемуары Яковлева он сказал это всем нам:
– Да, вот так и бывает. Толковый человек, хорошо работает, ему завидуют, под него подкапываются. А если он к тому же человек смелый, говорит то, что думает, – вызывает недовольство и привлекает к себе внимание подозрительных чекистов, которые сами дела не знают, но охотно пользуются всякими слухами и сплетнями… Ежов мерзавец! Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат – говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК – говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом – оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Многих невинных погубил. Мы его за это расстреляли[137].
Тем, кому десятилетиями вдалбливают в голову, что во всем плохом, что произошло в стране, виноват Сталин, а все хорошее произошло вопреки его воле (в крайнем случае – само собой), будет удивительно прочитать и этот фрагмент мемуаров маршала Голованова.
Все вопросы были решены, но я не уходил.
– Вы что-то хотите у меня спросить?
– Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?..
Вопрос был неожиданным. Воцарилось довольно длительное молчание. Сталин, видимо, размышлял.
– Говорят, что он не то английский, не то американский шпион…
Тон ответа был необычен, не было в нем ни твердости, ни уверенности.
– Неужели вы этому верите, товарищ Сталин?! – вырвалось у меня.
– А ты веришь?! – переходя на «ты» и приблизившись ко мне вплотную, спросил он.
– Нет, не верю, – решительно ответил я.
– И я не верю! – вдруг ответил Сталин.
Такого ответа я не ожидал и стоял в глубочайшем изумлении.
– Всего хорошего, – подняв руку, сказал Сталин. Это значило, что на сегодня разговор со мной окончен[138].
Закончив разговор с Головановым, Сталин не оставил этот вопрос о Туполеве. Туполев вышел на свободу. А вот как развивались события дальше. Ведь «десталинизаторы» обычно используют один и тот же прием – сказать лишь часть правды (а иногда это хуже, чем заведомая ложь). Одним из сталинских соратников был Лазарь Моисеевич Каганович. Это известная личность. Куда менее известен его старший брат – Михаил Моисеевич. Член партии с 1905 года, М. М. Каганович был первым наркомом авиационной промышленности СССР. Так вот, вину за арест Туполева и другие «дела» авиаконструкторов Сталин возложил не на НКВД, а на Кагановича-старшего. Его сняли с поста наркома, объявили выговор от ЦК ВКП(б). Но он еще долгое время работал на ответственных постах в промышленности. А после начала войны его обвинили во вредительстве – видимо, всплыли новые факты и документы. После чего вопрос о Михаиле Кагановиче рассматривался на Политбюро. Характерно, что Каганович-младший брата не защищал, хотя, как мы видим, невиновных можно и должно было перед Сталиным защищать. Была создана комиссия по проверке виновности Кагановича во главе с членом Политбюро Анастасом Микояном. Обвиняемый Каганович пришел на ее заседание, выслушал обвинения, не опровергая их. Потом он спросил Микояна, есть ли в его кабинете туалет, прошел туда. И там застрелился[139].
Сталинские методы руководства – это не насилие, не голая пропаганда, не угрозы. Когда было нужно – он обращался к совести людей.
…В июле 1941 года заводы, эвакуированные из захваченных немцами районов, только начинали прибывать на новые площадки. А их продукция была нужна сразу. Причем другая, не та, что они собирали на старом месте. На двух заводах в Поволжье должны были собирать штурмовики Ил-2. Начали собирать из тех деталей, что привезли с собой, собрали три самолета. Почему так мало? Оказалось, что серийное производство штурмовиков развертывалось медленно, так как заводы по инерции продолжали выпускать ранее освоенный истребитель МиГ-3, хотя правительство запретило его дальнейший выпуск. Что сделал Сталин? Расстрелял? Угрожал расправой? Может, объявил врагами народа тех, кто так поступил? Нет. Государственный комитет обороны прислал директорам авиазаводов – Шенкману и Третьякову – телеграмму, в которой говорилось:
Вы подвели нашу страну и нашу Красную Армию тчк Вы не изволите до сих пор выпускать Ил-2 тчк Самолеты Ил-2 нужны нашей Красной Армии теперь как воздух зпт как хлеб тчк Шенкман дает по одному Ил-2 в день зпт а Третьяков дает МиГ-3 по одной зпт по две штуки тчк Это насмешка над страной зпт над Красной Армией тчк Нам нужны не МиГи зпт а Ил-2 тчк Если 18 завод думает отбрехнуться от страны зпт давая по одному Ил-2 в день зпт то жестоко ошибается и понесет за это кару тчк Прошу вас не выводить правительство из терпения и требую зпт чтобы выпускали побольше Илов тчк Предупреждаю последний раз тчк нр П553 – СТАЛИН
Конструктор Ильюшин рассказывал о чуде, свершившемся на заводе после этой телеграммы. Коллектив завода не только освоил совершенно новый для него тип машины, но и добился перевыполнения первоначального плана выпуска штурмовиков Ил-2[140].
