2015-05-25
352
– Флекфибер[19]! – покачал головой врач.
Жар охватывал трещавшую голову, смыкал веки, сдавливал грудь. С каждой минутой становилось хуже. Санитар принёс Александру пайку хлеба. Есть он не мог.
– Сыпной тиф! – заключил немецкий врач.
Вызвали санитара, и он отвёл Сашу в тифозный барак. Санитар выбрал местечко на нижних нарах недалеко от корыта, в которое мочились за дощатой перегородкой. В этом бараке лежали умирающие.
По каким признакам определяли, кто будет жить, а кто умрёт, оставалось загадкой. Единственным медикаментом в бараке являлся… термометр. Каждое утро с нар снимали несколько трупов.
У Александра невыносимо разболелись зубы, он попросил санитара принести полотенце, чтобы стянуть не успокаивающуюся челюсть.
Рядом кто-то постоянно бредил. Саша понял, что сознание стало мутиться. В голове царил сумбур. Какие-то льдины лезли на костры., всё пылало багровым пламенем. В этом окружающем кровавом зареве иногда двигались чёрные тени.
Александр понимал, что в бреду он может проговориться. Вдруг мелькнула неожиданная мысль. Ему необходимо вспомнить, что знал. Всю прозу, стихи. И повторять…повторять… И он начал бормотать монолог Барона из «Скупого рыцаря»; потом «Моцарт и Сальери», «Полтаву», «Демона», «Горе от ума». Текст тёк механически, безошибочно.
Санитар, забирая термометр, заключил: 41,8.
В бараках уже не хватало места. Военнопленные всё прибывали и прибывали. Их уже было около трёх тысяч. Многие ночевали на улице.
– Откуда столько пленных? – вновь Саша впадал в забытьи. Перед глазами всё плыло, пылало и колыхалось. Он был доской на досках, мягкой доской.
Однажды до Александра долетела фраза санитара, он кому-то рассказывал: «Доставили… с обмороженными ногами… её зовут Валя…»
– Валя?! Кого зовут Валей? – очнулся Александр.
– Да это мы так… промеж себя… Тут одна в плен попала… ну, санинструктор…
– Сколько ей лет? Откуда она?
– Молодая, красивая. Лет девятнадцати. Без сознания взяли. Ноги обморожены. Худющая, из Ленинграда.
– Где она? Я хочу её видеть.
– Да что вы, Александр. Вам нельзя двигаться, а вы – ходить! Сами не пойдёте, я вас не потащу. Лежите, – урезонил пленный санитар.
Неужели это она?.. Валя. В его вещмешке ещё сохранились засохшие, ставшие трухой, цветы. С ними она прорвалась сквозь ограждение на Витебском вокзале, откуда отправляли их эшелон.
– Валя… – шептали губы Александра. Он знал, что это имя произнесёт перед расстрелом или повешением.
– Прошу, – обратился Саша к санитару, – отведи меня к ней. Может, эта Валя мня на фронт провожала?..
– Раз провожала – надо, конечно.
– Помоги мне одеться.
Санитар и Александр подошли к бараку, где разместили Валю. С бьющимся сердцем, придерживаясь за верхние нары, он подошёл к комнатке, где лечили её. Тихонько постучал: «Можно?..»
– Войдите.
Будто от яркого света, прикрыл глаза ладонью, чтобы Валя сразу не вскрикнула, не назвала его настоящим именем.
У маленького окошечка на столике стоял обломок зеркала – женщина есть женщина. Она поднялась навстречу. Стройная, очень худая блондинка с бледным красивым лицом. Лицо было ясное и волевое… Но это была не его Валя. Они поздоровались.
– Что я могу сделать для вас? – спросил Саша, – Всё-таки знание языка даёт мне многие преимущества.
Она посмотрела понимающе и грустно.
– Ничего вы сделать не сможете, – повернулась к двери и тихо продолжила, – Завтра всех сыпнотифозных отправят в Гатчину. Вот там, прошу, если удастся, повидайте…, – она назвала имя полковника. Он попал в плен тяжелораненым. У него обе ноги оторваны. Передайте, что я жива, что я всегда люблю и помню…
– Разыщу и передам, если отправят.
В дверь постучали и вошёл комендант.
На следующее утро больных и раненых вывели во двор, «к отправке». Поддерживая друг друга, они вышли из ворот. Александра вместе с другими затолкали в грязные грузовики и через несколько минут уже погружали на станции в теплушки.
| * | * | * |
Витебский вокзал Ленинграда в июле 41-го напоминал огромную дождевую чашу, в которую, как в бесконечный океан человеческих страстей, стекались капли людского потока. Платформы были переполнены новобранцами. Отовсюду звучали команды: «Построились!», «Заходим!», «Не напирать!», и так далее.
На втором этаже (это единственный в мире вокзал, где с такой высоты отправляются поезда) отряд Рафаила ждал посадки. И, вдруг, с правой стороны, где стояли решётки, он услышал знакомый и родной голос Вали:
– Рафа! Не уходи! Я здесь! Рафа!
Рафаил, прижав вещмешок к груди, стал прорываться сквозь людской улей туда, где была Она.
Кто-то кричал, кто-то толкался… Рафаил ничего этого не замечал. Только Валентина… И вот, она рядом. Лицом к лицу. Знакомое сиреневое платье в горошек, копна пшеничных волос и синие глаза – как символ отчаяния и надежды.
– Я, может быть, тебя никогда не увижу, но знай, что ты был один у меня! Только ты!
– Валя, да ты что?! Я скоро вернусь с Победой! Мы – лучшая армия в мире! – отчаянно убеждал Рафаил.
Валя не слушала успокоительных слов, но он верил, что их встреча не последняя. Сквозь прутья жёлтой ограды она судорожно протянула маленький букетик полевых цветов. Рафа принял их как дар Всевышнего. «Этот талисман спасёт меня и сохранит,» – и спрятал его в солдатский мешок.
Кто-то уже отчаянно отталкивал Рафу от ограды. Кто-то ругался. Как же так?! Он ещё не успел её и поцеловать на прощанье! Да что это такое?! Паровоз подавал тревожные сигнальные гудки.
Надо было вновь пробиваться к своему отряду на шестую платформу. Ещё долго звучал в голове её голос: «Рафа!»… Но он пытался ничего не слышать. Сердце дребезжало. Внутри звучали грустные и тягостные струны виолончели. Как всё глупо, смешно и гадко! Рафаил сидел в задымленном вагоне. Поезд отправлялся на войну вовремя. Он не знал, что сегодня они расстались с Валентиной на долгих 30 лет безвестия и пустоты.
| * | * | * |
Через неделю после выздоровления Александр помогал скотницам в совхозном дворе носить воду для коров. Неподалёку от забора остановились две легковые машины. Из первой вылез маленький худощавый майор, из второй – два жандарма.
Майор кивнул козырнувшему ему солдату штатсгута[20], что-то спросил, и солдат жестом указал на Сашу. Майор громко крикнул:
– Дольмеччер Александр![21] – ему ничего не оставалось, как с полными вёдрами воды повернуть к дороге и остановиться перед майором.
– Вы – военнопленный Александр?
– Так точно.
– Сейчас же собирайте свои вещи. Вы арестованы. Быстро.
Спорить не приходилось. Жандармы стояли рядом.
– Абэр шнэль![22]
Александр направился к своему чулану, подгоняемый сзади окриками: «Шнеллер!»[23]. В голове роились мысли: как выкрутиться?... Бежать было бесполезно: жандармы ждали у дороги. Догонят, и это только усугубит положение.
Александр окрикнул солдата-возчика и попросил: «Стремительно беги к обер-лейтенанту и скажи, что срочно требуют сюда. Только быстро! Солдат поспешил к канцелярии. Александр, скрывшись за угол дома, замедлил шаг. В чулане ему необходимо взять шинель, дрянное одеяло, котелок и ложку… Да ещё томик пушкинской лирики. Всё.
Присел на топчан, грустно оглядел конуру, ставшей такой родной. Под окном раздался нетерпеливый окрик: «Сколько это ещё будет длиться?! Вон!». Сверху донёсся треск мотоцикла. Приехал барон фон Бляйхерт. Неожиданно возник образ дяди Бориса.
| * | * | * |
В начале тридцатых дядю Бориса дважды арестовывали органы НКВД и уводили из дома без объяснения причин. Затем отпускали. Он возвращался. Но с каждым разом как-то менялся, становился погасшим внутренне. Сворачивался и закрывался, отторгаясь ото всех знакомых и близких. Он уходил словно в тоннель тишины, где существует только его распластанная душа и больше никого и ничего.
В последний раз Борис Ильич вернулся домой в декабре 37-го. Сока, открыв входную дверь, застыла на месте:
– Проходите, вы будете обедать? Суп с галушками ещё не остыл… – последнее слово как-то оборвалось и погасло.
Дядя Борис молчал. Устало и отрешённо улыбнулся. Ничего не говоря, быстро прошёл в свой кабинет. Рафаил понимал, что в такие растерзанные судьбой минуты лучше молчать и не проявлять ярких чувств.
Наконец, он услышал слабый, тихий голос дяди:
– Рафа! Подойти, пожалуйста, ко мне.
Рафаил знал, что он позовёт его обязательно.
– Да, дядя Борис! – Рафа пытался бодриться, как будто ничего и не произошло.
– Как твоя учёба, театр?
Рафаил играл в театре Киевского Дворца пионеров.
– Ежедневные репетиции. Учусь быть Гамлетом. Скоро будет новогодний спектакль, где Гамлет...
Борис Ильич прервал племянника:
– Как ты громко талдонишь! Какое время, такие и нравы! Даже вы, молодые, научились рапортовать.
Рафа поправил упавший угол верблюжьего одеяла на диванчике, на котором лежал дядя Борис.
– Рафаил, ты уже взрослый парень. И запомни навсегда, что сегодня всё так, а завтра будет иначе. Увы, наше бремя от времени не спрячешь, оно тебя всегда найдёт и каждому отдаст своё.
Рафаил понял, что эта философская установка – есть что-то новое и глубокое в текущей неумной жизни.
–Я всё понял, – Рафаил замолчал.
– А теперь, иди. И будь очень внимателен с людьми. Сегодня они готовы на разное. Пакостное и бесчеловечное.
Рафаил с трудом переосмысливал сказанное дядей Борисом. Ему вдруг расхотелось делать уроки. Взяв любимый томик лирики Пушкина, он пошёл на кухню.
Сока уже разливала чай. На столе искрилось шелковичное варенье. Оно было припасено к празднику. Казалось, что семья теперь в сборе и можно жить наполненно и светло.
Но она ошибалась.
| * | * | * |
Некоторые ефрейторы и солдаты постоянно придирались к пленным, искали повод толкнуть беззащитных, ударить прикладом, обругать, унизить. Среди таких мелких гадов в гатчинском лагере особо выделялся жандармский обер-ефрейтор Шульц. Когда он дежурил в зоне, повсюду разносилась его ругань, крики о «низшей расе», «скотах» и т.п.
В торжественный день двадцатого апреля – день рождения фюрера – жандармы напились с утра. Кольц и обер-фельдфебель Никиш пересчитывали пленных, которых после этапа оставалось около ста человек. Среди них был Александр. Немцы без конца ошибались; в конце концов махнули рукой и ушли к себе за зону
Шагах в двадцати от барака (весь лагерь размещался в одном бараке) Кольц приказал снести старую уборную и выкопать яму для новой. На месте старой осталась огромная квадратная яма метра четыре шириной, заполненная зловонной жижей.
Обер-ефрейтор Шульц, пьяный вдрызг, подошёл к бараку. Он заметил Александра, взмахнул карабином, чтобы ударить. Саша увернулся от удара и юркнул в барак. Шульц, успевший гаркнуть: «Хайль, Гитлер!», поскользнулся, бухнулся в яму с нечистотами и по шею погрузился в невообразимую дрянь. Напрасно он пытался вырваться, руки соскальзывали с ледяных краёв ямы. Шульц орал, стонал и вопил. Снова и снова, пытаясь выкарабкаться, плюхался в говно.
Трудно сказать, сколько это продолжалось. Крики «утопающего» становились всё слабее.
Соратники праздновали. Наконец появился унтер-офицер Шталь, при виде утопающего подчинённого выпучил глаза, схватился за бока и несколько минут хохотал. Затем подошёл к пленным:
– Алекс! – приказал он Клейну, сходи в тот сарай к обозникам, скажи, что я тебя послал, и попроси у них верёвку.
– Яволь![24] – ответил Александр и отправился исполнять приказание.
В одном из полуразрушенных бараков недавно поселились обозники.
– Хальт! Во гест ду хин?[25] – остановили Александра.
– Меня послал унтер-офицер Шталь, чтобы я попросил у вас верёвку, чтобы вытащить упавшего в говно пьяного обер-ефрейтора полевой жандармерии.
– Что-о?? – удивился часовой, – А ну-ка, зайди и повтори моим «камраден»[26] своё поручение.
Саша зашёл внутрь и повторил приказание Шталя.
– Да какое он имеет право нами командовать, жандарм вонючий! И с какой стати мы будем пачкать свои красивые верёвки в говне, чтобы вытаскивать пьяного жандарма?! Пусть ищут в другом месте!
– Алекс! – раздалось у входа. Кричал Шталь.
Саша вышел и сообщил о неудаче своей дипломатической миссии.
– А вытаскивать надо. Смех смехом, но если он утонет, нагорит всем, – резюмировал Шталь, – надо принести доски!
Двое пленных пошли к лежащим у забора доскам. Взяли и протянули утопающему. Через некоторое время бедолага выбрался.
Поднявшись из говна, этот остолоп у края ямы ещё попытался приложить коричневую от нечистот руку к пилотке, отдавая честь унтеру.
Шталь брезгливо отмахнулся:
– Убирайтесь вон! Скажите, чтоб вам прислали замену».
Обер-ефрейтор несколько дней не показывался, а когда появился, не только немцы, но и пленные при виде него морщили носы.
| * | * | * |
1940 год. Театральный институт. Вторая по расписанию лекция любимицы курса Левбарг Лидии Аркадьевны. Рафаил серьёзно относился к театроведению, хотя некоторые сокурсники и не считали его важным предметом. Но Толя Альтшуллер, ставший лучшим другом Рафаила, смог открыть для него мир западноевропейского театра, – всегда помогал и пояснял.
Как-то, на лекции Левбарг, Рафаилу впервые предстояло сделать короткое научное сообщение по теме: «Натурализм в театре». Рафа очень переживал, так как актёрский факультет не очень был силён в теории театра. Игра и трепет чувств возводились в ранг величия.
Прозвенел звонок. В аудиторию вошла Лидия Аркадьевна. Она была царственно красива. Будто всю жизнь, с малолетства, пробыла на троне, в окружении придворных, в роскошных залах одного из Санкт-Петербургских дворцов. И даже в её голосе с лёгкой хрипотцой, звучало что-то надмирное, чуждое обыденным, повседневным интонациям.
– Дорогие коллеги, – она всегда обращалась к студентам как к равноправным, – сегодня Рафаил представит нам научное сообщение по теме: «Натурализм и театр». Вы готовы?
Аудитория одобрительно закивала головами. Рафаил, как и учили его артистической смелости, вышел к доске, достал исписанный карандашом листок и стал уверенно читать:
– Слово «натурализм» как термин, определяющий направление в художественном творчестве, впервые употребил в середине XIX века французский критик Этьен Кастаньяри. Однако, Золя, именовавший себя, с полным правом, теоретиком Натурализма, полагал, что это слово употреблял ещё в XVI веке Мишель Монтень...
Лидия Аркадьевна сидела возле окна, облокотившись о подоконник, внимательно слушала каждое слово Рафаила Клейна.
Рафа, забыв о листочке, стал убедительно твёрдо рассказывать всей аудитории то, к чему готовился почти месяц.
– Для него писателями-натуралистами являлись в одинаковой мере и Стендаль, и Бальзак, и Флобер, и братья Гонкуры... –
Когда Рафа закончил выступление, аудитория аплодировала. По окончании лекции все выбежали в коридор. Слушали Лидию Аркадьевну, не переводя дыхание. Она стояла рядом, а юные студенты пытались вести «умные» разговоры (чаще не относящиеся к теме лекции)
Лидия Аркадьевна остановила Рафаила, спешащего на другую лекцию:
– Рафа, нам необходимо серьёзно поговорить о вашей будущей судьбе в театральной науке. Вот вам мой домашний адрес. Приходите, когда вам будет удобно.
Рафаил ещё не знал, что эта встреча с великим педагогом будет началом его пожизненной известности как театроведа, знатока западно-европейской литературы.
| * | * | * |
Когда фон Бляйхерт появлялся на утреннем разводе в лагере, направо и налево летели приказы о сокращении полка, о переводе в низшую категорию, а при прогулах – о штрафах.
На развод, когда собирались рабочие, сперва выходили солдаты, ответственные за те или иные участки, и Александр (как переводчик). И представление начиналось. Саша, будучи человеком весёлого нрава любил на публику показывать «этюды» на немцев. Солдаты и рабочие хохотали и требовали повторить их ещё раз.
К примеру, популярными в его исполнении стали зарисовки о том, как «Мартин[27] садится верхом, а лошадь брыкается», «барон едет на мотоцикле, а очки поминутно сваливаются с его солидного носа» и так далее.
К чести зрителей, никто даже не подумал об этом донести не только «барону» или Мартину, но даже понимавшему по-русски коменданту Райнеру.
Во время очередного «представления» солдат толкнул Александра в бок. Саша сразу принял официальный вид. Появился дежурный унтер. Начиналась перекличка. Её делал унтер, спотыкаясь на русских и финских фамилиях. Вспотев от усердия, сопровождаемый смехом, унтер кричал на собравшихся и передавал тетрадь со списком Александру.
Саша делал перекличку: «ВаняКоляВоваСтёпаСашаПаша...». Одними именами, произнося их скороговоркой, слитно, как учили по сцен. речи.
Благодаря этому весёлому способу Александру удавалось пропустить фамилию кого-либо из не явившихся, оберегая их от наказания. Но если «ошибка» выяснялась, Александр объяснял, что «спешил, хотел как лучше...».
В Сашиных интересах было не озлобить против себя рабочих (люди часто путали, где вина оккупанта, где – переводчика) и «не попадать на зуб» немцам, подозрительно поглядывавшим на оживление пленных во время переклички.
Узнал бы кто из высших чинов о весёлом даре Александра копировать людей – загремел бы молниеносно в штрафной лагерь, а там?..
Но молодость, жизнерадостная и озорная, никак не хотела расстаться с Александром.
| * | * | * |
В газетном киоске на Владимирском проспекте Ленинграда в 1939 году, Рафаил купил роман-газету «Первый удар» Шпанова. Никто ещё не знал, что это была своего рода пропагандистская акция перед подписанием договора с Германией о дружбе и ненападении.
Рафаил в свободное время любил почитать что-нибудь занимательное. Тем более на лекции по истории ВКП(б) педагог посоветовал ознакомиться с лучшим романом современности.
Рафаил расположился на скамеечке в Летнем саду, и, начав читать, сразу почувствовал – очень уж автор легко хочет добыть победу. В первой главе рассказывалось, как во время первомайского парада в Москву пришло известие о нападении фашистской Германии на нашу Родину.
Рафаил внутренне содрогнулся. Неужели это возможно?.. Наша страна, такая мощная и легендарная, позволила кому-то так запросто, на параде в Москве, и – напасть!
Рядом, на скамье, сидел пожилой, интеллигентного вида ленинградец. Он кормил надоедливых голубей. Заметив удивлённую мимику читателя, вдруг произнёс:
– Счастливая молодёжь. Всё о любви читаем, о светлом будущем?
Рафаил прервал чтение:
– Простите, как раз о любви, да, но не к девушке, а к Родине! «Первый удар» называется роман. Рафаил, будем знакомы.
– Лион Сергеевич, главный инженер Кировского завода, – представился сосед по скамеечке.
– Лион Сергеевич, вот что меня поразило в романе: после нападения на Москву, за несколько часов наша авиация уничтожает почти всю Германию – и победа. Как такое возможно? – Рафа вопросительно глянул в глаза собеседника. Тот лишь улыбнулся.
– Рафа, вам этого пока не понять. Победа быть скорой не может. Я воевал с немцами, ещё... в четырнадцатом. Думаю, если такое случится, всё произойдёт ужасно трагично, – Лион Сергеевич, искрошив последний кусочек хлеба голубям, поднялся, извинился:
– Простите, мне необходимо спешить. Приятного чтения, – его силуэт ещё долго уходил вдаль по центральной аллее.
Рафа только через несколько дней узнал, что книгу Шпакова «Первый удар» запретили продавать. Она оказалась пропагандистски несвоевременной. Шёл 1939 год.
| * | * | * |
Вошедший в зону пожилой зондерфюрер на плохом, но понятном русском языке спросил, как ему повидать коменданта и удалился нему в помещение.
У зондерфюрера на петлицах были неизвестные Александру знаки различия, и он забеспокоился. Беседа у коменданта продолжалась долго.
– В полицию агитирует, – пояснил Конаш, – сулит златые горы.
– Вы согласились? – спросил Саша.
– Нет. Погоди – он и тебя вызовет.
Зондерфюрер вызвал Александра и попытался заговорить с ним по-немецки. Саша «забывал» слова и переходил на русский. Он спросил:
– Алекс, как вы отнесётесь к тому, чтобы поступить в полицию?
Александр улыбнулся и ответил:
– Как это я, актёр, превращусь в полицейского?..
Зондерфюрер недовольно скривился и пробормотал:
– Пожалуй из интеллигента на этом поприще ничего не выйдет. Идите, горе-вояка!
Всю ночь Конаш не спал. Утром подошёл к Александру и сказал:
– Я решил согласиться. У меня там, – он кивнул в сторону фронта, – семья, жена и дочь. Но, поверь, что увидеть их у меня нет шансов. Учти – у нас пленных нет, есть только изменники.
Александр возмутился:
– Но я же не перебежчик и не служу у них. Если перевожу, то этим только облегчало положение товарищей, иначе за непонимание им доставалось ещё больше. Кто скажет, что я кого-то обворовал или обидел?
– А зондерфюрер прав: ты – глупый недобитый интеллигентик. Ты хорошо читаешь, у тебя феноменальная память. Всего Пушкина и Лермонтова наизусть знаешь?
– Почти.
– Вот видишь, – и такой наивный. Уверяю – чуть наши придут, они посадят или перестреляют всех, кто чуть меньше голодал в этом лагере. И тебя...
Саша покачал головой. Про себя он был уверен, что наши поймут, что он, еврей, не мог симпатизировать оккупантам. В случае их победы он бы сам повесился.
– