2015-05-25
495
Чёрные дрозды кружили над ржавой тундрой, выписывая иероглифы спелых радуг вокруг деревянных вышек многочисленных лагерей Воркуты. Шёл 1952 год.
В одном из бараков столовой лагпункта шахты № 25 идёт спектакль. И, о, невиданное чудо! В. Шекспир, не в Уэльсе, а здесь, - на заполярном «острове» зла, где бесправие и жестокость, предательство и ненависть правят бесправными. Их здесь тысячи, сотни тысяч каторжан. От мозаики пёстрых латок с номерами рябит глаза. Словно зоопарк, невиданный в мире. На импровизированной сцене кипят шекспировские страсти. И вдруг, на подмостках, появляется он, любимец публики, принц Гамлет. И начинает звучать мудрый голос актёра. Голос правды, не страха, который указует путь в храм Свободы.
Это – Александр (Рафаил) Клейн (личный номер зэка Клейна – 2П-904). Его уважают как работягу. Любят за ум и высочайшее искусство пересказывать романы (на тюремном жаргоне «тискать рóман»). А назавтра опять. Решётки. Тундра. Прожектор. Собаки. Конвой. И так длится уже двенадцать из двадцати клейменых сталинских лет.
Всё могло быть иначе. Мозаика разбитых проклятой войной, пленом, тюрьмой лет не складывается в чёткий рисунок судьбы сразу. Всё у него было «над …» – «надсадно», «надрывно», «надяростно»!
Вот и в июле 1941 года. Ленинград. Первые недели войны. Рафаил и его сокурсники из театрального института вместе идут на передовую ополченцами. Рафа определён в 3 стрелковый полк I Кировской дивизии Ленинграда. А уже осенью, в одном из боёв, полк попадает в окружение. Из окружения выходят по одному, по два – кто как может и как хочет. Контузия и плен!
– На, читай, – протянул Александру унтер небольшую бумажку с печатью.
«Военнопленного русского Александра за враждебную пропаганду расстрелять».
Внизу стояла подпись командира роты полевой жандармерии главнокомандования шестнадцатой армии обер-лейтенанта Нимайера.
– Понял?
Александр кивнул.
– Сперва приказали повесить, но за тебя вступились и вот… Приказ есть приказ… Что будем делать?..
Так и стояли втроём переглядываясь: унтер, конвоир и он.
Наконец унтер-офицер заговорил:
– Ты – дитя смерти («кинд дес тодес»). Научись молчать. Понял?
Он слышал, что с людьми, выслушивавшими смертный приговор, случались обмороки, всякие другие неприятности. Некоторые сразу лысели, седели и так далее. Но Александр был спокоен.
За истёкшие два с половиной года фашистского плена привык ко всему… Только… Словно разрывная пуля, в памяти вновь возникал образ дяди Бориса, который усыновил Рафаила.
| * | * | * |
Киев. Двадцатые годы двадцатого века. Недавно закончилась Гражданская война. Борис Ильич тогда заведовал кафедрой микробиологии во втором Киевском мединституте и сывороточным отделением бактериологического института. Вёл огромную научную работу, а дома имел частную химико-бактериологическую лабораторию. Во всех мединститутах и сегодня изучают труды Б. И. Клейна. «Мой старик» – ласково называл Рафаил родного человека, заменившего рано ушедших из жизни отца и мать.
Дина Яковлевна, мама, ещё в Гражданскую войну служила врачом санитарного поезда у легендарного командарма Михаила Фрунзе. Лечебное дело изучала в Бернском университете (Швейцария). Её братья, белогвардейские офицеры, гордились красавицей-сестрой, но содрогались при одной мысли, что она из «красных». Отец, Соломон Ильич, был известным профессором медицины. Жили в Самаре.
Но в конце 20-х родители погибли почти в одночасье! Чем не шекспировская драма?
Столица Украины…В доме на углу Большой Житомирской и Стрелецкой живут семьи врачей, профессоров, строителей. Маленький Рафаил сегодня нападающий дворовой футбольной команды.
– Рафа, так нечестно! Ты рукой держишь мяч! – отчаянно кричит Жорик, внук известного кардиолога С. Ф. Тартаковского.
– Не рукой! А прижимаю коленом! Это не считается! – огрызается разгорячённый Рафа
Их футбольное поле необычно располагается на плоской крыше дома. Пас влево… и мяч летит вниз, прямо с крыши, в подковообразный двор.
– Рафа! Бей нижним пасом!
Вратарь Жорик, боясь упасть на бетонную крышу, спотыкается… падает… Разбит нос…Вой! Игра окончена.
Рёв Жорика, словно сирена, будоражит весь двор. Несостоявшиеся чемпионы в отчаянье. Матч прерван. И, как всегда, последствия горе-игры. В открытых окнах то тут, то там появляются родители, бабушки, няньки, и в один голос кричат: «Домой!!!». Но его никто не зовёт.
Рафа, минуя чердачную лестницу, первым оказывается возле дверей родной пятикомнатной квартиры. Дядя Борис, заядлый холостяк, учёный с мировым именем, не особо усердствовал в детской педагогике. На все шалости Рафы всегда была заготовлена одна-единственная фраза:
– Только замечу, что ты нарушил дисциплину, отправлю назад, в Самару (Куйбышев).
После смерти родителей в Самаре оставались ещё родственники отца, и Рафа не очень хотел туда возвращаться.
– А теперь, милый друг, читать! – Борис Ильич резко поворачивается и быстро уходит в кабинет-лабораторию.
А Рафаилу, как в наказание, необходимо срочно идти в соседнюю залу, где располагалась библиотека раритетных изданий семьи Клейн.
Вся квартира была заставлена высокими книжными шкафами. Не было ковров, дорогой мебели, фарфора. Лишь… стеклянные небоскрёбы мыслей! Только книги, книги, книги! Они, казалось, всюду и везде: бумажная пыль прошлых времён не поддавалась уборке. Ещё дедушка Рафы, Илья Борисович, учитель местной школы собирал её по книжным развалам, обменивал на продукты, одежду.
Здесь Пушкин, Лев Толстой, Гюго, Шекспир, Шиллер, научные книги Брема, Фабра Камилла Фламмариона. Рафа живёт в чудесном городе великих гениев. Вот книги с автографами Брюсова, Блока, Бунина, Горького. Самые ценные экземпляры. Они всегда под замком. Ключ от этого шкафчика хранится в лаборатории дяди Бориса. Но Рафа знает это потаённое место. Никелированный медицинский бикс для дезинфекции мединструментов. Здесь лежат пожелтевшие письма, а в зелёном плотном конверте – маленький серебряный ключик. Сегодня до вечера необходимо выучить балладу Гейне «Два брата» и перед сном наизусть прочитать дяде на языке оригинала – немецком. Затем «Перчатку» Шиллера и, обязательно, Пушкина.
