Подарок от Александра Твардовского

Однажды в краеведческом музее собрались представители от администрации района, журналисты, краеведы города на специальное заседание, на котором я должен был рассказать об устройстве своей будущей книги, финансировать издание которой собиралась администрация района на деньги, выделенные Воронежем к празднованию 300-летия г. Павловска. Я подробно рассказал обо всех разделах своей книги и перешел к разделу «Дополнения к истории города Павловска». Это дополнение состояло из очерков и больших статей, которые были написаны мною для районной газеты, и так или иначе касались истории города Павловска и его жителей. Когда я упомянул, что туда войдет и очерк «Подарок от А.Т. Твардовского», то бывший редактор районной газеты «Маяк Придонья» Л.А. Бричковский с недоумением спросил: «А Твардовский туда зачем?» Я сначала не мог ничего ответить ему вразумительного, но спустя несколько месяцев на этот вопрос очень наглядно ответили журналисты газеты «Комсомольская правда». Накануне годовщины со дня начала войны 22 июня двое журналистов из «Комсомольской правды» пошли в одну из московских средних школ и попросили ее директора прислать к ним на собеседование человека четыре учащихся 8-9-х классов. Когда учащиеся пришли в один из пустых классов, то им всем одновременно был задан один и тот же вопрос: «Кто такой Твардовский и какое он имеет отношение к Великой Отечественной войне?» И что же вы думаете? Ни один из учащихся не смог ничего ответить по поводу заданного вопроса. И помещая очерк о Твардовском в свою книгу под рубрикой «Твои люди, Придонье», я хотел рассказать о связях павловчан с известными поэтами нашего времени, об обогащении культуры Придонья выдающимися произведениями А.Т. Твардовского о Великой Отечественной войне - «Василий Теркин», «Дом у дороги» и др. И чтобы молодое поколение знало, как его книги своим юмором, шутками и искренней лирикой поднимали патриотический дух наших бойцов и помогали им в жестокой войне бить немецко-фашистских захватчиков.

Это и мой теперешний ответ JI.A.Бричковскому на его недоумевающий вопрос: «А Твардовский туда зачем?» Затем, чтобы молодое поколение знало, «кто такой Твардовский и какое он имеет отношение к Великой Отечественной войне».

Наконец-то наступил так долго ожидаемый День Победы над ненавистной фашистской Германией. Прошло еще два-три месяца, и демобилизация бывших фронтовиков была в полном разгаре. Солдаты и офицеры - бравые и лихие, подтянутые и находчивые, увешанные орденами и медалями - после долгих четырех лет кровавой бойни снова возвращались в мирные родные края. Радость и гордость за одержанную небывалую по трудностям победу над проклятыми фрицами переполняла их молодые сердца.

Те из солдат и офицеров, кто близко отирался около штабной «кормушки», нарушая установленный министром Вооруженных Сил Союза ССР приказ - не брать ничего трофейного, все же везли домой огромные чемоданы со шмотками, хромовыми сапогами, да ко всему этому 5-6 аккордеонов впридачу.

Мой же дядюшка - весельчак и балагур - Семен Зыбин, любивший в компании выпить, а потом «почесать язык» с приятелями, возвращаясь домой в 1946 году, не вез ничего. В вещевом мешке его была только буханка хлеба, консервы, немного сахару да что-то из немецкого алкоголя - то ли ром, то ли коньяк. Что именно это было, никто из солдат дядюшкиной компании, выпивавших за Победу, не знал, зато все единодушно одобряли вкус и крепость содержимого этой старинной немецкой бутылки. Когда подвыпившие сослуживцы у дядюшки допытывались: «А где же твои «биттэ, коммэн нах хаузе?», что обозначало на солдатском языке трофеи, то он им неохотно отвечал: «А зачем они мне? Умрем - все останется». Кроме съестного, у него в вещмешке лежала еще книга Александра Твардовского «Василий Теркин», выпущенная издательством «Роман-газета» в 1946 году. В мягкой обложке она была свернута пополам и порядочно потрепана. По ее наружному виду можно было определить, что ее читали и перечитывали много раз. Уже приехав домой и зная мою слабость к стихам, он часто их мне читал наизусть:

Танк -он с виду грозен очень,

А на деле глух и слеп.

«То-то слеп. Лежишь в канаве,

А на сердце маята:

Вдруг как сослепу задавит —

Ведь не видит ни черта».

