Форма и материя

Так уж развивается наука и философия, что ученики обычно. начинают с критики взглядов своих учителей, благодаря этому и происходит движение мысли вперед. Аристотель не был исклю­чением. С его точки зрения, нет никаких доказательств сущест­вования двух миров, мир один, но в нем есть место и общему, и единичному. Каким образом?

Вещи вокруг нас материальны. Но материя вещей оформлена, и благодаря форме мы отличаем медный шар от медной статуи, хотя они и сделаны из одного вещества. Более того, форма вечна, и не зависит от своего конкретного воплощения в предмете. Ведь если мы вам скажем «шар», в ваших головах возникнет об­раз (форма) шара. Причем эта возникшая в голове форма не бу­дет воспроизведением реального шара, виденного вами в жизни. У всех реальных шаров, с которыми вы имели дело, были неко­торые отклонения, недостатки, погрешности, например, выщерблины на поверхности, или немного вытянутая форма, или еще что-нибудь, нарушавшее их совершенство. Но в голове-то у вас возникает образ идеального шара, которого вы никогда в сво­ей жизни не видели.

Аристотель был убежден, что нет никакого платоновского мира идей, идея вещи находится в ней самой как форма. Форма — неизменна и вечна, именно она делает предмет тем, что он есть, а не наоборот. Форма выступала у Аристотеля в качестве общего, а конкретные ее воплощения, вещи — в качестве единичного. Ари­стотель, как и Сократ с Платоном, не отрицал, что научное зна­ние должно быть знанием не отдельных предметов, а знанием общего, но это общее находилось для него не вне вещей (как у Платона), а в самих вещах: знание должно быть направлено на изучение формы вещей.

Если для Платона, как вы помните, весь наш мир представ­лялся только тенью мира идей, то для Аристотеля, действительно, существовали не идеи, а отдельные, единичные вещи, — не «идея лошадности», а вот эта, живая, стоящая перед нами ло­шадь, не «львиность», а лев, греющийся на солнышке. Русский философ прошлого века Лев Шестов так сравнивал Платона и Аристотеля: «...Философия начинается с удивления. Но способ­ность удивляться у Аристотеля кончалась раньше, чем у Плато­на. Там, где Платон еще удивлялся и спрашивал, там Аристотель уже считал, что понимает... И в этом, как ни странно, источник силы и значительности Аристотеля. Ограничив и сузив свои за­дачи, он их сделал более осуществимыми... Взойти по крутой и скалистой тропинке туда, где вместо теней предметов можно увидеть настоящие предметы, человеку, по убеждению Аристоте­ля, не дано... Стало быть, нужно отбросить мысль о каком-то ином, более совершенном мире, и, приняв настоящий наш мир, в котором мы живем, за единственный действительный мир, по­стараться как можно более тщательно и добросовестно узнать его».