Борис Ильич свободно владел восемнадцатью языками. Рафаил пока знал лишь немецкий и французский, до дяди ещё шагать и шагать. А ритуал вечернего чтения повторялся изо дня в день. Рафа, уже на уровне рефлекса тянулся к книгам. Перелистывал древние страницы и в полный голос повторял и повторял любимые строки:
Перед своим зверинцем
Король сидел
С бароном, с наследным принцем
На поприще сраженья ожидая…
За три дня до прибытия в пересыльный лагерь в нём всех построили и предложили выйти вперёд комиссарам, политрукам, евреям и цыганам. На стенах изб на оккупационных территориях Ленинградской области всюду висели объявления: «За укрывательство красноармейцев – расстрел», «За укрывательство политработников и евреев – казнь через повешение». Местное население было напугано и безысходно.
Пленных набили, как дрова, в грузовики. Подгоняли прикладами.
– Шнель! Бистра, бистра!
Через час – выгрузка.
Вдруг немцы замечают, что пол грузовика мокрый. Многие, ослабленные голодом, мочились. В страшной тесноте грузовика, прижатые друг к другу, лежали рядом на полу и мочились под себя. Лица конвоиров искажены злобой. Пленных заставляют шинелями вытирать полы грузовиков.
Ночь. Мокрый снег. Пронизывающий ветер. Выстраивают на обочине. Все дрожат от холода. Многие опять мочатся прямо в брюки. Над пленными стоит облачко вонючего пара.
Кого-то потеряли. Который раз пересчитывают. Наконец, нашли?.. Из грузовика сбросили два трупа. Из рядов выхватывают несколько человек. Вручают лопаты, торопят: «Лёс, лёс, бистра!»
Закопали. Построили по три и погнали бегом в сторону развалившегося складского типа здания у железнодорожной насыпи. Дрожа, в безнадёжно мокрых шинелях пленные прижимаются друг к дружке.
Рафа беспрерывно повторяет своё новое имя: «Я – Александр Ксенин». Он еврей, его не узнали… Пока…
Спасение – документы убитого русского солдата, которые нашёл, выходя из окружения под Лугой. В документы он вклеил свою фотографию и исправил фамилию на придуманный псевдоним – Ксенин. Оставил только имя убитого солдата. Имя, спасшее жизнь.
| * | * | * |
Это всё будет потом. А пока наступила чудесная пора выпускника Средней школы № 13 г. Киева Рафаила Клейна.
Теперь открыты все дороги в неизведанное и непознанное. Он выпускник школы! На праздничной школьной линейке звучат слова-наставления учителей о том, что только Коммунистическая партия и вождь всех народов товарищ Сталин «указуют каждому верный и выверенный в жизни путь!»
Он невнимательно слушает трафаретные цитаты партийных лозунгов из уст педагогов. Жаль, что среди них нет и никогда больше не будет классного руководителя, отличного математика, «человека-энциклопедии», как его называли ученики, – Александра Ивановича Финицкого.
Однажды, на уроке, он сказал:
– Если завтра я не приду, чтобы вы хорошо занимались! Не воспринимайте жизнь слишком серьёзно, всё равно живым из неё никто не выходил.
Назавтра и послезавтра он так и не появился. Только через несколько дней, в киевской газете, в рубрике «Прокуратура СССР», школьники прочитали в «расстрельном списке» его фамилию.
За что? Почему?
Сына учителя тоже расстреляли в связи с убийством Кирова. Рафа знал ещё с детства, о чём можно говорить, о чём нельзя…
Он с трудом пытался сплести воедино нити судеб, идей, но получался лишь спутанный клубок из обрывков потрёпанных линий.
– Он (Сталин) правдивый отец! Всех нас направит… устремит… победит… – вбивали, как гвозди, учителя в головы молодых «вечные» партшаблоны.
В голове Рафы вдруг мелькнула своеобычная «крамольная» мысль.
– Сталин мне не указ!
Неужели Иосиф Виссарионович научит Рафу актёрскому мастерству? Нет! Он самостоятельно пробьётся и станет известным артистом.
Посему, через четыре дня уезжает в Москву. Учиться к лучшим корифеям советской сцены. Решено окончательно!
Последний звонок включил Рафаила в действительность. В потоке белых фартуков девчонок, бантов и цветов, мальчишки-выпускники выглядят беспечными. Они стремительно сбегают по школьной лестнице вниз, на проспект.
Как будто и не было десяти лет открытий и детской защищённости. Каштановый цвет весенних деревьев-гигантов ударяет в лицо. Запах лип будоражит юношеское воображение вразлёт.
| * | * | * |
Дико… Сутки тому назад Рафаил ещё был свободным, а теперь бесправный пленный – Александр. Да ещё какой! Если кому-то покажется, что ты похож на еврея – всё!
В загоне для пленных, в Любани располагался пересыльный пункт лагеря военнопленных. Внутри этого квадрата яблоку негде было упасть. Посреди толкучки шёл бойкий обмен. Меняли кирзовые сапоги на ботинки с добавлением махорки или жмыха, портянки на ножичек и так далее. Один «продавец» охотно уступил Александру шинель за несколько пачек махорки и десяток печёных картофелин.
Саша тут же нарядился в шинель и теперь уже ничем не отличался от остальной массы. Судорожно, вразбег искал знакомые лица однополчан. Но никого не было.
Александру, в промозглом квадрате серости вдруг стало тепло. Он чётко увидел себя в той мирной жизни.
| * | * | * |
Лето 1939 года в Москве было яростно жарким. Выйдя с Киевского вокзала, Рафаил решил действовать сразу. Ещё в вагоне поезда надел новый твидовый костюм. Он готов был принять на себя столицу Родины! Рафа – артист! Ему покорится Москва театральная.
Здание ГИТИСа переполнено страждущими. Сегодня прослушивание проводит «сам» Леонид Леонидов, а в Малом театре Зубов. Аудитории множатся будущими «звёздами» сцены. И, вот, он в центре внимания. Читает монологи Барона («Скупой рыцарь»), Чацкого, Фердинанда, Отелло. В комиссии переглядываются, перед ними будущий «премьер». Но… группа уже набрана. Леонидов что-то быстро пишет на обрывке бумаги.