Вот еще одна история. Происходит вопиющее – маршал Голованов… опаздывает на совещание к Сталину. Прилетел в Москву с опозданием. Что случилось? Оказывается, летчик личного самолета Голованова по фамилии Вагапов отправился накануне на свадьбу к своему товарищу. Что произошло дальше, понятно – напился. Разыскали летчика Вагапова только утром. Другой самолет посылать не решились – экипаж ведь не знал аэродрома, где нужно было производить посадку. Так доложил командиру начальник штаба АДД[141]. Представьте себя на месте Голованова – опоздать на доклад к Сталину! Впервые за всю войну.
При моем появлении Сталин, как обычно, посмотрел на часы, стоявшие в углу, вынул свои и, показав их мне, задал один-единственный вопрос:
– Что случилось?
Видимо, зная мою точность и пунктуальность во всех делах, он и сам был удивлен моим опозданием, считая, что произошло что-то необычное. Коротко доложил я ему о происшедшем, еще не зная, как он на это будет реагировать… Немного походив, Верховный спросил:
– Что же вы думаете делать со своим шеф-пилотом?
Такого вопроса, прямо сказать, я не ожидал. Доложил о принятом мной решении и уже отданных на сей счет указаниях[142].
– А вы давно с ним летаете?
– С Халхин-Гола, товарищ Сталин, – ответил я.
– И часто он у вас проделывает подобные вещи?
– В том-то и дело, товарищ Сталин, что за все годы совместной работы это – первый случай. Я никогда и мысли не допускал, что с ним может быть что-либо подобное.
– Вы с ним уже говорили?
– Нет, товарищ Сталин, не говорил. Какой же тут может быть разговор?!
– А вы не поторопились со своим решением? Как-никак, не первую войну вместе…
Высказанное Сталиным озадачило меня. Подумав немного, я ответил:
– Это верно, товарищ Сталин, однако порядок есть порядок и никому не позволено его нарушать, да тем более, как это сделал Вагапов.
Да и наказание-то ему невелико, учитывая его проступок.
– Ну что же, вам виднее, – заключил Верховный и перешел к вопросам, по которым я был вызван.
Однако этим дело не кончилось, время от времени Сталин спрашивал, где находится сейчас Вагапов, который через несколько месяцев был возвращен все же на свою старую должность…[143]
Вот скажите, ну какое дело было Верховному главнокомандующему Сталину до летчика Вагапова? А ведь спрашивал, а ведь мягко так, ненавязчиво помог Голованову принять правильное решение. И ведь свои мемуары маршал Голованов издал уже при Брежневе, когда ему хвалить Сталина и сочинять небылицы не было никакого резона. Кстати, книга маршала при его жизни так и не вышла – было лишь опубликовано несколько глав в журнале. Почему? Потому что ему «где надо» стали указывать, что не мог Сталин так говорить. И говорили это человеку, который все слышал своими ушами! Тому, кто всю войну подчинялся лично Сталину и работал с ним рука об руку…
А вот что рассказывал Иван Александрович Бенедиктов, в течение почти двух десятилетий занимавший ключевые посты в руководстве сельским хозяйством страны. Страшным летом 1941 года он руководил эвакуацией техники и продовольствия. Это произошло в 1937 году. Зайдя утром в кабинет, Бенедиктов обнаружил на столе повестку – срочный вызов в НКВД. Пришел. Интеллигентный, довольно симпатичный на вид следователь, вежливо поздоровавшись, предложил сесть.
– Что вы можете сказать о сотрудниках наркомата Петрове и Григорьеве?
– Отличные специалисты и честные, преданные делу партии, товарищу Сталину коммунисты, – не задумываясь, ответил Бенедиктов. Речь ведь шла о двух его самых близких друзьях, с которыми, как говорится, не один пуд соли был съеден. Тут следователь предложил ознакомиться с документом. На нескольких листах бумаги – заявление о «вредительской деятельности в наркомате Бенедиктова И. А., которую он осуществлял в течение нескольких лет по заданию германской разведки». Подписи тех самых «друзей» – Петрова и Григорьева. Факты, изложенные в документе, действительно имели место: закупки в Германии непригодной для наших условий сельскохозяйственной техники, ошибочные распоряжения и директивы, игнорирование справедливых жалоб с мест. И даже отдельные высказывания, которые делались в шутку в узком кругу. И вот все это теперь оформлено в виде заявления, и под ним подписи людей, которых Бенедиктов считал самыми близкими друзьями, которым доверял целиком и полностью!
