Пусть этот огонек всегда горит в Вашей душе

Так как Павловская общеобразовательная гимназия была преобразована из Павловской средней школы, то, естественно, и воспоминания мои будут об этой школе. В моей судьбе обучение в ней и в вечерней школе так переплелось между собой, что мне невозможно теперь отделить одно от другого. Поэтому в своих воспоминаниях о средней школе я частично коснусь и школы вечерней.

Немного истории.

Первая женская прогимназия (неполная гимназия с 4-классным курсом обучения) была открыта в Павловске в середине 1874 года. Обучение в ней было платное. Ученицы, живущие в городе, платили по 8 рублей, а иногородние - по 15 рублей в год.

История нам полностью сохранила имена всех преподавателей, которые вступили в должность в только что созданной прогимназии. Но я назову только некоторых из них, фамилии которых нам чем-то знакомы.

В год образования этого учебного заведения начальницей его с 16 июля назначили вдову надворного советника Марию Степановну Красильникову. Она имела серебряную медаль за отличные успехи в науке и была православного исповедания. Впоследствии ее сменила вдова полковника Людмила Михайловна Романовская.

Младшая помощница начальницы и учительница - дочь подполковника Астольда Александровна Бауман, лютеранского исповедания, в должности с 20 июля 1874 года. Вспомните, жена Ивана Михайловича Одинцова - Эмилия Александровна Одинцова (урожденная Бауман) тоже была немка и являлась ее родной сестрою.

Учителя: Анастасия Ивановна Шапошникова и Мария Ивановна Шапошникова. Обе работали со дня открытия прогимназии. В дальнейшем многие из тех, кто стоял у истоков зарождения этого учебного заведения, вошли в состав Педагогического совета гимназии. Когда в ней количество классов стало увеличиваться, то в 1898 году на Большой Красной улице (ныне проспект Революции) для нее было построено новое специальное учебное заведение. Гимназия стала называться Ольгинской в честь Ее Императорского Высочества Великой княгини Ольги Александровны Ольденбургской. Строили ее мастера-каменщики из ближайшего к нам села Подгоренского района - Басовки, достигшие в своем деле высокого искусства. Они специализировались на постройке зданий большого размера: церковных храмов в Белогорском монастыре, учебных заведений и государственных учреждений для городских чиновников в Павловске.

В 1982 году я целый месяц жил в Липецке и познакомился там с интересным человеком, нашим земляком, профессором Липецкого пединститута, заведующим кафедрой всеобщей истории Райковым Алексеем Васильевичем. Сам он родом из села Басовка, в 1947 году окончил Павловское педагогическое училище. Позже, в переписке с ним, я спросил его о некоторых интересовавших меня краеведческих вопросах, в том числе и об Ольгинской гимназии. И вот что он мне ответил: «Мой дед Иван Иванович Райков тоже был сезонным каменщиком и строил здание педучилища, в котором я учился. (Несколько лет педучилище размещалось в здании Ольгинской гимназии. - Прим. И.А.), Он был специалистом по выкладыванию углов. Угол здания на пересечении проспекта Революции и перпендикулярной улицы как раз сложен им. Не без гордости я смотрел на этот угол, подходя к зданию.

Какова же была дальнейшая судьба каменщика из села Басовка Райкова Ивана Ивановича, который вместе с другими своими напарниками создал нам на века такое красивое и такое величественное здание, как Ольгинская гимназия?

Далее Алексей Васильевич пишет: «Дед мой и бабка были расстреляны немцами в лесу недалеко от села летом 1942 года вместе с 70-ю другими жителями Басовки».

Так нелепо уходят из жизни мастера, которые своим умением создавать красоту оставили о себе память на века в узорчатых каменных орнаментах Ольгинской гимназии.

Я родился и до восьми лет жил в поселке Ленинский путь. Это в двух километрах от Березок в сторону села Бабка. Поселок был маленький, своей школы у нас не было, и мы ходили на занятия в начальную школу села Березки. Там я и закончил свой первый класс. От этого

периода моей жизни в памяти остались только два эпизода: новогодняя елка 1937 года и отношение к ученикам нашего классного руководителя.

До войны родители еще не знали, что значит сдать деньги на новогодние подарки для детей. И, естественно, никаких кульков нам никто не давал. Все было гораздо проще. К сосновым веткам елки привязывали на ниточках конфеты и, после того как мы отпрыгивали под елкой час или два, без всяких костюмов и масок, директор школы или кто-либо из учителей брал ножницы и каждому ученику срезал по конфетке, и не более, словно они оберегали нас, чтобы мы под старость не мучались от сахарного диабета.

Нашим классным руководителем был тогда учитель Роман Савельевич. Фамилию его я, естественно, не помню. Он водил нас на экскурсии и на лугах, возле нашего поселка, вылавливал в небольших болотцах безобразных тритонов и рассказывал нам о их жизни. А иногда брал ужа с желтыми пятнами на голове и приучал нас не бояться его, потому что ужи не ядовиты. В доказательство своих слов учитель держал его за голову и за хвост и, как черной блестящей лентой, обвивал им свою шею, а мы смотрели на все это и только ахали.

А потом вдруг Роман Савельевич внезапно куда-то исчез. Уже повзрослев, я несколько раз у жителей села спрашивал, что же случилось с ним, что его вдруг так быстро не стало. Одни говорили мне, что он не так что-то сказал и его забрали в КГБ, другие уверяли, что его осудили за аморальное поведение в школе с несовершеннолетними и сослали в Сибирь на лесоповал. Не знаю, болтовня это или нет-знает об этом только один Иван Алексеевич Турин, который работал в то время директором этой школы.

Дети нашей семьи подрастали, а учиться было негде. В школах ближайших сел даже не было семилетнего образования, и отец решил переехать в город Павловск. Осенью 1938 года меня определили в начальную школу №2, которая и сейчас находится на улице Набережной. Жили мы тогда около современного стадиона, и два с половиной километра ходьбы в одну сторону и столько же назад все же были затруднительными для восьмилетнего ребенка, особенно в лютые зимние морозы.

До революции в этой школе обучались в младших классах будущие гимназисты.

Где-то в 1938 году, когда я в конце мая возвращался домой из школы по улице 25 Октября, то почти ежедневно видел, как в тени большого тополя, возле дома под номером 14, сидел в старинном кресле старик лет восьмидесяти. Длинные седые волосы его, как у скульптора С.Т. Коненкова, были разбросаны по сторонам. Когда не только я, но и другие ученики, которые шли со школы, проходили мимо него, он ласково смотрел на нас, улыбался и что-то беззвучно шептал своими старческими губами. Меня особенно поразили его ногти на руках. Они были длиною до двух сантиметров, матового цвета, заботливо ухоженные хозяином или, скорее всего, его родственниками. Мне кажется, что он очень завидовал тому, что у нас, у малышей, впереди еще такая долгая и счастливая жизнь, а вот он уже совсем дряхлый старик и одной ногой стоит у края могилы. Уже после, когда я подрос, то узнал, что это был наш известный городской доктор М.В. Аншелевич. Я много лет был знаком с Екатериной Митрофановной Бацаевой, родной сестрой нашего известного павловского революционера Павла Бацаева. Ее квартира и семья находились в Москве, но в летние месяцы она постоянно приезжала в Павловск и жила в своем небольшом домике по улице Красный путь. Все эти годы она ухаживала за могилой своего брата на старом кладбище. Екатерина Митрофановна мне лично рассказывала, что когда Павел был под надзором полиции в Харькове и тяжело заболел туберкулезом легких, то друзья его и соратники по революционной борьбе нелегально привезли его в Павловск в родительский дом, где он скрывался от глаз местной полиции и надеялся на скорое выздоровление. Родители Павла тайком обращались то к одному, то к другому доктору города, но никто из них не захотел прийти домой к Бацаевым и помочь тяжело больному революционеру. Все боялись накликать на себя недовольство городских властен. И только лишь один доктор М.В. Аншелевич не стал разбираться, к какой социальной категории относится его пациент. Он отверг все доводы своих родных и близких и пошел оказывать помощь больному, как это обязывали его долг и призвание.

Доктор Аншелевич в 1912 году преподавал гигиену в Ольгинской гимназии. Об этом упоминается в «Памятной книжке Воронежской губернии на 1912 год».

И никогда не думал уже немощный и престарелый доктор М.В. Аншелевич, что вот этот длинноногий и худой мальчик, который шел из школы мимо него и нес в холщовой сумке пару учебников, через 60 лет вспомнит о нем и расскажет об этом уже новому поколению жителей его родного города.

После окончания четырех классов меня перевели в Павловскую среднюю школу. В годы моего детства в городе была только одна средняя школа, и она никогда не обозначалась №1, поэтому я и в своих воспоминаниях придерживаюсь того же наименования.

А потом началась война, которая стремительно приближалась к нам.

Фронт был еще где-то далеко от Павловска, а немецкие самолеты уже прилетали на территорию нашего города и сбрасывали на него зажигательные и фугасные бомбы.

На городской площади, где мы сейчас собираемся на митинги, на высоком столбе висел алюминиевый колпак репродуктора городского радио. Имелись репродукторы и в школах, и в городских учреждениях в виде большой черной тарелки. При очередном налете немецких бомбардировщиков диктор местного радио бежала на радиоузел и объявляла жителям городаОвоздушной тревоге.

Сначала по радио выла, раздирая душу своими воплями, сирена, а после нее тревожный голос диктора объявлял: «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем немедленно укрыться в ближайшее бомбоубежище!»

Очень четко помню, как мы, пятиклассники, с шумом, визгом, гамом, хлопая крышками парт, вскакивали со своим мест и всем классом бежали через горсад в бомбоубежище, которое находилось на самом берегу Дона, где начинается улица 25 Октября. Но это было не обычное бомбоубежище с накатом из бревен, а армейские окопы, очень глубокие, и, что особенно мне запомнилось, оплетены они были по бокам речной лозою, чтобы не обрушивались песчаные стенки. И мы два, а может быть, и три класса набивались в них, как овцы в тесный сарай. С нами постоянно находилась Татьяна Фоминична Лукина. Очевидно, она у нас в то время была классным руководителем. В самой средней школе располагался вместительный подвал, но нас туда почему-то во время налета вражеской авиации никогда не пускали. Вероятно, это пустынное место на берегу Дона было менее привлекательным для немецких самолетов, чем школа и скопление зданий вокруг нее.

На пересечении улиц Набережной и 1 Мая еще до прихода немцев на правый берег Дона, то есть до 7 июля 1942 года, был вырыт жителями города огромный противотанковый ров. Он шел поперек всей улицы Набережной и тянулся даже дальше, за дома, стоящие возле нее. Поэтому обойти его танкам где-то в стороне было невозможно - мешали дома. А ехать напрямую через ров1 это идти на верную гибель. Ров был настолько глубоким и с такими отвесными, крутыми краями, что любой танк, нырнув в него, обязательно перевернулся бы вверх гусеницами.

Жители Павловска и ближайших к Дону населенных пунктов со страхом ожидали весны, когда должно было возобновиться новое наступление немецких войск по всему фронту. Но его, к большому нашему счастью, не произошло. Еще до прихода весны немцев выбили с берегов Дона, и их безостановочно погнали туда, откуда они пришли. Жители, которые находились в эвакуации, вернулись обратно в Павловск, заработали учреждения и промышленные предприятия. Начались занятия в школах.

Однажды сидим на уроке русского языка и изучаем уменьшительные суффиксы имен прилагательных. И вдруг где-то вблизи школы раздается такой мощный, такой сотрясающий всю окрестность взрыв, что мне показалось, будто школа качнулась из стороны в сторону, как при землетрясении, и вот-вот рухнет на нас грудою камней. Наш класс вскочил, зашумел, а потом видим - и другие классы бросили занятия и выбежали во двор. Что? Где? Никто ничего не знает. Вдруг слышим какие-то нечеловеческие вопли в районе современной городской водонапорной башни. Ее начали строить еще до войны, потом бросили, она пришла в запустение, и ребята старших классов бегали в нее во время большой перемены перекурить.

Все кинулись к этой башне. Сбежались и люди из ближайших домов. Кто-то о чем-то кричал, упоминая какую-то старуху и ее внука. Оказалось, что во время ледохода (а это было как раз в начале весны) по берегу Дона шла старуха со своим внуком-второклассником. И в это время, словно по воле злого рока, к берегу течением прибило большую льдину, а на ней лежал

какой-то зеленый ящик. Внук прыгнул на льдину, взял этот загадочный яшик и понес его домой, чтобы разобрать, раскрутить и посмотреть, что там у него находится внутри. Когда они дошли до водонапорной башни, то внук, по всей вероятности, нечаянно, а может быть, и по незнанию, выдернул чеку, и сработал взрыватель, который был вставлен в этот яшик, наполненный взрывчатым веществом - толом. И произошел какой-то глухой страшный взрыв, будто что-то раскололось и вздрогнуло под землей.

Несмотря на то что мы прибежали к месту взрыва через 5-10 минут, ни внука, ни его бабушки нигде не было видно. Только в прошлогоднем сухом бурьяне я увидел чью-то оторванную и обескровленную белую пятку с куском кости. Где был внук и бабушка, мы так и не узнали. Может быть, их унесли жители в какой-либо ближайший дом, а может, мощный взрыв разорвал их на куски и разбросал по окружности.

Когда ребята опять собрались в классе и немного успокоились, то учительница просила всех нас и в то же время строго предупреждала, чтобы не брали ничего из боеприпасов.

Я смотрю сейчас на современное обучение, на разнообразие всевозможных кружков, которые имеются в школах; на учреждения дополнительного образования - Дом детского творчества, станция юных техников, молодежный клуб «Ритм», станция юных натуралистов - и очень сожалею, что в мои школьные годы ничего этого еще не было.

Мое детство прошло в тесном общении с природой. Я и вырос-то под крик перепелов в полевых просторах и под пение соловьев в Заосередных, в ту пору еще существовавших купеческих садах. Мой отец долгие годы работал на колхозной пасеке, и я целыми днями, особенно во время летних каникул, лазил по зарослям сада, то наблюдая за легкой колыбелью на кончиках веток гнезда иволги, то в кустах сирени отыскивал прозрачное, сделанное из тонких прутиков, гнездо лесной горлинки и с интересом следил, как она, наклонив голову вниз, с любопытством смотрела на меня черными, блестящими бусинками своих глаз. Я знал по всем ближайшим к городу лесам и садам, где и чьи есть птичьи гнезда, в том числе такие таинственные, глубоко запрятанные от человеческих глаз, как гнезда лесного коршуна, совы и странных ночных птиц козодоев, у которых и крик-то похож не на птичий голос, а на скрип несмазанного колеса телеги.

В районе нынешнего консервного завода в те времена гнездились по заросшим ямам, где брали когда-то глину, куропатки. Они подпускали к себе очень близко - на метровое расстояние. Однажды вечером мы накрыли одну сидевшую на гнезде куропатку рыболовным подсаком, забрали яйца и думали, что она высидит их нам дома, в клетке. Но ничего не получилось: она разломала гнездо, побила яйца, пришлось выпустить ее на волю. А птенцов лесной горлинки я кормил изо рта кашей и творогом. Они выросли красивые и крепкие. Все лето через окно они улетали из комнаты в сосновый бор, а вечером возвращались домой, чтобы получить свою законную порцию творога. А осенью все же улетели со своими дикими сородичами на юг и на другое лето ни разу не прилетели ко мне в комнату: наверное, голодная свобода милее сытой неволи.

Я никогда не видел черепах, и когда одну впервые встретил на болоте у Студеного колодца, то был напуган ее безобразным видом. Но ее все же поймал, принес домой и хотел, чтобы она жила в моем зоологическом уголке. Но она ничего не ела, не пила, и, чтобы не погибла, на ее панцире грифелем написал свой домашний адрес и выпустил на луг. Через неделю Двое взрослых ребят приносят ее мне домой и спрашивают: «Ваша черепаха?» - «Конечно, наша» - «Поймали на Осереди». Когда они узнали, в чем дело, то посмеялись над этой шуткой и выпустили черепаху обратно на луг. Сверстники меня так и называли «зоологом», на что я очень обижался.