– Срочно найдите Москвина. И не огорчайтесь. Вы почти состоялись.
Рафа не знал: то ли плакать, то ли радоваться. На листочке чётким убористым почерком – адрес великого Ивана Михайловича Москвина.
И вот он возле огромного нового дома на улице Немировича-Данченко. Время тянется, переливается в пустоту. Сверху, со стороны улицы Горького начал спускаться Он, знакомый по спектаклям, по фильмам и портретам.
Когда Москвин приблизился к своем подъезду, Рафа подбежал к нему и выпалил:
– Вы – Иван Михайлович Москвин?
Он глянул чуть поверх очков и от «пылкого» вопроса несколько опешил.
– Да, я.
Рафа молитвенно прижал руки к груди:
– Прошу вас… очень прошу…Прослушайте меня, я … хочу работать в театре… я сделал выбор… Очень прошу…
Москвин задумчиво посмотрел; потом опустил голову, потом поднял: «Сегодня в пять часов вечера позвоните мне. Запишите номер телефона…» – и вошёл в подъезд…
| * | * | * |
Неожиданно Александр услышал гулко, безостановочно тикающие ручные часы. Они будоражили слух. Это же они, позолоченные часы отца. Сколько раз они выручали, спасали. А сейчас по-особому бьют в такт сердцу. «Я их сохраню. Пронесу через всё!» Но Хронос Александра уже отсчитывал мгновения на исходе между жизнью и забвением. Неожиданно,словно вокзальный голос диспетчера, кто-то прокричал из толпы: «Бомбят!», «Ложись!», «Нас бомбят!»… Охрипшие голоса охранников рвались стрелой в небо. Слева и справа неповоротливый тесный диск военнопленных пришёл в бесполезное движение на месте.
«Я буду жить! – Сашка повторял и повторял слова, – Есть же Всевышний, он знает, кто прав, а кто – нет!
Низко, над головами пролетел наш У-2 («уточка»), трафаретные звёзды на крыльях удивлённо смотрели на квадрат пустоты и отрешения.
«Кто же этот дерзновенный лётчик? Наверняка герой?» - вокруг Сашки кочевали возгласы пленных.
Летящая чёрная точка исчезла. Наступила холодная тишина. Оцепеневшие, немцы застыли в стоп-кадре. Серо-зелёный фашистский провал! Как здорово!
Спустя десятки лет в памяти возникал этот эпизод, но Александр Соломонович так и не нашёл ему объяснение.
| * | * | * |
Москвина удивило, что кучерявый красавец с великолепным драматическим баритоном так много знает наизусть. А исполнение диалогов за обоих персонажей привело его в неописуемый восторг:
– Рафаил, ты молодец! Но послушай, как надо читать.
Сидя в кресле, Москвин стал читать монолог Чацкого, Скупого, басни. Чуть заметным движением головы, взглядом, паузой дополнял мысль, которую так чётко доносила речь.
По окончании мини-спектакля Москвин предложил Рафе чай с молоком и сушки с мёдом. В доме великого актёра он провёл весь вечер.
Они пили чай, вдруг Иван Михайлович сокрушённо сказал:
– Ну как же Леонид Миронович мог вас не взять? Он, вероятно, невнимательно слушал.
– Да, может это и не судьба, - Рафа пытался искать оправдание.
– А не попытать ли вам счастье в Ленинграде? Там сейчас открыли Театральный институт. Кстати, вы давно носите этот костюм?
– Впервые надел вчера.
– Снимите его на прослушивании. Вы к нему не привыкли. Он будет мешать.
Рафаил тогда не понимал слов патриарха сцены.
– До свидания, Иван Михайлович! Спасибо за урок!
Рафаил, сбегая по лестнице, летел. Он будто переродился заново. Всё внутри обретало гигантские размеры и объёмы.
На Ленинградском вокзале, к кассам, толпились безумные очереди. Но для Рафы все люди в тот миг казались добрыми, открытыми счастью и взаимной выручке. Наступало время творить.
| * | * | * |
Шла к концу третья неделя пребывания Александра в плену. В этот день их построили и повели к центру.
Грязно-серая вереница пленных медленно тянулась мимо складских помещений возле железной дороги.
Завернув в боковую улицу, подошли к большому деревянному бараку. Бывших красноармейцев построили. Длинный как жердь фельдфебель вышел на крылечко: «Есть ли тут жиди или цигайнер?»
Кто-то из рядов за всех ответил: «Нету. Кто был, тех давно расстреляли».
– Крош, – одобрил фельдфебель, – Но ми будим смотреч.
В Александре всё замерло. Казалось, часы жизни отсчитывали последние минуты. Саша понимал: рано или поздно, это должно было случиться. Он «обрезной» – это древняя религиозная еврейская традиция.
Всех загнали в большое помещение; оно сразу стало тесным, когда его заполнили двести с лишним человек. В огромном предбаннике было несколько дверей. Одна вела в моечную, другая, в дальнем конце бани, – в комнатку, в которой за столом сидел санитарный фельдфебель. Войдя, пленные должны были раздеться догола, подойти к фельдфебелю, он, убедившись, что перед ним не еврей, давал железный жетон, вроде номерка в гардеробе. Вещи отправляли в «прожарку», в дезинфекционную камеру.
Александр судорожно соображал: «Как быть?.. Что делать?..» Что-то следовало предпринять – и срочно.
Рядом с Сашей оказался пожилой пленный, уже прошедший осмотр. У него была куча одежды и он с ней завозился. В тот момент, когда старик повернулся спиной, Александр заметил между одеждой жетон. Незаметно взял его и направился к моечной.
– Мать твою так – выругался пожилой, – Где он?!
Саша получил шайку и быстро побежал в мойку. Сопровождавший пленных унтер бросил фельдфебелю: «Я же тебе говорил, что жидов у нас нет. Мог и не осматривать».
Через годы Рафаил понял, что таких, как он – единицы. Как могло такое случиться? Еврей выжил в немецком плену, ушёл незамеченным, непобеждённым. За весь свой народ!
| * | * | * |
«В Большой Драматический Театр идёт набор во вспомогательный состав». Рафаил читал объявление и не верил. В Москве уже закрыты двери всех театров, а здесь только набор начинается.
Борис Андреевич Бабочкин, бессмертный Чапаев, был любим всеми советскими кинозрителями. Он герой! Он – Чапаев! Сегодня набирает студию будущих актёров БДТ.