И мы с ним вместе от души смеялись над остроумными стихами Александра Твардовского.

Неравнодушный к спиртному, он часто из-за этого скандалил со своей супругой Верой Руфеевной, с моей родной теткой по материнской линии, маленькой и толстой, как все представители рода Рясиных. А потом, смеясь и указывая на супругу пальцем, он читал мне стихи Твардовского:

Чем томиться день за днем

С той женою-крошкой.

Лучше ползать под огнем

Или под бомбежкой

Когда в марте 1949 года я уходил в армию, Семен Зыбин отдал мне поэму Твардовского и сказал: «Будешь читать солдатам. Пусть она напоминает вам о недавней войне».

Для замены уезжавших домой фронтовиков нужен был младший командный состав, а его еще не успели подготовить, и нас, воронежцев, всех до одного, сразу же направили в полковую школу сержантов, в которой уже было около 300 призывников со всех концов Советского Союза. Служилось легко и интересно. Быстро пролетел год учебы, и нас распределили командирами орудий по всем полкам дивизии вместо демобилизованных фронтовиков. В январе 1951 года две наши артиллерийские батареи отправились на полигон возле населенного пункта. Золино Горьковской области отрабатывать стрельбу из орудий в зимних условиях. Полигон был огромный, протяженностью более 70 километров, совершенно пустынный, лишь кое-где покрытый невысокими соснами. Зима в тот год выдалась холодная и снежная. Да и время подобрали как раз в самом начале крещенских морозов, словно хотели испытать новое поколения солдат на прочность.

Офицерам было легче: они оделись в теплые полушубки, а нам, горемычным, пришлось мерзнуть в течение шести дней и ночей в тонких солдатских шинелишках. Мы захватили с собой небольшие по размерам (человек на десять) брезентовые палатки, которые должны были внутри обогреваться железными печками-«буржуйками», но, как выяснилось потом, «буржуек» в части не оказалось. Их еще осенью раздали для обогрева небольших офицерских домиков, которые были построены на территории расположения полка. И мы целую неделю прожили на морозе в неотапливаемой палатке, спали вповалку на мерзлой земле, укрытой лишь сверху сосновыми ветками.

Впоследствии кадровые военные назвали это преступлением со стороны нашего высшего командования и заявили, что их надо бы было отдать под суд за нечеловеческое отношение к солдатам. Но это было потом, а тогда мы «стойко переносили все тяготы и лишения военной службы», даже если они возникали из-за халатности и нерадивости нашего командования.

Днем эти тяготы и лишения как-то немного забывались, и я в свободное от стрельбы время доставал из своей полевой сумки книгу Александра Твардовского «Василий Теркин» и читал ее солдатам своего орудийного расчета. Интерес к ней был необыкновенный. Само содержание ее словно говорило нам, солдатам: «Что вы все жалуетесь на свои трудности?!

Посмотрите, как было трудно во время войны вашим старшим братьям. Смерть постоянно летала над их головами, а они шутили и смеялись над нею». После такого чтения наши трудности уже были не трудности, а так - халам-балам с картошкой, и не более этого. Однажды мы до того увлеклись чтением книги, что даже не заметили, как к нам подошел какой-то военный и сфотографировал нас. При съемке было все естественное, жизненное, непоказное.

Потом командир батареи нам объяснил, что это специально к нам приехал фотокорреспондент из одной военной газеты, чтобы сделать репортаж об артиллерийских учениях в зимних условиях. Когда мы через неделю вернулись в свою часть, то военный корреспондент, приехавший сюда еще раньше нас, уже сделал фотографии. На одной из них солдаты моего отделения сидели на станине орудия, а я читал им поэму. По выражению лиц угадывалось, что книга им пришлась по душе. Два снимка были совершенно одинаковые по изображению, но разные по размерам.

«Отошли один Твардовскому, - сказал мне фотокорреспондент. - Пусть посмотрит, как его читают теперь уже не фронтовики, а солдаты срочной службы». Я фотокорреспонденту говорю: «Я же не знаю его адреса». Тот мне ответил: «Он работает редактором журнала «Новый мир». Возьми в библиотеке журнал, посмотри адрес и отошли в редакцию».