– Что вы можете сказать по поводу этого заявления? – спросил следователь.
– Все факты, изложенные здесь, имели место, можете даже их не проверять, – ответил Бенедиктов. – Но эти ошибки я совершал по незнанию, недостатку опыта. Рисковал в интересах дела, брал на себя ответственность там, где другие предпочитали сидеть сложа руки. Утверждения о сознательном вредительстве, о связях с германской разведкой – дикая ложь.
– Вы по-прежнему считаете Петрова и Григорьева честными коммунистами?
– Да, считаю и не могу понять, что вынудило их подписать эту фальшивку…
– Это хорошо, что вы не топите своих друзей, – сказал следователь после некоторого раздумья. – Так, увы, поступают далеко не все. Согласитесь, мы, чекисты, просто обязаны на все это прореагировать. Еще раз подумайте, все ли вы нам честно сказали.
После этого товарищ Бенедиктов отправился домой. Слезы жены, растерянные чувства. А потом звонок, раздавшийся в рабочем кабинете, – утром следующего дня приглашали в ЦК партии. «Все ясно, – подумал Бенедиктов, – исключат из партии, а потом суд». Жена проплакала всю ночь. А наутро собрала ему небольшой узелок с вещами, с которым рассказчик и направился в здание ЦК на Старой площади.
И вот заседание. Бенедиктов в прострации, ждет, когда назовут его фамилию и начнут клеймить. Фамилию, наконец, назвал… Сталин. Который, к удивлению Бенедиктова, предлагает назначить его на пост наркома сельского хозяйства. Возражений нет.
Через несколько минут, когда все стали расходиться, ко мне подошел Ворошилов: «Иван Александрович, вас просит к себе товарищ Сталин».
В просторной комнате заметил хорошо знакомые по портретам лица членов Политбюро Молотова, Кагановича, Андреева.
– А вот и наш новый нарком, – сказал Сталин, когда я подошел к нему. – Ну как, согласны с принятым решением или есть возражения?
– Есть, товарищ Сталин, и целых три.
– А ну!
– Во-первых, я слишком молод, во-вторых, мало работаю в новой должности – опыта, знаний не хватает.
– Молодость – недостаток, который проходит. Жаль только, что быстро. Нам бы этого недостатка, да побольше, а, Молотов?
Тот как-то неопределенно хмыкнул, блеснув стеклами пенсне.
– Опыт и знания – дело наживное, – продолжал Сталин, – была бы охота учиться, а у вас ее, как мне говорили, вполне хватает. Впрочем, не зазнавайтесь – шишек мы вам еще много набьем. Настраивайтесь на то, что будет трудно, наркомат запущенный. Ну а в-третьих?
Тут я и рассказал Сталину про вызов в НКВД. Он нахмурился, помолчал, а потом, пристально посмотрев на меня, сказал:
– Отвечайте честно, как коммунист: есть ли какие-нибудь основания для всех этих обвинений?
– Никаких, кроме моей неопытности и неумения.
– Хорошо, идите, работайте. А мы с этим делом разберемся[144].
Гроза прошла мимо. И вот что по этому поводу позднее сказал сам Бенедиктов:
За многие годы работы я не раз убеждался, что формальные соображения или личные амбиции для него мало значили. Сталин обычно исходил из интересов дела и, если требовалось, не стеснялся изменять уже принятые решения, ничуть не заботясь о том, что об этом подумают или скажут. Мне просто сильно повезло, что дело о моем мнимом «вредительстве» попало под его личный контроль. По вопросам, касавшимся судеб обвиненных во вредительстве людей, Сталин в тогдашнем Политбюро слыл либералом. Как правило, он становился на сторону обвиняемых и добивался их оправдания, хотя, конечно, были и исключения. Обо всем этом очень хорошо написал в своих мемуарах бывший первый секретарь Сталинградского обкома партии Чуянов. Да и сам я несколько раз был свидетелем стычек Сталина с Кагановичем и Андреевым, считавшимися в этом вопросе «ястребами». Смысл сталинских реплик сводился к тому, что даже с врагами народа надо бороться на почве законности, не сходя с нее. Займись моим делом кто-нибудь другой в Политбюро, наветам завистников и подлецов мог бы быть дан ход…[145]