Бабочкин был очень внимателен. Рафаил для экзаменов сменил репертуар. Борис Андреевич, выслушав Рафаила, прервал выступление:
– Молодец! Актёрище! А голос! Вы зачислены в труппу.
Рафаил знал, что ему предстоит назавтра пройти ещё один экзамен, но уже в театральный институт. На Моховой, 34.
Сам Леонид Сергеевич Вивьен набирал новый курс. Известный режиссёр, профессор, народный артист СССР, педагог, воспитавший блистательных актёров Н. Симонова, В. Меркурьева, Ю. Толубеева и десятки других. Сегодня он по-особому прослушивал новых, молодых ребят, решивших посвятить себя театру. Сколько возможностей и невозможностей сколько…
Конкурс среди поступавших огромен, как никогда.
Рафа волновался; сжимая и разжимая руки, пытался растереть свои ладони. Он где-то читал, что это снимает волнение. Наконец, аудитория. И… Свет! Высокий, на редкость красивый мужчина стоит возле окна.
– Ну-с, молодой человек. Чем порадуете Мельпомену?
Рафаил, собравшись в комок, вдруг выпалил:
– Радостью – жить!
– Ну-ну, живите!
И он начал читать. Советы и мастер-класс Москвина помогли.
Леонид Сергеевич прервал чтение Рафы и неожиданно направил вопрос секретарю приёмной комиссии:
– Почему мы должны принимать обязательно двадцать студентов, если в этом году перспективных, стоящих оказалось только двенадцать?
– Но вы же знаете, что идёт «орабочивание» театра. Нам необходимы люди из трудового народа.
Рафаил как бы отключился. Не понимал, что происходит вокруг. Бурлят непонятные страсти?
Леонид Сергеевич быстро перевёл разговор:
– Молодой человек, вы зачислены ко мне. Поздравляю!
Рафа, не помня себя, вылетел из аудитории. Он принят! Актёр! То, к чему шёл, состоялось!
«Вивьен, какое лёгкое слово? Летящее, устремлённое к недостижимому. Это был сам Вивьен де Шатобренъ. Человек из поры мазурок,» – Рафа переплетал в мыслях образ творца, впервые сказавшего его таланту «Да»!
| * | * | * |
Кухонный рабочий бил плёткой лежащего на скамье пленного. Саша вырвал у него нагайку: «Как тебе не стыдно?!». Тут из глубины кухни выступил, незамеченный Александром, фельдфебель Никиш:
– Ты какое право имеешь отменять приказ немецкого фельдфебеля?! Ты что?.. Хочешь получить остаток на своей спине?!
Лежавший на скамейке молодой парень тихо скулил. Обвиняли бедолагу в одном. Он пытался незаметно стать второй раз в очередь за баландой. Но раздатчик его приметил и указал Никишу. Тот сразу распорядился «всыпать двадцать пять»
Полицейских рядом не оказалось, и Никиш вручил свою плётку кухонному рабочему.
– Хочешь получить остаток на своей спине?! – повторил Никиш.
– Не хочу, но… воля ваша, господин фельдфебель.
– Ложись!
Саша задрал гимнастёрку и лёг на живот, положив голову на скрещенные руки и прикусил зубами тыльную сторону ладони. Последовали удары. Никиш приговаривал:
– Ты слишком много себе позволяешь, Алекс. Мне кажется, ты настроен враждебно…
Удары не прекращались. Саша молчал.
– Нох! Нох![1]
С кухни доносился знакомый запах баланды.
Недавно немцам-фронтовикам доставили вагон кровяной колбасы в жестяных банках. Все банки почему-то вздулись и немецкие врачи опасались, что консервы испорчены и ими можно отравиться. Поэтому их решили скормить пленным. Кровяная колбаса пошла в баланду и недели две служила поддержкой раненым. Немцы решили, что у русских «лужёные желудки».
– Генуг![2]
Александр поднялся. Скамья была в крови. Клавиши мыслей невольно возвращали к случившемуся: «Я не виноват, что в плену! Где же наши? Почему среди выходящих из окружения так мало было командиров?»
И – многие военнопленные убеждались, что те, которые твердили об измене, правы: их предали. Где сила, которая так блистала на парадах, славилась в песнях? Их «Могучий удар» в 41-м был провален!
| * | * | * |
Иона Эммануилович Якир, известный военачальник времён Гражданской войны в середине тридцатых годов был командующим Киевского военного округа. Он часто по медицинским вопросам обращался к дяде Борису.
Как-то возле дома Рафаила остановилась широкая открытая машина. В ней остались шофёр и адъютант, а вышли Губергриц и Якир. Последний чуть прихрамывал. Когда они скрылись в подъезде, Рафа помчался во двор, через чёрный ход вошёл в квартиру. У них в доме настоящий герой – красный командир. Рафа с бьющимся сердцем отворил дверь в приёмную. Ему очень хотелось приблизиться к человеку-легенде. Герою. Командующий, увидев взволнованного Рафаила, спросил дядю:
– Это ваш сын?
– Племянник, сын погибшего брата, – как обычно ответил дядя. Эта фраза звучала как должное, не терпящее пояснений.
– Ну, как же ты учишься, солдат?
Рафа растерялся. Миндалевидные бархатные глаза Якира смотрели на него с какой-то любовью и теплотой.
– Учусь на «отлично»! – попытался по-военному отчеканить Рафаил.
Командарм засмеялся.
– Ну-ну, молодец! Вот мой сын не очень старается. А ты такой громкоголосый – быть тебе командиром.
На другой день, в школе, Рафа рассказывал мальчишкам о том, что сам Якир назначил его командиром! Никто, конечно, не верил фантазёру, но слушали с интересом.
Офицер говорил тихо, комендант громко переводил:
– Военнопленные! Вчера в проволоке вокруг вашей зоны обнаружили дыру. А под ней в снегу – следы сапог. Кто-то посмел убежать. Никто из вас не предупредил немецкую охрану о побеге.
По законам военного времени, за побег одного отвечают все его товарищи. Я считаю до десяти – если никто не признается, мы будем расстреливать каждого десятого из вас. Поняли? Я считаю…
Никто не вышел. Над головами повисла судорожная тишина. По знаку офицера к правому флангу шеренги быстро подошёл обер-офицер. Нижнюю часть его лица до самых глаз закрывало чёрное кашне. Из-под надвинутой на брови пилотки сверлили чёрные злые глаза.
Тыча каждого кулаком в грудь, он считал: «Один, два, три… девять, десять! – и за отворот шинели выдёргивал десятого, – Цейн шрит фор![3]
– Хаклеген![4] – приказывал шедший за счётчиком ефрейтор и толкал выхваченного из рядов лицом в снег.