Уже в казарме я вытащил эти фотографии из своей полевой сумки и стал рассматривать, стараясь решить, какую же из них отослать Твардовскому. На маленькой фотографии мы, как муравьи, сидели на станине орудия мелкие, невзрачные. Даже лица невозможно было разглядеть как следует. А на большой - размером приблизительно десять на тринадцать сантиметров - отчетливо вырисовывались смеющиеся лица солдат. Я повертел фотографии в руках, и мне жалко стало отсылать большую. Взял да и отослал маленькую. После я сам себя ругал за свою жадность.

В летнее и осеннее время мы тоже целыми неделями пропадали на полигоне. Стреляли там прямой наводкой по настоящему немецкому трофейному танку с черными крестами, которого на длинном стальном тросе на полной скорости тянул наш гусеничный трактор. Сами делали блиндажи с двумя накатами бревен, а потом залпом из восьми орудий разносили их в пух и прах. Там же, на полигоне, мы и спали в брезентовых палатках, там же находилась и солдатская кухня.

Летом на полевых стрельбах чувствовали себя более или менее терпимо, но когда перед осенью наступал период дождей, когда неделями моросил мелкий противный дождик, а мы поздно вечером приходили мокрые и уставшие после сооружения очередного блиндажа, то падали в палатке на настил из сосновых веток и тут же засыпали. Все, как у Твардовского:

Спят бойцы, как сон застал,

Под сосною впокат.

Часовые на постах

Мокнут одиноко.

В дни полевых занятий, когда выпадали свободные минуты, солдаты просили меня, чтобы я прочитал им про «балагура и шутника» Василия Теркина. Некоторые главы я читал по нескольку раз, и эти постоянные повторы никогда не надоедали им. А однажды по этому поводу я написал небольшое стихотворение, которое потом напечатали в нашей армейской газете. Вот оно.

«Василий Теркин» на полигоне.

Стрельбы кончились.

Закат Запылал зарею.

А сержант, собрав солдат

Под густой сосною,

В час свободный им читал,

Как в одной избушке

Теркин шилом починял

Часы для старушки.

Как потом он был не прочь,

Была б бабка рада,

Canoжарить ей помочь,

Еспи топько надо.

И под деревам густым

Дружно все смеяпись.

Будто с Теркиным самим.

С нашим другом боевым.

Снова повстречались.

Я вырезал из армейской газеты «Меткий артиллерист» это стихотворение и решил вместе с фотографией, которую мне дал фотокорреспондент, отослать его Твардовскому. И хотя стихотворение выглядело на газетной странице более солидно, чем в вырезке, все же я газету, даже Твардовскому, выслать не решился, потому что на каждом ее экземпляре, на лицевой стороне, было крупным шрифтом напечатано: «Из части не выносить». Вся армейская жизнь того времени сохранялась в абсолютной секретности - боялись происков англо-американских империалистов.

Вскоре в нашу часть на мое имя пришла заказная бандероль от Александра Твардовского, а меня в это время посадили на гауптвахту на десять суток строгого режима за неподчинение командиру, старшему меня не по званию, а по должности. Это категорическое мое неподчинение заключалось в следующем.

В наших проклятых людьми и Богом Гороховецких лагерях, которые находились в глухих лесных местах Горьковской области, сгорела огромная на 1 200 посадочных мест деревянная солдатская столовая. И весь наш дивизион временно ходил на завтрак, обед и ужин в столовую соседней части. Это было приблизительно километра полтора от наших казарм.

Летом жара в 30 градусов, пыль, дорога песчаная, сапоги увязают в песке, идти невозможно, а командование требовало, чтобы солдаты всегда шли бодро и с песнями.

Когда наш старшина батареи старший сержант Юрасов уехал домой в отпуск, то вместо него временно назначили старшиной батареи угодника и лизоблюда сержанта Курицына. С ним вместе мы учились в одной и той же полковой годичной школе сержантов, были впоследствии в одной батарее командирами орудий и имели одно и то же воинское звание. Сводив раза два батарею на обед (а это колонна в 50-60 человек), он вскоре это дело стал поручать мне, а ему обед дневальные по казарме приносили в котелках. Видя, что он специально увиливает от своих обязанностей, я наотрез отказался водить батарею в столовую. Он доложил об этом командиру батареи майору Тюрину, а тот, не разобравшись как следует, в чем дело, сразу же поспешил посадить меня на десять суток гауптвахты за неподчинение старшине.

Еще оставалось отсидеть дней пять, как меня вдруг срочно, без сопровождения караульного по гауптвахте, отослали в штаб полка. Там уже находились командир полка, его заместитель по политической части и еще несколько штабных офицеров. Они мне передали увесистую бандероль и спросили, как и почему Александр Твардовский удостоил меня своим вниманием и откуда он узнал мой адрес.

Когда они стали меня подробно расспрашивать об этом, то, признаюсь, у меня появились глупые мысли: «Уж не подозревают ли они меня каким-либо шпионом англо-американской разведки? И что я держу связь со шпионским центром через известных (а потому и неподозреваемых) в нашей стране людей?» Ведь тогда только и было разговоров о сохранении государственной тайны, о нашей советской бдительности и о том, что болтун - это прекрасная находка для врага.

Я пояснил им, что тот военный фотокорреспондент, который был на наших зимних артиллерийских учениях, дал мне две фотографии, и одну из них он попросил, чтобы я отослал Александру Твардовскому. Я так и сделал, и что-либо взамен отосланному - письмо или книгу - не ждал от поэта. Это уже была инициатива самого Твардовского. Я тут же, при них, распечатал бандероль. В ней была книга в твердом переплете, хорошо изданная, с дарственной надписью поэта и отдельно от бандероли было прислано на мое имя еще и письмо от Твардовского. Все присутствующие внимательно рассматривали книгу и читали небольшое по размерам письмо. В нем Александр Трифонович писал:

«М. 25 ноября. 51.

Дорогой тов. Анпилов!

Благодарю Вас за присланную фотографию и стихи, посвящённые «Василию Теркину». Посылаю Вам одну из моих книг, где Вы найдете, кроме «Теркина», две другие мои поэмы. Желаю всего доброго. А.Твардовский».

И мне показалось, что присутствовавшие офицеры завидовали мне. Особенно это было явно видно из разговора и поведения замполита полка. Ему тоже бы хотелось получить от прославленного поэта такой же подарок. Но, как говорили древние латиняне, «каждому свое». «Вот что, сержант, - сказал мне командир полка полковник Елизаров, - идите на гауптвахту, заберите свои вещи и отправляйтесь в свою батарею. Вам не место на гауптвахте».

Из штаба, очевидно, уже позвонили по телефону на гауптвахту, потому что меня сразу же, без всяких расспросов, отправили в мою батарею.

Вскоре я написал Александру Твардовскому ответное письмо. О чем я там писал ему, сейчас уже не помню, но, по всей вероятности, я благодарил его за присланную книгу, где были собраны самые лучшие его произведения, написанные к тому времени, - это поэмы «Страна Муравия», «Василий Теркин» и «Дом у дороги».

В присланной книге дарственная надпись поэта была помещена на внутренней тонкой обложке. Впоследствии, чтобы ее не заляпали грязными руками читатели, я взял и сверху на страницу наложил очень тонкий и прозрачный целлофановый лист. У меня часто спрашивают читатели, которые впервые держат в руках эту книгу: «Кто это укрыл так красиво автограф? Твардовский?» Я им всегда поясняю: «Нет, не Твардовский. Это сделал я, и вот по какой причине».

В книге очень много стихов посвящено поварам. После окончания Великой Отечественной войны прошло всего лишь семь лет. И в нашей дивизионной библиотеке еще не было книги Александра Твардовского «Василий Теркин». И когда повара из нашей части узнали, что у меня есть эта книга, то они настойчиво стали ее просить, чтобы прочитать, «что там про них написано». Они, очевидно, слышали от кого-либо, что в книге Твардовского «Василий Теркин» много строк с особой любовью и почтением посвящено военным поварам.

И когда я дал им эту книгу, то они, читая ее на кухне, неаккуратно брали руками, вымазанными в кулинарный жир; пятна от пальцев остались рядом с дарственной надписью поэта, написанной размашистым летящим почерком. И чтобы надпись поэта со временем совсем не исчезла под слоем грязи, мне и пришлось покрыть ее светлой целлофановой пленкой.

С той поры минуло много лет. В 1977 году я был в Воронеже в Институте усовершенствования учителей на очередных курсах по повышению квалификации и в свободное от занятий время часто посещал государственный архив Воронежской области. В те времена, чтобы попасть туда и поработать с документами в его хранилищах, нужно было взять направление от какой-либо нашей, павловской, организации: райкома партии, редакции районной газеты или отдела народного образования. У меня было направление от райкома партии, но как-то так получилось, что в первое время после приезда в Воронеж я не пошел сразу в архив, а посетил его неделю спустя. И работник архива отказал мне в выдаче нужных материалов только потому, что направление мое было просрочено на целую неделю. Он пригласил меня пройти вместе с ним к заведующему архивным отделом Ивану Петровичу Воронову, и если тот не будет возражать, то он выдаст мне нужные материалы. Зашли к заведующему. Я взглянул на него, и мне вдруг вспомнилась картина П.А. Федотова «Свежий кавалер». Во всей его фигуре, взгляде, в обращении к своему подчиненному чувствовался чиновник - бюрократ высшей категории.