Сталин-либерал – неожиданно? Это когда за знакомство с иностранцами давали сроки? Есть достоверные факты и на этот счет. Посол СССР в Великобритании Иван Майский получал в годы войны большую помощь от британской общественности. Простые люди, не вовлеченные в хитросплетения политики своей страны[146], старались помочь чем могли. Среди таких людей была супружеская чета Гровер. Их история весьма любопытна. И она абсолютно достоверна, так как советский посол лично знал этих людей. Глава этой семьи – английский инженер-нефтяник Брайан Монтегю Гровер – в годы второй пятилетки работал в Грозном на нефтяных промыслах в порядке технической помощи. И влюбился там в советскую девушку, дочь местного аптекаря. Англичанин захотел на ней жениться. Но тут закончился его контракт, и он вернулся в Англию. Там он попытался забыть свою любовь – не вышло. Тогда решил получить разрешение на выезд за границу для своей любимой. Не получилось. Визы ему для въезда в СССР также не давали. Что было делать? Гровер сделал то, что через пятьдесят лет после него сделает Матиас Руст. Научившись пилотировать самолет, он в ноябре 1938 года нелегально прилетел через Стокгольм в СССР, желая на месте добиваться возможности жениться на любимой женщине и увезти ее с собой. Посол СССР в Англии Иван Майский позже лично познакомится с этим пылким «Ромео», решившимся ради любви совершить опасное преступление: «Через советскую границу Гровер перелетел благополучно, но ему не хватило бензина и он вынужден был снизиться на колхозном поле где-то около Калинина. Тут его арестовали и вместе с самолетом доставили в Москву. Началось следствие. Гровер вполне откровенно рассказал о причинах, побудивших его к нарушению советских законов. Случай был исключительный, и о нем доложили высокому начальству. В результате Гровер был освобожден и получил разрешение жениться и увезти свою жену в Англию. По прибытии в Лондон супруги посетили меня и просили передать Советскому правительству благодарность за проявленное к ним отношение»[147].
Как вы думаете, кто был тем высоким начальством, которому «доложили» и которое решило не арестовывать и не сажать (а может, и не расстреливать) за реально совершенное незаконное пересечение границы? Может, «кровавый карлик», глава НКВД Николай Иванович Ежов был так либерален, что разрешил жениться и уехать молодой паре? Кто, кроме Сталина, мог такой вопрос решить так изящно и так по-человечески?
Сомневаетесь? Тогда еще одна совершенно фантастическая история, которая должна поставить точку в этом вопросе. Она о сталинской доброте. Она о сталинской мягкости. Весна 1942 года, Красная армия и вермахт готовы продолжить смертельную борьбу после сложнейшей зимней кампании 1941/42 года. Пройдет совсем немного времени, и нацисты рванут к Сталинграду и Кавказу, а судьба нашей страны и исход войны опять повиснут на волоске. В небе почти полное господство немецкой авиации. Самолеты нужны как воздух. Командиру АДД Голованову звонит Сталин со странным вопросом: все ли готовые самолеты АДД вовремя забирает с заводов? Голованов ответил, что самолеты забирают по мере готовности.
– А нет ли у вас данных, много ли стоит на аэродромах самолетов, предъявленных заводами, но не принятых военными представителями? – спросил Сталин.
Сходу ответить на этот вопрос Голованов не мог и попросил разрешения уточнить необходимые для ответа сведения. После консультации с главным инженером АДД доложил по телефону: предъявленных заводами и непринятых самолетов на заводских аэродромах нет. Сталин попросил приехать.
Войдя в кабинет, я увидел там командующего ВВС генерала П. Ф. Жигарева, что-то горячо доказывавшего Сталину. Вслушавшись в разговор, я понял, что речь идет о большом количестве самолетов, стоящих на заводских аэродромах. Эти самолеты якобы были предъявлены военной приемке, но не приняты, как тогда говорили, «по бою», то есть были небоеспособны, имели различные технические дефекты.
Генерал закончил свою речь словами:
– А Шахурин (нарком авиапромышленности. – А. Г.) вам врет, товарищ Сталин.
– Ну что же, вызовем Шахурина, – сказал Сталин. Он нажал кнопку – вошел Поскребышев.
– Попросите приехать Шахурина, – распорядился Сталин.
Подойдя ко мне, Сталин спросил, точно ли я знаю, что на заводах нет предъявленных, но непринятых самолетов для АДД. Я доложил, что главный инженер АДД заверил меня: таких самолетов нет.
– Может быть, – добавил я, – у него данные не сегодняшнего дня, но мы тщательно следим за выпуском каждого самолета, у нас, как известно, идут новые формирования. Может быть, один или два самолета где-нибудь и стоят.
– Здесь идет речь не о таком количестве, – сказал Сталин. Через несколько минут явился А. И. Шахурин, поздоровался и остановился, вопросительно глядя на Сталина.