Каждый напряжённо вслушивался в счёт: «Айнс… цвай… драй… фир… фюнф… зибен… ахт… нойн… цейн!» – снова пленный бухался лицом в снег.
– Айн, цвай, драй, – в лицо Александру пахнуло запахом спирта.
Он оказался третьим. Смерть обминула… И где-то, уже за порогом сознания напомнила о себе: «Цейн!»
На снегу, не чувствуя холода, лежали шестнадцать человек.
– Можно мне?! – вырвался из шеренги надтреснутый голос
– В чём дело?
– Разрешите, господин офицер, я лягу вместо моего земляка, – попросил пожилой морщинистый пленный с добрым измученным лицом, – он молодой. А мне… разрешите…
Присутствующие переглянулись. Пленный снял пилотку и поклонился офицеру, просительно приложив руку к груди.
– Что ж, – хмыкнул офицер и повернулся к своей свите, – пожалуй, можно разрешить. Ложись на его место, – заключил он, обращаясь к пожилому.
– Спасибо.
Молоденький встал в строй, обнявшись со своим спасителем. Офицер скомандовал – несколько немецких солдат, выхватив пистолеты, подскочили к лежащим.
Александр не мог отвести взгляд. «Секунда решает жизнь. Был ты и нет! Уже никогда!»
Обер-ефрейтор, на всякий случай, обошёл ряд лежащих. Разрядил пистолет в голову одного.
– Пусть это будет для вас уроком, – провозгласил Нелюдь.
Глава II
Путна Витовт Казимирович по роковому стечению судьбы жил в квартире под номером 37 в доме недалеко от киевского цирка. Его сын, Альгис, был одноклассником Рафаила. Носил всегда широкие штаны типа галифе, приспособленные для верховой езды.
Учился он плохо, Рафа помогал ему писать сочинения, решал уравнения. Они дружили всегда.
Путна, как советский военачальник, комкор, часто бывал в длительных командировках, и, как военный атташе служил в Японии, Финляндии, Германии, Великобритании. При очередных приездах в Киев, сыну часто повторял:
– Держись Рафаила, он тебе поможет школу закончить. Учись!
Рафа пытался защищать друга:
– Да, он и сам может. Если, правда, немного подсказать.
Но однажды, в июне 1937-го, Рафа, как всегда, прибежал к Путне. В квартире происходило необъяснимое. Всюду валялись вещи, посуда, книги.
– Отца расстреляли! Он враг народа! Что нам делать?.. – услышал он голос Альгиса из глубины коридора.
Рафа понимал, что к списку известных военачальников Советского Союза М. Н. Тухачевскому, И. П. Уборевичу, А. И. Корку, Я. Б. Гамарнику, Р. П. Эйдеману, Б. М. Фельдману, В. М. Примакову прибавилось ещё одно – имя Путны. Все они специальным судебным присутствием Верховного Суда СССР были приговорены в 1937 году к смертной казни.
– Неужели такие военные могли изменять стране?
Альгис подал Рафе стопку перевязанных книг.
– Они мне уже не нужны. А тебе ещё пригодятся!
Больше они никогда уже не встречались.
| * | * | * |
Когда Александра захватили в плен, никто даже не поинтересовался, есть ли у него оружие и где оно…
– Цум лейтенант! – прибежавший солдат махнул рукой и пристроился позади, держа руку на кобуре.
Пистолеты они носили с левой стороны.
– Шнель![5] – Он привёл Александра к маленькому домику за сараем.
Через минуту появился денщик:
– Херойн![6]
Когда Александр вошёл, лейтенант как-то странно скривился, словно у него болел живот, и, придвинув скамейку к столу, сел. При входе пленный Александр стал по команде «Смирно!». Офицер не обратил на это внимания, махнул рукой: «Хайль!»
– Вы просили передать мне свои часы?
– Так точно.
– Почему?
– А зачем они мне? Моя песенка спета. Пусть же они достанутся тому, кто честно взял меня в плен.
Офицер помолчал, раздумывая.
– Война есть война, – вздохнул он.
– Конечно.
Он опять уставился на пленного:
– Сколько вам лет?
– Двадцать три.[7]
– Вы превосходно владеете немецким языком.
– Французским и английским тоже.
– А ваш родной язык?
– Русский, конечно.
– Почему вы сказали, что вы еврейского происхождения?
Александр сделал жест, поясняющий, что в детстве перенёс ритуальную операцию.
– Родители были атеисты. Её сделал не раввин, а хирург. А зачем?..
– А-а, – досадливо протянул офицер, – кто там будет смотреть. Вы совсем не похожи. Никому не говорите? Поняли? Хайль! А часы вам ещё пригодятся.
– Ауфвидер зэен.[8]
Он кивнул, Саша подошёл к конвоиру. В голове пульсировало только: «Почему я спасён?.. Что это было?.. Неужели Божественный дар?..»
| * | * | * |
1939 год… Во всех театрах в это время продолжали идти наскоро сляпанные пьесы о врагах народа, шпионах, диверсантах и т. д.
«Образ врага нам абсолютно не нужен. Нам нужен приговор над ним. Нам нужен враг как социальная маска,» – говорил художественный руководитель ТРАМа Михаил Соколовский.
Вивьен в это время продолжал создавать «свой театр» в стенах Академического театра драмы имени Пушкина. На одном из занятий по актёрскому мастерству он сказал:
– Друзья! Я должен сообщить радостную для некоторых из вас весть. На будущей неделе в спектакле В. Романова «Родной дом» вместе со мной, но пока в массовке будут играть…
Он назвал фамилию Рафаила и ещё двух сокурсников Клейна. Они знали, что за последние годы это была только единственная премьера Л. С. Вивьена. Мастер пытался спасти в неумное время театр и его учеников.
В ходе сводных репетиций группа массовки всегда находилась безропотно за сценой. Особый запах старых театральных кулис потом долгие годы преследовал Рафаила – это было неописуемое волшебство и магия духа.
Вот на сцену выходит Вивьен, он маскирующийся троцкист Шатов. Но Вивьен почему-то не добавляет краски к образу?.. Как выходил в маске исторического злодея, так и уходил, не скрывая отвращения ни к самому персонажу, ни к тому унылому тексту, который ему приходилось произносить.
Рафа, только спустя годы поймёт, почему Вивьен оказался прав. Он тогда был вынужден принять условия политической игры, «иначе – холмик».
| * | * | * |
Шпиономанией Алекандр страдал в меньшей степени, чем многие его сверстники. В плену он понял, что наше окружение и поведение в нём командного состава – не предательство, не измена, а обычное наше головотяпство, трусость и глупость. Эгоизм старших командиров, заботящихся о своей шкуре и боящихся Сталина куда больше, чем Гитлера.
Нередко, в разговорах с немцами звучали имена этих «вождей». Солдаты и унтер-офицеры поражали своей наивностью. Ленин для большинства оставался фигурой неприкосновенной. Сталина ругали. Считали, что Молотов – друг Германии. Хвалили Ворошилова: он уже хотел сдать Ленинград, чтоб скорее заключить мир, но Сталин помешал. Они не понимали: столкнулись не просто Гитлер и Сталин, а два разных строя, две противоположные системы, непримиримые взгляды на всю историю, на всё человечество.
– После победы, – как-то сказал Александру старший лейтенант Конаш, попавший в плен при отступлении, – всех прижмут ещё больше. Нам, побывавшим в плену, ждать нечего. Даже после проверки, даже если ещё и пройдёшь её, ты останешься клеймённым на всю жизнь.
Сашка возмутился:
– Мы же не по своей воле попали в плен!
– Ты плохо знаешь НКВД. Ни одному твоему слову не поверят.
Александр сопротивлялся:
– Как это так?!.
– Никаких прав не жди. При первом удобном случае тебя посадят, даже после войны.
- А во время войны, расстрел, по-твоему? – Александр наивно задал вопрос угасающей интонацией правды.
| * | * | * |
Тосно в годы войны был огромным посёлком, прорезанным двумя дорогами, шоссейной и железной. Посёлок как бы делился на две части: железнодорожную и поселковую. На указателе у перекрёстка стояло: «Ленинград: 51 километр». Тут же были другие указатели: «Шапки», «Любань», «Ушаки», а перпендикулярно шоссе – стрелки с надписями: «Мга», «Банхоф»[9], «Ортскомендатур»[10].
Комендантом был майор СС Краузе. Его имя даже немцы произносили с боязнью. О жестокости Краузе только тихонько шептались. Если уж сами эсэсовцы боялись коменданта, то местные жители – подавно.
Александра определили переводчиком при полевой жандармерии главнокомандования шестнадцатой армии («АОК зэхцейн»). Но его пугало слово «жандарм», оно вселяло подозрительность и настороженность. Носатый и чернявый обер-офицер Турехт мог бы вполне сойти за типичного еврея. И, как обычно в подобных случаях, кто похож ненавидит похожего. По дороге в Тосно он распылялся перед военнопленными:
– Можешь еврея поставить ко мне спиной за три километра – я узнаю собаку, – и он стал описывать приметы «проклятых евреев», – я ненавижу Ротшильда, Моисея, Христа. Евреи создали Советскую власть, чтобы жить при ней хорошо, – далее следовали неприлично переводимые слова.
Александр и двое его друзей, съёжившись от промозглого ветра, молчали, сидя на полу грузовика. Он вспомнил дядю Бориса, который иногда говорил ему:
– Рафа, возьми и внимательно почитай Новый Завет.
На что Рафаил отвечал:
– Я же освобождён от изучения Закона Божия…
– В нём ты найдёшь ответ на многие вопросы, – продолжал Борис Ильич.
Рафаил на некоторое мгновение задумывался:
– Действительно, а где же был Бог, когда столько евреев уничтожали во время погромов?.. А в ходе «золотой лихорадки» 1931 года, когда реквизировали от имени партии коммунистов золотые украшения в еврейских домах?
– Народ наш переживает всегда, ты можешь спросить, а где Божья справедливость, – продолжал старый профессор. Не получив ответа, удалялся в кабинет, оставляя Рафу домысливать.
И тогда Рафе открылось, что Бог был всегда вместе со страдающими. Бог может быть только со страдающими и никогда – с убийцами. Его убивали вместе с нами. Страдающий с евреями Бог был и его Бог.
| * | * | * |
Турехт толчком в спину разбудил Александра: «Выходи! Тосно.»
Справа, чуть впереди, на пути к центральному перекрёстку, белела отступившая немного от шоссе каменная церковь. В ней располагался эсэсовский госпиталь. Перед церковью вся площадь рябила берёзовыми крестами с касками на немецких могилах. «Фюр фюрер унд фатерлянд гефаллен[11],» – красовались надписи.
Шёл второй месяц плена. Александр еле передвигался по узкой обочине дороги под впечатлением от откровений Турехта. Он впервые встретил такого фанатика и человеконенавистника. Был декабрь 41-го года.
Ему страшно было подумать – он, еврей, сотрудничает с немецкой полицией. Он, еврей, в центре самых жестоких, отборных войск СС. Но он может кого-то спасти из людей, вынужденных жить в оккупации. Пускай переводчик, невелика должность, но местные жители, зачастую не зная языка, подвергались ужасным наказаниям и пыткам.
«Я нашёл себе оправдание в данный момент. Буду помогать людям, а там сбегу к партизанам – и на фронт. Мне всего 19 и я должен жить».
Внезапно затарахтели скорострельные зенитки, пулемёты, винтовки. Над шоссе на бреющем полёте, чуть не задевая провода и низкие крыши домов, летел наш разведчик. Вокруг него искрились трассирующие пули. Немцы спрятались по навес близ стоящего у дороги дома. Александр стоял рядом. Он увидел сидящего в открытой кабине лётчика в шлеме и улыбнулся.
Вдруг, случайный осколок зашипел в снегу, всего в нескольких сантиметрах от Александра.
– Буду жить! Это – чудо! – подумалось про себя.
| * | * | * |
В общежитии театрального института никто не ложился спать. До поздней ночи кто-то пел, читал какие-то монологи, хохотал. Словом, студенческая жизнь разливалась по всем комнатам до часов трёх ночи. Разгуляй, да и только!
Недалеко от комнаты Рафаила жила его однокурсница из Саратова Валентина Борецкая. Неописуемой красоты златовласая девушка. Рафа, да и другие мальчишки часто останавливались возле её комнаты и судорожно придумывали повод, чтобы туда войти и немного пообщаться.
Валя была открыта в общении, но не позволяла себе мальчишеских вольностей. Никто не смел даже и приобнять её. Иначе – дружбе конец.
Рафаил тоже искал причину для знакомства. Наконец, придумал. Осторожно постучал в обитую чёрным дерматином дверь.
– Входите, не заперто! – знакомый голос, словно колокольчик отозвался в надтреснуто влюблённом сердце Рафы.
– Добрый вечер, простите, я, Валентина, хотел бы с вами посоветоваться… В системе Станиславского не всё достаточно прорисовано в методе «Если бы…»
– Рафаил, почему так официально? Расслабься, ты же будущий актёр. Будешь чай пить?
– Не только чай, я на всё готов, лишь бы быть рядом с Вами.
– Рафа, не надо ничего придумывать, может быть, сходим в кино?
Рафаил, обезумев от радости, что ему не стоит ничего приспосабливать, лгать, искать психологические ловушки, выпалил:
– Конечно, я давно не был в кино! Сегодня как раз премьера фильма «Сто мужчин и одна девушка». Говорят, там музыка замечательная и певцы что надо!
Был поздний вечер, Рафа с Валей шагали по Невскому и не знали, что только через десятки лет они встретятся. Но это будет уже другая история их первой любви.
А утром в общежитии вновь переполох. В стране введено ещё одно жёсткое испытание – закон об опозданиях. За двадцатиминутное опоздание могли арестовать на 2-3 года. После этого человека уже можно было исключить из жизни: он навсегда считался «бывшим» и дороги ему были закрыты.
По переходу на втором этаже, из общежития в институт, табунный топот – это студенты. Они, немытые и нечесаные, влетали в аудиторию. К примеру, после звонка Лидия Аркадьевна Левбарг, преподаватель истории западно-европейской литературы, всегда, открывая дверь в кабинет, начинала беседовать с ассистентом. А за их спинами ещё добрых минут пять шмыгали опоздавшие. Так что по закону об опозданиях никого из института не исключали. Педагоги спасали студентов.
| * | * | * |
Каждую ночь Тосно бомбили. Старались попасть в товарные поезда, склады, станционные постройки. Они располагались недалеко от шоссе. От взрывов ветхие дома и примороженная земля вздрагивали.
Однажды Александр очутился в компании с двумя офицерами ЭСЭС. Им необходимо было срочно найти часовщика. Офицеры решили спросить о нём у старосты, «бюргер-майстера». По пути узнав, что пленный русский Алекс «шаушпиллер»[12], стали спрашивать о театре.
– Алекс, играл ли ты в постановках пьес Шиллера? – оберштурмбанфюрер[13], как-то странно посмотрел на Александра.
– Да, в «Заговоре Фиеско в Генуе»[14] играл роль Веррины.
Почему Александр назвал Веррину – возрастную крупную роль: её бы не поручили начинающему актёру?.. Но раз сорвалось с языка, он не стал поправлять себя.
– А сколько ты рублей получал в месяц как молодой артист?
Александру пришлось прибавлять зарплату. Но она показалась мизерной по сравнению с заработками немецких актёров.
– Играл ли ты в «пропаганда штюке»[15]?
– Да нет! В репертуаре были русская и зарубежная классика: Шекспир, Мольер, Гольдони, Гауптман.
– Да, артисты всегда вне политики, – констатировал оберштурмбанфюрер, – Им всё равно, что играть.
На каждом шагу встречались эсэсовцы, приветствовавшие офицеров. Только и слышалось: «Хайль!», «Хайль унд зиг!»[16]
Наконец остановились у домика старосты. Навстречу вышел высоченный костлявый старик с обветренным лицом, с которого на гостей глядел единственный глаз. Староста предложил сесть. Эсэсовцы брезгливо оглядели убогую обстановку и остались стоять.
Оберштурмбанфюрер объяснил, зачем пришёл: где найти часовщика?
– Переведи им, – обратился к Александру староста, – Не надо было жида в говне топить.
Саша вздрогнул, подумал, что ослышался.
– Что значат эти слова?
– Когда немцы заняли Тосно, эсэсовцы утопили часовщика-еврея в уборной.
Офицеры переглянулись. Староста неторопливо разъяснял, как беднягу окунали, вытаскивали, снова окунали, пока он окончательно не захлебнулся. Жену его, русскую, не тронули. Дочь расстреляли: очень уж лицом походила на отца.
– Так что, – заключил староста, – часовщика у нас нет, единственный был.
– Нда-а-а, – протянул оберштурмбанфюрер, – часовщика бы можно было пока оставить в живых. Перестарались.
Староста, узнав, что Александр актёр, оживился:
– А ты смотрел фильм «Дворец и крепость»?
– Конечно, там же моя сестра Лида, Лидия Клейменова, играла одну из центральных ролей. Вы её помните, такая худенькая?
– Я там в эпизоде играл кузнеца, – тряхнул головой староста.
– Запомнились! – соврал Саша, хотя совсем и не помнил фильма, а роман Ольги Форш «Одеты камнем» читал.
Офицеры повздыхали и вышли.
Александр по натуре был весёлый и озорной человек, но на душе постоянно лежал камень тревоги и разоблачения. Он постоянно повторял, как молитву: «Мне нужно убежать к своим. Перестать быть выдуманным «Сашкой» с выдуманной биографией». Убежав в лес, найдя партизан (он полагал, что это не составит большого труда) он, уже зная повадки врага, мог нанести ему настоящий большой вред, и, если бы пришлось вторично отдавать жизнь, она бы уже имела другую цену. И не была бы безвестной.
Александр достаточно хорошо изучил Тосно и быстро шагал к его окраине. Улицы были пустынны. Никто не останавливал. Близился вечер, окна затемнялись. С бьющимся сердцем он завернул за последний дом посёлка и направился к лесу. Ни одного немца не показывалось. Ещё несколько шагов. Справа и слева от него встали первые деревья…
«Тр-рах!» – выстрел. «Хальт!»[17] – и одновременно с окриком второй предупредительный выстрел. Снег посыпался с веток.
С карабинами наперевес к нему кинулись два эсэсовца. Здесь была засада. Только через час, всё выяснив, его отпустили. Побег не удался.
| * | * | * |
Учебный спектакль в театральном институте начинался в шесть часов вечера. Рафаил где-то часа за четыре прибежал в гримёрную комнату. Его сокурсники тоже волновались. Сам мастер курса А. В. Соколов, большой души человек, будет смотреть их первую работу.
Необходимо представить пьесу по новелле Эмиля Золя «Жак Дамур». Рафаил в главной роли, а его бывшую жену играет Валя.
– Важно ничего не забыть. Быть сегодня на высоте, – Рафаил попытался сосредоточиться, пересчитывая разъехавшиеся по стене маленькие трещинки.
Спектакль начался. Простота оформления – стол и стулья, сделанные не специально для спектакля, а принесённые из общежития, потёртые и даже ветхие.
Первый диалог, Рафаил уже Жак, а его Валя – жена, предавшая мужа. Напряжённый диалог разворачивается при скудном освещении свечи. Она как бы выхватывала вырывающиеся из мрака сцены лица Жака Дамура и его бывшей жены, которая, не ведая, что её муж не погиб на каторге, а выжил, стала женой другого человека и родила от него ребёнка. Приглушенно звучат голоса героев, то переходят на шёпот, то готовы выплеснуться в гневном крике.
Рафаил, наделённый от природы эмоциональной непосредственностью, искренностью и силой чувства, по окончании показа вызвал шквал аплодисментов! Валя долго плакала в гримёрке. Никак не могла понять, что это и есть первый актёрский успех. Ради этого стоит жить и учиться!
При закрытом разборе спектакля Николай Андреевич Тенуев, ассистент Соколова, сказал Рафаилу:
– Рафа, в будущем ты станешь мастером психологической детали. И ещё, у тебя могучий природный темперамент. Не растеряй его!
Через несколько лет судьбы всех сокурсников и преподавателей театрального института будут «перемолоты» войной, а любовь, возникавшая в эти годы, зачастую обречена на неудачу, беду.
| * | * | * |
Главный поднял голову. Посмотрел на Александра. Прищурился. Это был хауптман Гофман, тот, которому перед тем, как попасть в рабочую роту, Саша признался, что у него мать еврейка, а отец немец…
Он долго всматривался в него, покусывая губы. Потом картинно вскинул руки вверх и воскликнул:
– О Боже, О Боже! Жид стал у нас министром пропаганды!
Никто ничего не понял. Саша стоял с безразличным лицом: конечно, он узнал его. Зондерфюрер, сопровождавший Александра, растерялся.
– Ну да, – продолжал Гофман, – ты, по-моему, меня должен знать. А?!?! Узнаёшь?!..
– Обождите, – по-русски обратился Саша к зондерфюреру, – мне что-то не совсем ясно, что ему надо?
– Я сам не понимаю, – прошептал бледный зондерфюрер.
– Да что вы притворяетесь, – повысил голос Гофман, – ну, вот сейчас вы меня узнаете, – и он надел очки, в которых Александр его видел при первой встрече. Но узнавать свою смерть в очках, или без них, не хотелось.
Офицеры переглядывались, смотрели то на Александра, то на Гофмана.
– Как же ты меня не узнаёшь? – продолжал Гофман, – Ты когда попал в плен?
– В ноябре.
– А не в октябре?
– В октябре я ещё не был пленным.
– Где ты попал?
– Подо Мгой, – Саша назвал место, в котором не был.
– А где был в плену?
– В Тосно и теперь в Чудово.
– Не может быть, – поразился Гофман неправде.
Весь разговор Александр вёл по-русски и зондерфюрер переводил. Это давало ему время, пусть малое, на обдумывание ответов.
– Да нет! – вспыхнул Гофман, – У тебя мать или отец еврей. Мать, по-моему… Ты всё врёшь!
Зондерфюрер пытался переводить.
– Да что вы ему переводите, он говорит по-немецки не хуже вас, а заодно и по-французски.
Когда зондерфюрер перевёл Алескандру, что его мать «жидовка», и он, стало быть, «жид», Саша сверкнул глазами, стремительно распахнул шинель и с дикой руганью (русской!) рванул ремень на брюках, словно собираясь их спустить.
– Мать его… Пусть выкусит… Меня проверяли!
Офицеры поняли его жест и, когда Саша коснулся верхней пуговицы брюк, хором закричали:
– Найн, найн, найн![18]
– Абэр, фердаммт эйнлих! – исподлобья глянув на Александра, буркнул Гофман. Затем пожал плечами, – А, может быть, и ошибся. Но похожи… А! Война говно. Чуть не расстреляли вас, – и удалился.
Зондерфюрер был очень доволен, что Алекс оказался не евреем.
– Слава Богу, что так обошлось, – заключил он, – А ведь поблизости стояли войска СС.
Если б к ним поехали… Впрочем, они в плен не берут. Допросят наскоро и расстреливают всех – и русских, и не русских.
Александр был счастлив, что его вновь поддержала Судьба. Неожиданно вспомнились слова великого комика Чаплина: «Жизнь есть чередование похорон». Значит, он будет жить, пока есть везение. Но кто знает, как ещё долго?..
| * | * | * |
Припудренный алый закат над Невой по всем метеоприметам обещал на другой день недождливую погоду. Рафаил бегал по комнатам общежития: искал единственный утюг, который выручал всех в особо праздничные дни. Он должен быть при полном параде. Белая рубашка, купленная на стипендию в Гостином дворе, сияла особым блеском.
Наконец, он нашёл утюг в комнате первокурсников. Какой-то грустный парень, но очень яркий на вид, открыл дверь последней комнаты.
– Аркадий Кацман, – представился, – проходите. Простите, что не сразу вернул этот признак красоты и быта.
– Рафаил, – удивлённо произнёс Клейн, – как ты назвал эту железяку?
– Признак джентельментской красоты!
– Здорово!
– Можете здесь и погладить вашу рубаху. Утюг пока не остыл, да и стол очень удобен для глажки.
Рафаил поразился, как легко ещё совсем «зелёный» актёр входит в контакт.
– Аркадий, над чем сейчас работаете? – Рафа, с умелостью белошвейки стал гладить рубашку.
– Да так, учусь думать на сцене, насыщенно жить в «зоне молчания»… Этюды.
– А разве мало приходилось тебе выдумывать сюжеты этюдов? – продолжал Рафаил.
– Ох, не вспоминай! Всегда хотелось изобрести сюжет поострее, да посмешнее… Разве это развитие актёрской фантазии? – как-то с сожалением произнёс Аркаша.
– Вроде бы, нет, – Рафаил засомневался, – неужели этот Кацман только лишь первокурсник?..
– Когда я получаю готовую роль, мне надо углубиться (а глубина – бездонна) в детали.
Рафаил, забыв об утюге на рубашке, стал спорить с Аркадием… Разговаривали недолго.
Пригарный, едкий запах палёной ткани вдруг остановил дискуссию студентов.
– Да что же это такое?! Единственная! Завтра праздник!
– Вот вам и актёрская правда, этюд, и сюжет! – заключил Кацман.
Только через десятилетия они вновь встретились. Профессор А. И. Кацман стал ведущим педагогом по актёрскому мастерству в родном институте. При встрече всегда напоминал Рафаилу про рубашку, разрешившую их творческий спор.