А начиная с пятого класса я перечитал все книги в детской библиотеке о птицах, насекомых и животных. Я даже сейчас удивляюсь, откуда у меня бралось терпение, чтобы прочитать два огромных тома «Жизнь насекомых» французского ученого-энтомолога, если мне не изменяет память, Жана Анри Фабра. Я ночами сидел при тусклой керосиновой лампе и с упоением читал о том, как вели себя два паука, которых он посадил вместе в одну банку.

Часто вместо того, чтобы слушать на уроках объяснение учителя по алгебре, я открывал нарту, клал туда книгу о птицах или животных (такую, например, замечательную книгу, как

«Ребята не зверята», автора уже не помню) и. читая ее.забывал обо всем на свете. Однажды я гак увлекся чтением, что даже не заметил.как ко мне подошла учительница нас осудительным возгласом. «Аа-а! Ты нее про уточек читаешь!» отобрала у меня книгу. Она сама потом сдала ее библиотеку и шла работнице, чтобы та до конца учебного года не выдавала мне больше ни одной книги.

Рассматривая все эти события уже с высот прошедших дней, мне очень обидно, что не нашлось в то время ни одного преподавателя.который бы направил мою страсть к природе в нужное русло, чтобы она. эта страсть. в дальнейшем стала бы для меня моей главной жизненной профессией. Но этого не случилось...

Война уже была где-то далеко, и с фронта после лечения в госпиталях возвращались раненные учителя и приступали снова к своей мирной профессии учить детей уму-разуму. Михаил Тмсльянович Негров уже преподавал химию в старших классах. Его раненая, кажется, левая рука плохо еще слушалась, и ученики помогали ему укладывать тонкие стеклянные мензурки в специально сделанные для этого подставки. А Виталий Алексеевич Сапсгнн. преподававший нам географию, тоже не так давно прибыл из госпиталя после ранения в глаз н еще носил на лице черную повязку. Кажется, в пятом классе к нам пришла преподавать ботанику Шкурнна Евгения Митрофановна (в замужестве Еремина). Она так интересно рассказывала нам о растениях, о бабочках, о зверюшках, что мы всем классом влюбились в нее.а я особенно. Все ее рассказы я принимал с благодарностью и всем сердцем. На летних каникулах я однажды вырезал избумага три большие буквы UIKM. наклеил их себе на грудь, потом лег на солнце и стал загорать. Через две.три недели я снял бумажные буквы, и на черном загорелом теле ярко белело изображение трех букв ШЕМ, что обозначало Шкурима Евгения Митрофановна, Такими выдумками мы. мальчишки, выражали свою любовь и уважение к своему учителю. Люди глазели на меня на донском пляже, н этот людской интерес к моей загадке удовлетворял тогда мое мальчишеское самолюбие. Во время обучения в средней школе я очень боялся огорчить свою любимую учительницу незнанием ее предмета, и. конечно же.по ботанике у меня всегда были отличные оценки.

Но дальше интересных уроков дело не пошло. Как сказали бы сейчас, развитое творческой личности ограничилось только лишь отличной учебой по любимому предмету*. Моя успеваемость по другим предметам, особенно по ненавистной мне алгебре и труднейшему русскому языку, опускалась до критической отметки. Не знаю, почему так получилось, но никто никогда не приглашал моих родителей в школу, не поговорил о моей учебе, а просто вызвали меня в учительскую и сказали: «Из-за плохой успеваемости мы исключаем тебя из школы. Завтра можешь не приходить на занятия». Это был, с одной стороны, оглушительный удар для меня, а с другой - освобождение от шкальных мучений.

В те времена на территории нынешнего микрорайона Черемушки была посажена бахча павловского колхоза «Путь Октября», а мой отец был на ней сторожем. Помню, как я пришел к нему в курень и говорю ему: «Меня исключили из школы. Сказали, чтобы завтра на занятия не приходил». Отец немного помолчал, словно обдумывал, что же произошло, а потом осуждающим голосом произнес: «Вот и хорошо! Доплясались!» За всю мою мальчишескую жизнь он меня никогда не бил. не ругал, не кричал остервенело за какие-либо необдуманные мои ребячьи поступки. Видно было, что его очень огорчает то.что случилось со мной в школе, но он сдерживался. Он не давал волю своему негодованию, он боялся, чтобы его недовольство не выплеснулось наружу и не нанесло моей еще неокрепшей детской, очень впечатлительной душе психическуютравму. Очевидно, в подобных ситуациях ему преподнесло хороший урок его собственное детство. Сам он мне об этом никогда не рассказывал. Эту историю я услышал от своих родственников.

Отец рано остался без отца, который в молодом возрасте скончался от пристрастия к спиртному И бабушка моя.иди отцова мать, оказалась одна с четырьмя малолетними детьми: Анастасия. Ефросинья. Георгий и Михаил. Потом она сошлась со вдовцом, у которого умерла жена и тоже осталось трое детей. В этой огромной крестьянской семье, гае было семеро детей, жилось, наверное, не совсем сладко Однажды за какие-то детские шалости отчим так избил шхго деоатнаегаего отца, что тот не выдержал такой адской жизни и убежал из дома. Его

приютили монахи Белогорского монастыря, и он целый мест прожил месте с ними до тех пор* пока кто-то из жителей села Бабка увидел его в монастыре, сказал об утоу. радитеяшв, шш приехали и забрали его оттуда домой. Отчим за побег пасынка из лома снова так игбнд его.что моя бабушка еле вырвала из рук разъяренного супруга своего малолетнего сына: чужие дети никому не нужны, а отчимам тем более. И эта обида на неродного отиа и на сто побои остаж у моего отца на всю жнзнь.

IУ грузинского народа есть такой анекдот. В одной русской тюрьме часто убегая ценные. Комиссия приедет, проверит -- опять нет человек восемь, убежали. Тогда кгшшпом тюрьмы поставили грузина. Как только охранники поймают беглеца, то бьют его до тех пор.пока он не уписается. И осужденные стали бояться убегать. Черезгад приезжает комиссия* пересчитали все на месте. Спрашивают у грузина: «Как это вам уаадось за такой короткий срок ликвидировать побеги?» Л грузин нм н отвечает. «А помните, еще Карп Маркс говорок «Битье определяет сознание».

Убедившись на своем горьком опыте, что «битье» все же не определяет сознание, отец мой никогда не «учил» меня ремнем. Помню, он часто все говорил матери «Ничего, подрастет, наберется ума, и сам поймет, что к чему»

И шкала для меня теперь уже осталась где-то позади, а впереди маячила новва забота для пятналцатилетнего мальчишеского сознания работа на производстве.

Осенью 1943 года мы с соседом Иванам Черепковым пошли в Павловские судоремонтные мастерские поступать в древцех на ученишв-сулоплопшков Заведующая отделом кадров Олимпиада Ивановна Попова, добрейшей души человек, подшучивая над нами, говорила; «Хорошо, хорошо, ребяткн. Нам нужны люди. Пишите заявления в древнех. будете там деревянные корабли строить». Но, естественно» никаких деревянных кораблей мы не строили. Послевоенное время это был период, когда деревянный флот (построенные из древесины баржи, плашкоуты) уже доживал свой долгий век и начиналось новое строительство судов из металла.

Но и на производстве я ничего интересного для своей души не нашел. Постоянные командировки то в Ростов, то на заготовку леса для судоремонтных мастерских куда-то в пределы соседних областей; приходилось также сплавлять плоты по рекам Лесному. Воронежу и Дону; В осеннее холодное время мы были босые, кое-как одетые и вечно ахтодные. как бездомные собаки. А хотелось тепла, уют как всем нормальным людям, н хотя бы один раз в день горячей пищн, а мы ендедн неделями на сухом хлебе или на кукурузных початках, украденных с колхозных палей.

Где уж тут под старость быть здоровому желудку ' Те.кто ел в 4*v-T-xгодах желуди, хлопковый жмых, клевер, молодые стебли колючего татарника, неразматотую кукурузу, лебеду, речные ракушки, корни камыша, чакона и рогоза, - все потом под старость мучались гастритом желудка.

В судоремонтных мастерских было много молодых людей, которым начавшаяся кмйна не дала даже окончить семи классов. И вот как-то в конце августа rovк нам на производство пришла учительница Топорнина Мария Дмитриевна, котору х> оглел народного ооралчы- шш забрал из шкалы глухих детей и назначил ее директо|ч>м новой шкалы шшш рабочей молодежи. Так официально называлось тогда это учебное заведение, но все ее звали упуччцен- но вечерняя шкала. В своих воспоминаниях я ее называю так же.

М.Д, Топорнина собрала в одном из цехов всю молодежь мастерских и стала уговаривать нас продолжить учебу» прерванную войной, но теперь уже в вечерней шкоде, без отрыва да производства.

«Вы еще молоды, говорила она, обращаясь к нам Вам только по 1о тег И вам надо обязательно учиться. У вас впереди еще целая жизнь'» И многие ребята и.девчонки снова сели за парты. Отработав на производстве до трех часов дня, они потом к шести вечера спешили в школу. Н так всю неделю. Учиться было очень трудна {омой почти всегда приходили Около двенадцати часов ночи. Уроки готовить в этот день уже не было ни времени* ни сих а завтра в семь часов утра надо было опять выходить из дома и бежать на работу КАЖДЫЙ день ходили пешком от стадиона и до судоремонтных мастерских (через весь город V а оосде трех 

часов дня опять шли домой, чтобы к 6 часам вечера не опоздать в шкоду, которая находилась в здании средней школы (нынешнее педучилище). За один день проходили более восьми ки-лометров. И так целый год. Но все мы были молодые, а молодым любое дело по плечу. Из ребят «водников», как нас тогда называли, особенно запомнился Дмитрии Матяшов. У него была отличная память, он учился на одни пятерки, и мы ему постоянно завидовали хорошей, светлой завистью. Неплохо учились и другие учащиеся: Борис Жидков, Николай Лыков, Иван Черепков, Анна Ярцева.

Сразу же после окончания вуза к нам пришла преподавать историю Елена Андреевна Копенкина. Молодая, симпатичная, тихая, спокойная, ласковая, она всем нам очень понравилась, и мы ее очень любили. Впоследствии она вышла замуж, но злой рок преследовал ее до самой смергн. Сначала в автомобильной катастрофе погиб ее муж, а через некоторое время погиб и сын.

Эта семейная трагедия так подействовала на Елену Андреевну, что у нее помугился разум, и она.одинокая и всеми забытая, умерла в Петровском пансионате милосердия для одиноких и престарелых людей.

В 1946 году я окончил 8 классов школы рабочей молодежи. У меня было огромное желание и дальше продолжать учебу, но учиться в 9-м классе изъявили желание только два человека, и из- за отсутствия учеников его не открыли. Тогда я решил поступить учиться в 9-й класс средней школы. Несколько раз приносил в отдел кадров судоремонтных мастерских заявление на расчет, но меня не отпускали, ссылаясь на трудное время и на то, что пока еще не вернулись кадровые рабочие с фронта. Единственное, что мне могло помочь в этом деле, так это справка из средней школы, где будет указано, что меня зачислили в 9-й класс. Но шел только июнь 1946 года, и до нового учебного года было очень далеко. И тут нас, человек 20 молодых ребят, посылают на лесоразработку в какой-то Куликовский леспромхоз, который находился то ли в нашей Воронежской области, то ли в какой соседней. В это время у меня созрел дерзкий и наивный, как у всех юношей, план: если к поезду, где мы ехали в общем вагоне, не подойдет сразу машина, которая нас должна была везти в какое-то хозяйство на заготовку леса, то я не выйду из вагона и поеду дальше. А где-либо в Москве или в Рязани поступлю на работу, а вечером буду ходить учиться в 9-й класс школы рабочей молодежи. Но эти планы оказались невыполнимыми. Выгружаться мы должны были на станции Дрязги. И только остановился поезд, как к нашему вагону сразу же подъехала грузовая машина. Мы покидали прямо из вагона в кузов машины свои немудреные вещи, попрыгали сами и поехали через плантации табака, которые я видел впервые в своей жизни в таких огромных размерах.

Я уже после, повзрослев, не раз думал, как может судьба человека измениться от пустяковой случайности. Не подойди машина сразу же к вагону, опоздай всего лишь на пять минут, и я был бы уже неизвестно где - в Москве или в Рязани, а скорее всего, в тюрьме...

План побега в область знаний не удался. И мы на этих лесоразработках, голодных и непомерно тяжелых, почувствовали на собственной шкуре, почем фунт русского лиха.

Осенью я все же собрал необходимые документы для поступления в 9-й класс Павловской средней школы, и меня отпустили из судоремонтных мастерских для продолжения учебы.

Но жажда и стремления мои к учебе оказались напрасными. По сравнению с учащимися этой дневной самой лучшей в городе школы у меня имелись более слабые знания, притом я один год пропустил и нигде не учился. И то, что было с большим трудом добыто в вечерней школе, уже постепенно позабылось... Я смотрел на этих девочек, умниц, аккуратных и очень вежливых, на ребят корректно-услужливых и часто думал, как бы они выглядели, эти умники и умницы, если бы в течение всего лета им пришлось грузить бревна в деревянные тележки, а потом этот груз тянуть веревкой по деревянной узкоколейке километра два до озера, а потом их там сгружать в воду. Да они бы все выглядели страшнее мокрой курицы и забыли бы все

свои теории относительности. В учебе для меня особенно труднейшими предметами были алгебра и русский язык. На первом же диктанте по русскому языку я сделал много ошибок, и Елена Семеновна Чайковская предъявила мне ультиматум: если я через неделю не исправлюсь, то они меня исключат из школы. Естественно, что ни один учащийся, будь он хоть семи пядей во лбу, не сможет овладеть грамматикой русского языка и алгеброй за одну неделю. Школа тогда усиленно боролась за хорошую и отличную успеваемость, и никто не хотел возиться с отстающим учеником, легче было от него просто избавиться. Мечты мои рухнули в одночасье. Не дожидаясь исключения, я бросил школу. Эта неудача в средней школе оттянула потом окончание мною десятого класса и поступление в вуз аж на целых 10 лет. После демобилизации из армии у меня не было другого выбора, и я решил поступить в Павловский гидромелиоративный техникум, где весь учебный процесс был пронизан математическими науками. Меня привлекала в этом техникуме не столько специальность гидромелиоратора, сколько возможность получить среднее образование, а потом поступить в гуманитарный вуз. В течение года я «денно и нощно» изучал все предметы заново, начиная с пятого класса. Установил для себя строгий режим занятий: с 7 часов утра и до 11 вечера. И никакая весна, никакие соловьиные трели в лунные вечера и заманчиво-обольстительные песни юных девушек не могли меня выманить из-за стола и бросить занятия. Я все время повторял для себя мудрое изречение апостола Моисея: «Всякие пороки гнездятся во мне, но я сильнее их». Никто и ничто не могло сбить меня в сторону от намеченной цели. Быть или не быть студентом вот в чем был вопрос. И мое упорство и сила воли увенчались успехом. Из пяти вступительныхэкзаменов в техникум я четыре сдал на пятерки и только один на четыре. Незабываемый нами и по сей день душа-учитель Леонид Леонидович Вышинский, принимая от меня последний вступительный экзамен, сказал: «Молодой человек! Вам надо учиться. Окончите техникум и идите дальше». Такова жизнь: одна постаралась скорее вымести меня из своего класса грязной метлой, чтобы я не засорял чистоту ее учеников и не унижал учителя в глазах райкома партии, а другой старался указать мне путь в интересное будущее. Уже обучаясь в техникуме, мне захотелось узнать, где теперь находится и как живет моя любимая учительница Мария Дмитриевна Топорнина, которая когда-то взяла меня, как ребенка, за руку и повела из тьмы к свету знаний. От своих знакомых учителей я узнал, что она живет в Павловске, недалеко от теперешнего авторемзавода.

Судьба последних лет ее жизни сложилась трагически. Ее мужа Анатолия Александровича еще в начале войны забрали в армию. И вот как-то весной она получает от него письмо примерно такого содержания: «Наша часть будет проезжать через Бутурлиновку. Никто ничего не знает и не говорит, куда мы едем, возможно, на фронт. И хотелось бы увидеть тебя, может быть, в последний раз».

И Мария Дмитриевна Топорнина набрала в корзину продуктов и пешком по весенней распутице пошла в Бутурлиновку. Мужа она все-таки встретила и проводила на фронт, но, пройдя 120 километров по холодной мартовской грязи, простудилась, и у нее отнялись ноги.

Когда я в октябре 1955 года пришел к ней, то она не могла даже самостоятельно подняться с постели и, обложенная кругом подушками, сидела на кровати. Ее дочь Аделаида училась, а потом и работала в Москве, вышла там замуж за своего земляка Макагонова Владимира Федоровича, полковника, ответственного работника Министерства обороны СССР. Их трехлетний сын Андрейка, ненаглядная радость бабушки и дедушки, жил с ними в Павловске. Для ухода за ребенком они держали няню.

Мы очень долго разговаривали с Марией Дмитриевной о бывших учащихся

школы рабочей молодежи, кто, где сейчас

и чем занимается, вспомнили об учителях и о том тяжелом, но интересном времени нашей юности, когда мы не только работали, учились в школе, но и занимались в кружках художественной самодеятельности и ставили концерты.

При редакции районной газеты, когда ее возглавлял Михаил Данилович Кобыльский, работал литературный кружок, а я в нем являлся старостой. Его посещали около 20 человек, и все находились в паспортополучаемом возрасте, за исключением преподавателя нашего техникума Петра Петровича Голикова, который был на много лет старше нас. Мы выпустили в районной газете несколько литературных страниц со стихами, баснями, рассказами, которые тепло приняли читатели. Я прихватил с собой эти газеты и прочитал свои стихи Марии Дмитриевне. Они ей, как человеку, который разбирается в литературных произведениях, очень понравились, и она искренне похвалила меня за их простоту и лиричность. И мне захотелось, чтобы от этой незабываемой сердечной встречи у меня что-либо осталось на долгую память. Когда я шел к Марии Дмитриевне, то случайно заглянул в книжный магазин и купил там очень нужный мне только что вышедший из печати «Сборник диктантов по орфографии и пунктуации» и попросил ее, чтобы она оставила мне на нем какую-либо памятную надпись. Я ей сказал: «Этот сборник я впоследствии буду брать в руки чуть ли не каждый день и всякий раз буду вспоминать о Вас». Она попросила Анатолия Александровича, чтобы он принес ей ручку, и на внутренней тонкой обложке сборника написала: «Я приветствую Ваше стремление к науке. Я приветствую Вашу любознательность. Пусть этот огонек всегда горит в Вашей душе и освещает Ваш жизненный путь. Учитель М. Топорнина. 16.10.55 года».

И впоследствии это пожелание, адресованное мне моей старейшей учительницей, действительно, как огонек, освещало мой жизненный путь и помогало увереннее идти вперед к намеченной цели.

С того времени прошло около пятидесяти лет. И захотелось мне узнать, какова же была дальнейшая судьба моей бывшей учительницы Марии Дмитриевны Топорниной, и я посетил ее небольшой домик недалеко от улицы Войкова, построенный в самой низине когда-то здесь проходившего еще при Петре I крепостного рва. Первые хозяева, которые купили дом у Марии Дмитриевны, уже давно умерли, вторые - уехали в Воронеж, и тетя Зина, которая сейчас живет в тех комнатах, где когда-то жила Мария Дмитриевна, ничего о ней не знает. Жива ли она, или ее давно уже нет на этом свете, и где она нашла свое последнее успокоение, тетя Зина тоже ничего не знает.

Под старость из-за своей немощи мы вынуждены покидать свои родные места и уезжать к детям, доживать свой век на чужбине. Может быть, и Мария Дмитриевна тоже уехала к своей дочери в Москву?

Подобная резкая перемена в судьбе престарелых людей тяжело переживается ими. Постоянные думы о том, что им теперь вечно придется лежать в чужой земле, вдали от своей родины, где прошли милое детство, счастливая юность и вся последующая полноценная жизнь, подрывают и без того уже больное сердце и приближают наступление рокового дня.

Если такая же участь постигла и Марию Дмитриевну Топорнину, то пусть будет ей земля пухом на далекой чужбине. Мы помним и не забудем ее.

ОВРЕМЕНИ И О СЕБЕ. ДАЕШЬ РОСТОВ!

(История одной командировки)

Этот краеведческий очерк посвящается ветеранам бывших Павловских судоремонтных мастерских, поступившим на это предприятие в далеком 1943 году.

Как только фронт отошел от города Павловска, местная власть сразу же приступила к восстановлению промышленности. В первую очередь нужно было вдохнуть жизнь в те отрасли народного хозяйства, от которых зависело возрождение всех остальных предприятий города. К таким промышленным объектам относились Павловские судоремонтные мастерские. Не было еще в городе автотранспортных предприятий, и доставка угля для отопления всего района в зимний период, а также подвоз строительных материалов с пристани Лиски осуществлялись только при помощи водного транспорта. Он был всему голова.

В связи с тем, что старые кадровые рабочие в это время находились еще на фронтах Велико!» Отечественной войны, а мастерские надо было срочно привести в прежнее довоенное состояние, в мае и в ноябре 1943 года было принято новое рабочее пополнение - ребята 15-16 лет из города Павловска и присланные из сел и деревень по распоряжению райкома партии. На их еще не окрепшие юношеские плечи и легла вся тяжесть восстановления речного флота. Они работали в подсобном цехе, вытаскивали с помощью ручных лебедок многотонные деревянные баржи на берег затона, а потом разбирали их, заготавливали лес и сплавляли плоты с верховьев Дона до города Павловска, чтобы обеспечить древесиной судоремонтные мастерские, работали в цехах: котельном, механическом и деревообрабатывающем. Наравне с ними трудились и молодые женщины и девушки.

Так как после войны Павловские судоремонтные мастерские были в подчинении Доно-Кубанского военно-восстановительного управления, то по распоряжению этого ведомства рабочие мастерских часто ездили в командировку на ростовский судоремонтный завод «Красный Дон». Рассказ об одной из таких командировок я и предлагаю нашим читателям.

В начале февраля 1947 года меня и моих товарищей по работе - Анатолия Миндруля, Василия Марадудина и Федора Ляшенко - вызвали в контору Павловских судоремонтных мастерских и объявили, что мы через два дня должны отправиться в командировку в город Ростов в распоряжение дирекции судоремонтного завода «Красный Дон» и до конца марта выполнить там определенный объем работ, необходимый для подготовки флота к предстоящей навигации.

Рано утром, когда рабочие мастерских еще не приступали к работе, конюх Уханов запряг пару лошадей, бросил в сани охапку соломы, на которой мы расположились со своими немудреными пожитками, и отправились на станцию Подгорное. Февраль, как всегда, кружил метелями. Заваленная снегом дорога была очень трудной, и мы только часам к десяти утра добрались до станции.

Прошло всего лишь два года, как закончилась Великая Отечественная война с фашистской Германией. Народ, разбросанный войной во все концы необъятного Советского Союза, возвращался в свои родные места. Железнодорожные станции были забиты пассажирами. Ехали демобилизованные солдаты-фронтовики, возвращались беженцы и те, кто во время войны с заводами был эвакуирован в далекую Сибирь, ехали назад на освобожденную от немцев территорию детские дома, больницы, санатории. Возвращались все те, кто по воле судьбы оказался за цепью Уральских гор и все четыре года войны тосковал по степям Украины, по озерам[Карелии, по белым ночам Ленинграда. Ехали целыми семьями с узлами, чемоданами, мешками, детьми, с собачками, которых жалко было бросать в чужой стороне.

На вокзалах, около билетных касс, днем и ночью в бесконечных очередях стояли люди. Шум, галдеж, скандалы с наглецами и хамами, которые старались без очереди взять билет, - это было обычное явление на железнодорожных вокзалах того времени. Каждому хотелось поскорее уехать. И только одни цыгане никуда не спешили и чувствовали себя в этой толкотне и суматохе, как дома. Зал ожиданий был для них и спальней, и столовой, и местом для их мошеннической работы.

Протолкавшись целый день возле кассы в суете и шуме, мы так и не смогли достать билеты до Ростова. Когда мы вышли на улицу, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом, то уже темнело.

«Толик, - обратился я к Анатолию Миндрулю, - что дальше будем делать? Так можно всю неделю протолкаться на вокзале... А толку с этого? Давай дернем на Ростов в порожняке. Они все идут туда за углем. Сядем в какую-либо коробку и к утру будем в Ростове».

«Мы замерзнем, как собаки», - засомневался Толик в реальности моего плана. «Ничего, ночь как-либо прокантуемся, - убеждал я его. - А так мы и за неделю отсюда не уедем».

Толик молчал, все думал, а потом, осознав безвыходность нашего положения, согласился.

Невдалеке от вокзала стояли два состава, очень длинные, даже паровозов не видно было, только где-то впереди небольшой огонек светился сквозь снежную метель. Мы облюбовали одну коробку, именуемую у железнодорожников полувагоном. У меня уже был опыт езды в таком транспорте. Мы быстро нашли на его углу лесенку из железных прутьев, влезли по ней на самый верх вагона, а потом по такой же лесенке, но уже внутри вагона, опустились на его дно. Снега там было по колено. Так как над стенками сквозил по кругу ветер, то мы на середине вагона разгребли ногами снег, поставили чемодан Анатолия и уселись на него спина к спине. Через полчаса где-то впереди состава раздался паровозный гудок, и мы покатили.

Паровоз летел с безудержной скоростью, словно боялся куда-то опоздать. Ночь уже полностью опустилась на землю, и мы, сидя на дне вагонной коробки, видели лишь черный кусок неба, в котором мелькали мириады снежинок. Я решил взглянуть, что же там происходит во внешнем мире. По железной лесенке поднялся на самый верх. Упругий ветер, смешанный со снежной пылью, ударил мне в лицо, чуть было не сорвав с головы шапку. В непроглядной темноте завывала метель, бросая на меня лавину снега. Видны были только два передних вагона. Дальше, словно гигантский невидимый Змей Горыныч или какой-то черный дьявол, паровоз с гулом и воем тащил наш состав в кромешной темноте в какую-то жуткую неведомую даль. Было страшно красиво! Меня охватил телячий восторг от того, что мы одни в этой пустынной степи несемся с такой бешеной скоростью. Я вытянул вперед руки со сжатыми кулаками и, потрясая ими в воздухе, закричал что есть силы: «Даешь Ростов!» Но звуки моего голоса тут же были стерты очередным порывом ветра. Я стал звать наверх товарища: «Толик, иди сюда! Посмотри, как красиво! А скорость, скорость-то какая!

К утру обязательно будем в Ростове!»

Анатолий поднял голову вверх, но вылезать из вагона не захотел. Поезд, не доезжая до очередной станции, опять останавливался где-либо на окраине, и мы стояли каждый раз по полчаса, а то и более, пропуская вперед пассажирские составы.

Было нестерпимо холодно и ветрено. Все. Точка. Сидеть и ждать, когда этот проклятый порожняк снова тронется в путь, уже не было никаких сил. Тонкая, истертая годами солдатская шинелишка, привезенная моим отцом еще с войны, грела плохо, и я окончательно закоченел. Мы так дрожали от холода, что у нас, как говорится, зуб на зуб не мог попасть, а ноги в ботинках совсем одеревенели. Так недолго и отморозить их, а потом начнется гангрена, отрежут тебе ноги по самый зад, и будешь на низенькой каталке ездить по вокзалам и выпрашивать у людей милостыню.

«Толик, - сказал я товарищу, - давай смываться отсюда. А то пока мы доедем с тобой до Ростова, из нас свежемороженая говядина получится».

Толик молча согласился. Я видел, что и ему уже было невтерпеж: застыл весь, как бездомная собака в морозную ночь. Кое-как выбрались из этого проклятого вагона. Вылезая, я сверху взглянул на него: заваленный снегом, особенно по углам, он мне показался какой-то снежной холодной могилой. И если мы застынем в ней, то завалит нас снегом, а потом подъемный кран засыплет углем и нескоро нас найдут, если кто и кинется искать. И только посреди этой снежной могилы виднелись в темноте продолговатый прямоугольник вдавленного снега, где стоял чемодан Анатолия, на котором мы сидели, да следы наших ботинок. Метель тут же, на наших глазах, засыпала их снегом. Кругом стояла непроглядная темнота. Ветер, словно в каком-либо кинофильме о снежной королеве, с воем метался между железнодорожными составами и бросал нам в лицо охапки снега.

Куда идти, в какую сторону? Где вокзал и вообще, есть ли он на этой неизвестной нам станции? А может быть, мы остановились на каком-либо железнодорожном разъезде? Сейчас пойдем искать станцию, а поезд тронется и уедет от нас. И останемся мы в ветреной степи на каком-нибудь 216-м километре от Ростова. И что тогда? Прощай, молодость?

Пошли в том направлении, в котором ехал порожняк, надеясь, что дойдем до паровоза и спросим у машиниста, где мы все-таки есть. А если состав тронется и поедет дальше, то мы успеем на ходу опять взобраться в свою ледяную коробку I не умирать же в голой степи. Шли по глубокому снегу. Он попадал в ботинки, таял там, и было мокро и холодно ногам, муторно и неспокойно на душе. Кое-как добрались до начала состава и увидели двух машинистов в кабине паровоза. Я замахал руками, чтобы они обратили на нас внимание. Стекло в кабине отодвинулось в сторону, и оттуда высунулась голова не совсем еще пожилого мужчины.

«Эй, мужики! - закричал я. 1 Что за станция?»

Голова наклонилась, разглядывая нас, а потом произнесла: «Чертково. А вы откуда?»

«Оттуда», - ответил я ему и махнул рукой в конец железнодорожного состава, который они тянули.

«Вот это дела! - сказал я Анатолию, когда мы отошли подальше от паровоза. - Думал, что скоро до Ростова доберемся, а оказывается, только до Черткова доехали».

Я знал, что это совсем недалеко от Воронежской области. Пошли наугад между составами товарняка, стараясь поскорее добраться до железнодорожной станции. Света нигде не было, страшная темнота окружала нас и затрудняла передвижение. Вскоре черными грудами изснежной замяти показались дома жителей, но ни в одном окне не светился огонек.

Очевидно, был уже поздний час, и все жители спали. Через полчаса мы выбрались на более утоптанную дорогу. Впереди едва мерцал в снежных вихрях электрический огонек. Когда мы подошли вплотную к нему, то оказалось, что он светился около какого-то питейного заведения. Когда мы зашли туда, его работники уже выталкивали на улицу пьяных завсегдатаев, сопровождая свои действия словами: «Марш, марш домой! Закрываем, уже первый час ночи!» Посетители в ответ что-то мычали, матерно ругались и не хотели выходить из теплого помещения в снежную пургу. За прилавком лежала на боку огромная винная бочка с краником в торцевой ее части. В этом ресторане, а попросту пивной, на разлив торговали вином. Чтобы согреться после этой собачьей езды, мы решили выпить. Но женщина не хотела нам отпускать и сказала, что они уже закрывают ресторан. Мы упросили ее, объяснив, что с самого утра находились в дороге и очень перемерзли. Она налила нам по стакану вина, мы выпили и сразу же почувствовали, как какое-то блаженное тепло разлилось по всему нашему телу. Нас стало клонить ко сну.

Вышли на улицу. Одна-единственная лампочка тускло освещала входную дверь этого захудалого ресторана. Куда идти, где переночевать? Кто пустит в такой поздний час? Люди, напуганные кражами, убийствами, всякими мошенничествами, которые были не таким уже редким явлением в ту пору, днем боялись открыть дверь постороннему человеку, не то что ночью.

И тут наше внимание привлекла девочка лет десяти. Она быстро прошмыгнула мимо нас в ресторан и, увидев, что там уже никого нет, тут же выскочила на улицу.

«Не хотите переночевать у тети Маши? - обратилась к нам девочка. - Она недорого берет. Всего три рубля за ночь».

Эта худая, в каком-то старом, рваном пальтишке и стоптанных сапогах девочка мне показалась ангелом-спасителем в эту холодную зимнюю стужу, да еще в чужом городе в первом часу ночи.

. «Веди нас, - сказал я ей, - мы согласны».

Сначала шли улицей, потом через час ходьбы дома стали редеть, стройность улицы потерялась, мы стали преодолевать какие-то большие овраги, забитые глубоким снегом. Началась окраина, пустая и какая-то жуткая, даже лая собак не было слышно. На дне глубокого оврага перешли по ветхому мостику и стали подниматься вверх, на гору.

«Вот уже...», - сказала девочка и махнула рукой в сторону, наверное, чувствуя наше мрачное настроение от такой далекой и трудной дороги. Когда выбрались на гору, я внимательно вгляделся в темноту, куда показала девочка рукой. На самом краю огромного оврага стояла хата, крытая соломой. Ни дерева, ни даже какой-либо простенькой загородки из жердей вокруг нее не было видно. Из хорошо завешенных изнутри маленьких окошек кое-где все же пробивался свет. «Значит, хозяйка не спит, ждет постояльцев на ночлег, наподобие нас», - подумал я, рассматривая эту бедную хату.

В семнадцать лет, как и многие ребята, я зачитывался любовно-романтическими произведениями М.Ю. Лермонтова и был хорошо знаком с его повестью «Тамань» из романа «Герой нашего времени».

Мне вдруг вспомнилось, как Печорин приехал очень уставший в Тамань и просил десятника поскорее найти ему квартиру и устроить на ночлег. Но к какой избе ни подъедут занята. «Есть еще одна фатера, - сказал ему десятник, - только вашему благородию она не понравится, - там нечисто!» Он хотел этим сказать, что там живут недобрые люди, поклонники дьявола и сатаны. Открывшаяся перед нами картина живо мне напомнила страницу лермонтовской повести.

Мы подошли к хате, и девочка постучала в дверь. Через окно я услышал, как в комнате что- то загремело, и в небольших сенях раздался женский голос: «Танька, ты?» «Да», - ответила девочка, и дверь открылась. Хозяйка пошла в комнату первой, мы - за ней. Девочка осталась в сенях запирать на засов дверь. В небольшой кухоньке было или в самом деле тепло, или это мне так показалось после наружной стужи. В углу комнаты стоял грубо сколоченный деревянный стол, к нему с двух сторон над стенками примыкали лавки. Вот и все, что мог я заметить своим внимательным любопытствующим взглядом. Да еще закоптелая печь с чугунком на загнетке и солдатский алюминиевый котелок возле него. В другой части хаты, той, что в наших селах зовут горницей, дешевой мебели было больше. Около одной стены стоял зеленый сундук, напротив него, тоже возле стенки, - кровать хозяйки, стол и на нем - керосиновая лампа. Хозяйка, как я догадался по разложенным на столе картам, гадала до нашего прихода, а на вид ей - лет сорок. Она была одета в белое ситцевое платье с крапинками из черного горошка. Оно явно не шло ей. Такую необыкновенную женщину надо было бы нарядить в вечернее платье из черного бархата, которое еще больше бы подчеркивало ее великолепие. Недаром же сказал бессмертный Шекспир: «Ведь золотое содержанье книг нуждается в обложках золотых».

В своей жизни я не встречал подобных ей. Такую же красивую и роскошную женщину мне пришлось после увидеть только на картине Б.М. Кустодиева «Русская Венера», которую художник подарил А.М. Горькому. Рыжие, нет, не рыжие, золотистые волосы, которые мягко струились, как марево над полями в жаркий летний день, нежные бело-розовые плечи, необычайные груди, пышные розовые щеки и добрый взгляд голубых глаз на простодушном лице красавицы. Наша случайная хозяйка представляла собой не что иное, как неудачное сочетание русской величественной красоты с нищетой послевоенного времени.

Ощущение чего-то недоброго, нечистого и криминального в этой странной хате на самом отдаленном пустыре у меня стало постепенно проходить, и я понял, что тут совершались совсем другие дела. Мои догадки подтвердила и сама хозяйка. Когда она и девочка вышли в сени за соломой, чтобы постелить нам на полу в кухне, то хозяйка со злостью обругала ее: «Дура ты паршивая! Неужели никого не было из солдат?! Домой же все едут. Демобилизация. А ты мне пацанов сопливых приволокла. Они же сами голодные, как псы». Девочка жалобно оправдывалась: «Я была до конца. Пивную уже закрывали, и никого не было». Они принесли нам соломы из сеней, разложили ее по земляному полу в кухне и накрыли самоткаными половиками, теми, что в наших деревнях называют дерюжками. Под голову положили по подушке, набитой уже заранее сеном, и мы легли спать, укрывшись: я - своей шинелью, а Анатолий - пиджаком. Уже был, очевидно, второй час ночи, хозяйка не ложилась спать и все гадала на картах, повторяя вполголоса одни и те же слова: «Придет. Нет, не придет». Девочка улеглась спать на лежанке, которая была в горнице. Я долго не мог заснуть, старался по звукам определить, чем в соседней комнате занимается хозяйка. Но необыкновенно тяжелый прошедший день, постоянные перемерзания, мокрые ноги от попадавшего в ботинки и таявшего там снега и эти бесконечные карабканья из одного оврага в другой, когда добирались до ночлега, сказались на моем состоянии, и я незаметно для себя поплыл в какую-то неведомую мне даль. Ночью несколько раз просыпался, хозяйка похрапывала со свистом, все было тихо, никто не появлялся из ее знакомых, и, успокоившись, я снова засыпал. Часов в хате не было, и мы поднялись уже тогда, когда стало рассветать. Отдали хозяйке по три рубля из своего скудного бюджета и отправились искать железнодорожную станцию.

Когда отошли от хаты, я, под впечатлением всего этого виденного и еще не забытого, спросил: «Толик, ну как бабэха?» «Ну и мощная, - признался Анатолий, - таких еще ни разу не видел». Я ему пояснил: «Та девочка, что нас сюда привела, демобилизованных солдат для нее вылавливает. В пивной, где мы вчера были. Я сам слышал, как она ее ругала за то, что привела не солдат, а нас, сопливых пацанов».

С трудом отыскали железнодорожный вокзал, чтобы там взять билеты и теперь уже в пассажирском вагоне добираться до Ростова. Мимо станции с грохотом и шумом проносились длинные составы порожняка, но они уже не манили нас к себе. Вечер и половина ночи, проведенные нами в коробке вагона, как в снежной могиле, отбили охоту на быструю и бесплатную езду.

И у нас были командировочные удостоверения, и, по всей вероятности, благодаря им мы взяли билеты до Ростова. Память моя ничего не сохранила необычного в этой поездке, да его, по-видимому, и не было. Без всяких приключений доехали до места. Расспросив у жителей, в какой стороне города находится судоремонтный завод «Красный Дон», мы пошли к пункту своего назначения.

Весной 1946 года (всего лишь через год после окончания войны) я был в Воронеже и видел, как немцы его разрушили: что называется, камня на камне не оставили. Дома превратились в груду битого кирпича. Этого о Ростове нельзя было сказать. Даже главная его улица Энгельса выглядела более привлекательно, чем воронежский проспект Революции в первые мирные дни. Нас поселили на улице Седова в подвале какого-то общежития, которое находилось в пятидесяти метрах от берега Дона. В комнате было более десяти кроватей. Некоторые из них уже заняли рабочие, прибывшие раньше нас тоже по командировке. Вечером пришел комендант и провел с нами инструктаж о правилах проживания в общежитии.

В связи с тем, что у них часто наблюдаются кражи, то брюки и рубашку, аккуратно свернув, надо класть под подушку; туда же можно положить и ботинки, прикрыв их сверху тряпочкой, чтобы не испачкать грязью наволочку; ремень от шинели тоже спрятать туда же. Если спишь чутко, то шинель, которой я должен укрываться поверх старенького одеяла, можно не привязывать к ноге. А если спишь крепко, как медведь в берлоге, то лучше не испытывать судьбу и привязать ее веревочкой к своим кальсонам. Все это сначала казалось смешным и странным, но потом мы убедились, что правила проживания в общежитии диктовала сама жизнь.

К вечеру этого же дня прибыли и наши товарищи Федор Ляшенко и Василий Марадудин. Их поселили вместе с нами.

Р Весна в тот год была очень ранняя. В конце февраля стали усиленно дуть ветры со стороны Азовского моря. Снег потемнел, стал зернистым, днем по дорогам к Дону уже бежали мутные ручьи. Так как трое из нас - я, Анатолий Миндруль и Василий Марадудин - работали в Павловских судоремонтных мастерских в деревообрабатывающем цехе и числились судо - плотниками четвертого разряда, то нам поручили выполнять «деревянные» работы: разбивать старые, пришедшие в негодность баржи, плашкоуты и другие судоединицы, которые без надобности лежали вдоль побережья Дона, занимая без пользы места, очень необходимые для стоянки судов. Работа была физически тяжелой и небезопасной для самого работника. Боковые брусья шпангоутов соединялись с брусьями дна при помощи толстых болтов длиною до пятидесяти сантиметров. От времени и сырости они покрылись ржавчиной, и выбить их оттуда было не так-то просто. Когда болт при ударах кувалды уходил в брус, то брали стальной стержень, слегка заостренный на конце, и уже им окончательно выбивали болт из бруса и из обшивки баржи.

Однажды 4это было в Павловских судоремонтных мастерских - мы вот так же разбивали старую деревянную баржу. Мой товарищ - пятнадцатилетний Митрофан Степанов, присланный на работу в мастерские из села Бабка, заложил стержень в брус и стал выбивать из него болт, который шел с большим трудом. Он размахнулся кувалдой и ударил по стержню изо всей силы. Стержень спружинил, выскочил из отверстия шпангоута и, крутясь, ударил его заостренным концом по лицу И надо же было так случиться, что конец стержня попал прямо ему в глаз и вырвал глазное яблоко наружу. У меня и сейчас стоит в ушах его страшный крик: «Ой, мама родная! Света белого не вижу!» И он тут же упал на дно баржи и потерял сознание. Наученные этим несчастным случаем, мы, разбивая старые деревянные баржи в Ростове, относились к своей работе с большой осторожностью. Уходя с работы, мы могли набрать под мышку немного щепок от разбиваемых нами барж. На пристани имелся сторож, который охранял катера, пароходы, баржи и все остальное, что находилось на берегу Дона. Но он на такие мелочи, как небольшая вязанка дров, взятая нами, никогда не обращал внимания. Мы же по дороге домой заходили на так называемый в народе Хитрый рынок и меняли свои щепки на один, два пряника или на небольшую булочку, которая в то время стоила 36 копеек. Обычно такой обмен происходил у нас все время только с женщинами. По всей вероятности, они трудились на какой-либо фабрике или пищекомбинате, где выпекали печенье, пряники, незаконно проносили их в кармане через проходную, а потом жизнь заставляла работниц обменивать их на вязанку дров.

Хитрый рынок постоянно разгоняла милиция. Завидев участкового (а женщины его, наверное, прекрасно знали), продавцы прятали за пазуху свой товар и разбегались, как тараканы, кто куда. Но проходил час, другой, и на том же самом месте снова собиралась толпа, предлагая с рук свои товары. Однажды после работы мы с вязанками щепок под мышкой зашли опять на Хитрый рынок. Ребята тут же свои дрова обменяли на пару пряников и уже жевали их, а я у одной женщины увидел в руках книгу М. Горького. Это были 12-13-й тома из подписного издания 1928 года. Как страстному поклоннику творчества Алексея Максимовича мне сразу же захотелось приобрести для себя эту книгу. Но женщина не хотела ее обменивать только на дрова, слишком уж мало их было у меня, и для нее такая сделка считалась невыгодной. Тогда я, чтобы не упустить книгу, кроме дров, доплатил ей, не помню уж сейчас, сколько-то рублей, и положил книгу в свою сумку. По вечерам и в выходные дни мы никуда не ходили, потому что с деньгами было туго, и я целыми днями читал рассказы М. Горького «По Руси», бродячая жизнь которого немного походила на нашу неустроенную жизнь.

Через дорогу от общежития находилась рабочая столовая. Насколько мне сейчас помнится, там рабочим не готовили ни завтрак, ни ужин. Был только один обед. Мы прожили в Ростове два месяца, и в моей памяти ничего не осталось от обедов, кроме борща из красной свеклы. Изо дня в день, из месяца в месяц - один борщ из столовой свеклы, в котором даже не было ни картофеля, ни капусты.

Летом 1946 года случилась сильнейшая засуха не только в нашей Воронежской области, но и в других областях, и только лишь одна столовая свекла дала маломальский урожай, а все остальные овощи, не выдержав страшной жары и трехмесячного отсутствия дождей, сгорели на корню. Не помнится мне даже, чтобы мы получали на второе какую-либо кашу. Второго блюда не было, несмотря на то что рядом со столовой находился большой крупяной завод и стояли целые железнодорожные составы пшена и перловки. Зато хлеб по карточкам при норме 600 граммов на человека в день в магазине был всегда. Хлебный магазин при столовой отличался от наших, павловских, магазинов на первый взгляд одной замечательной особенностью: на карточки можно было брать хлеб на много дней вперед. Да, это было очень хорошо, но когда мы съели месячную норму за двадцать дней, то потом это хорошее стало для нас очень плохим. Жидкий борщ из одной свеклы, да еще и без хлеба - удовольствие не слишком приятное. Но если ты до закрытия магазина не получил за сегодняшний день свою норму, то потом ее тебе уже никто не отдаст.

Однажды по какой-то важной производственной причине мне пришлось задержаться на работе, и когда пришел домой, то магазин уже был закрыт, и за тот день я не получил свои 600 граммов хлеба. На следующий день с утра пораньше побежал в магазин и стал просить продавца, подавая ей свои февральские хлебные карточки, чтобы мне отдали норму за вчерашний день. Но ни просьбы, ни объяснение причины, почему я не смог получить свой хлеб вовремя, не подействовали на продавца, и талон хлебной карточки за тот день так и остался неотоваренным. Мне до слез было больно и обидно за пропавшие мои 600 граммов хлеба в такой тяжелый для меня период жизни. Но закон суров, на то он и закон.

Этот неиспользованный талон я оставил себе на память. И даже сейчас, через пятьдесят лет, когда смотрю на него, то становится так же больно и обидно, как это было и в дни моей юности.

Рядом со столовой находился большой крупяной завод, к нему были подведены несколько железнодорожных путей. Круглосуточно пять-шесть составов стояли возле завода: то привозили сюда зерно, то увозили отсюда готовую крупу. Составы днем и ночью оберегала военизированная охрана, вооруженная карабинами и пистолетами. Направляясь на работу, мы каждый день проходили мимо этих составов и видели все, что там творилось: и хорошее и очень плохое.

Крытые вагоны загружались крупой, но не в мешках (их, очевидно, не хватало), а насыпом. Как это делалось, я не знаю, но нам часто приходилось видеть, как сквозь нарушенную вагонную обшивку струйкой вытекала на землю перловая крупа. Находились рискованные люди, которые вечером, а может быть и ночью, пробивали ломом или просверливали большим буравомдырку в обшивке вагона, подставляли сумки и таким образом воровали крупу из вагонов для своего пропитания.

Однажды утром (это было где-то в середине февраля) мы шли на работу мимо вагонов и видели, как трое ребят лет десяти, прячась за колеса вагона, набирали горстями из небольшой кучки перловую крупу и прятали ее себе за пазуху. Крупа насыпалась из вагона на землю, очевидно, еще ночью, кем-то сгребалась в кучу и была перемешана пополам с песком. И в этот самый момент между вагонами проходил охранник. Мальчишки, увидев его, стремительно бросились бежать, перелезая под вагонами, чтобы скорее попасть на ближайшую улицу, которая от Дона ровной лентой поднималась вверх горы в сторону города. Пока охранник выбрался из железнодорожных составов на улицу, ребята были уже далеко от него. Недолго думая, он снял с плеча карабин и стал стрелять по убегающим пацанам. Мы остановились и стали наблюдать, чем же все это кончится. Ребята бежали не один за другим, а развернутым строем, создавая тем самым прекрасную мишень для охранника. Отчетливо видно было, как пули взрывали песок возле самых ног бегущих. Он выстрелил по ним раза четыре, а ребята все продолжали бежать вверх по улице. Мы стояли и переживали за них. «Дураки. Неужели не догадаются свернуть в сторону?» - возмущались мы. Охранник опять клацнул затвором, посылая очередной патрон в ствол, и стал целиться. Мы замерли в предчувствии чего-то страшного. Но тут ребята юркнули в сторону, исчезли с улицы, и охранник опустил карабин. Мы облегченно вздохнули. После того, как все немного успокоились, я сказал им: «Вот видите, какова цена нашей жизни. За три горсти перловки он мог бы их всех перестрелять, и ничего ему за это не было бы».

После всего виденного мы с тяжелым настроение