«Да, - подумал я, взглянув на него, - сейчас мне предстоит огромное «удовольствие» поговорить с чиновником высокого ранга».

Сначала он спросил, кто я и откуда, чем занимаюсь и чтобы я хотел найти в их архиве. И когда он узнал, что я из Павловска, то как-то сразу оживился, на равнодушном лице заиграла мимика, передавая его внутреннее душевное состояние. Оказывается, в свои молодые годы он покомсомольской путевке часто бывал в городе Павловске и даже непродолжительное время жил в нем. Начались расспросы, воспоминания о городе, о его комсомольских и партийных руководителя. Некоторых из них он знал и помнил еще по годам своей юности.

И как-то случайно, в разговоре, я упомянул ему, что у меня есть письма Твардовского, Маршака, Утесова и Патимат Гамзатовой - жены известного поэта Дагестана Расула Гамзатова. Это его крайне удивило, и он предложил мне сдать их в архив на государственное хранение, ибо рано или поздно они все равно затеряются и исчезнут. И в некоторой степени пророческие слова старого работника архива оказались справедливыми. Я не придавал этим письмам особого значения. Письма как письма, но когда услышал, что он предлагает мне сдать их на хранение в архив, как «живых, вещественных свидетелей культурных связей жителей Воронежской области с выдающимися людьми нашей страны», то тут только я понял, что они представляют собой какую-то определенную ценность.

Он мне разъяснил, что они, работники архива, откроют в их хранилище архив моего имени и в специальном большом по размеру картонном коробе положат на хранение эти письма, рукописи, книги с автографами, фотографии и все остальное, что у меня есть ценного, не только этих деятелей культуры, но и воронежских писателей и поэтов. Лежат в таких же коробах архивы Николая Алексеевича Задонского, Владимира Александровича Кораблинова и многих других ученых и писателей города Воронежа. А материалов от наших, воронежских, представителей культуры у меня было больше чем предостаточно. От одной только старейшей писательницы нашего края Ольги Капитоновны Кретовой, с которой я был знаком более 30 лет, у меня осталось около сотни писем,которые для будущих исследователей ее жизни и творчества обязательно будут представлять биографическую ценность.

И Иван Петрович Воронов взялся показать мне свой архив и убедить в том, что надежно хранятся в нем материалы ушедших в другой мир людей. Он повел меня по всем этажам, по всем комнатам, где в больших картонных коробах лежали книги, рукописи знакомых мне людей, недавно живших активной творческой жизнью. И на каждом коробе была приклеена большая этикетка, обозначавшая, кому принадлежит данный архив. Как хороший хозяин какого-либо заведения, он старался показать мне все лучшее, что имелось в этих архивных хранилищах. Куда только девалась его искусственная важность и напыщенность чиновника. Кругом на стеллажах — ряды и ряды больших картонных коробов, стоявших, как гробы, в каком-либо именитом фамильном склепе. В некоторых комнатах на стендах написано крупными буквами: «Спасать в первую очередь!» Это, очевидно, на случай пожара или неожиданных и непредвиденных военных действий.

Я так увлекся осмотром всех этих тайных кладов воронежской культуры, что уже и совсем забыл, зачем я сюда пришел. И все же сдать в архив свои материалы и больше никогда не держать их в руках, как кусочек прошедшей моей жизни, я не согласился. А вдруг да они со временем потребуются мне самому (и действительно потребовались) для написания какого- либо краеведческого очерка, а их под рукой не будет. А дословно, на память, все, что там было написано, я не мог помнить.

После осмотра архива И.П. Воронов дал мне понять, что в руках у меня не просто обычные людские письма, а история культуры жителей Воронежского края.

Письма и книги остались у меня, но я их теперь уже никому не показываю и не даю читать, опасаясь предсказаний И.П. Воронова, что в одно прекрасное время они все равно где-либо да затеряются.

Хочу сделать некоторые пояснения по поводу письма, присланного Александром Твардовским на мое имя.

Отсылая ему письмо, вырезку из газеты и фотографию, я подписал все это, как обычно подписывал свои статьи в армейскую газету - сержант такой-то. И обращение Твардовского ко мне по фамилии, а не по имени и отчеству, не говорит о том, что он высокомерно относился к почитателям своего таланта. Нет, он просто не знал моих фамильных данных, так как я не сообщил ему об этом в своем письме.

И второе. Твардовский не ошибся, написав мою фамилию через «Н», а не через «М». До приезда домой из армии, по вине «писарей волостных», у меня действительно была такая фамилия.

Но после уточнения по дореволюционным церковным метрическим книгам, оказалось, что мой дед и мой прадед писали эту фамилию через «М», то есть Ампилов. Фамилия моих предков перешла и ко мне, несмотря на то что мой отец всю жизнь писался Анпилов.

Заканчивая свое повествование, мне хотелось бы высказать мнение об Александре Твардовском как о поэте, редакторе и человеке. Из всех современных писателей и поэтов, с творчеством которых я был знаком, Александра Трифоновича Твардовского я считаю самым честным и, главное, самым справедливым поэтом нашего времени. Чтобы получить Государственную премию или почетное звание, он не прибегал к угодничеству и лести, извращению и лакировке нашей советской действительности. Он был честным единомышленником тех, кто строил новую жизнь, а не рабом идеологии, не называл из-за своих личных корыстных целей «белое» «черным», а всегда стремился к «правде сущей, правде, прямо в душу бьющей... как бы ни была горька».

Он был не только поэтом, но и Гражданином своего Отечества.

Твардовский редактировал один из самых популярных журналов нашего времени - «Новый мир», который на своих страницах отражал жизнь современного общества. Это он, Твардовский, не побоялся в своем журнале опубликовать роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». И когда в 1958 году центральные газеты и радио подняли против Пастернака травлю и публично сравнили его со свиньей, которая гораздо чище и умнее поэта и не гадит в своем логове, как нагадил Борис Пастернак в своей стране романом «Доктор Живаго», Твардовский, в числе других немногих поэтов и писателей, выступил в защиту Пастернака.

В годы сталинских репрессий семья Твардовского была раскулачена и отправлена на поселение в далекую Сибирь. И выступление Твардовского в защиту опального поэта Бориса Пастернака могло бы потом навлечь на его жизнь, как на бывшего члена раскулаченной семьи, много больших неприятностей. Однако, отстаивая правду, он в то время, наверное, и не думал об этом.

В 1959 году Александр Солженицын закончил свой знаменитый рассказ «Один день Ивана Денисовича», который в 1962 году А. Твардовский опубликовал в 11-м номере своего журнала «Новый мир». Это было великое начало изображения правды в нашей советской литературе и конец пресловутому социалистическому реализму, когда писатель показывал только одно хорошее, а о плохом умалчивал.

В течение 15 лет Твардовский проработал главным редактором журнала «Новый мир», и за это время его раза два или три снимали с этой должности, а потом опять восстанавливали. Но ради правды и только правды такие люди, как Твардовский, не раздумывая, безоговорочно рисковали даже своим жизненным благополучием.

Умер А.Твардовский 18 декабря 1971 года в дачном поселке под Москвой близ Красной Пахры, прожив всего лишь 61 год, и похоронен на Новодевичьем кладбище в Москве.

В 1982 году в издательстве «Советский писатель» вторым изданием вышла книга «Воспоминания об А. Твардовском». Книга по объему материала огромная: 541 страница. В ней со своими воспоминаниями выступили 50 человек. Все они в разные периоды жизни были знакомы с Твардовским и отзывались о нем, как об одном из выдающихся поэтов нашего времени, олицетворяющем честь и совесть нашей эпохи. А недруги и завистники поэта, которые были и у него, как у каждого живущего человека, утверждали, что только время покажет, будет ли русский народ читать поэзию Александра Твардовского и помнить о нем.

А его современник, известный поэт и писатель Константин Симонов, сказал: «Мне не требуется дополнительной дистанции времени, чтобы осознать место, принадлежащее в нашей литературе Твардовскому, как одному из великих поэтов двадцатого века». И с мнением Константина Симонова нельзя не согласиться. И я рад, что судьба в дни моей молодости сблизила меня с этим великим Человеком.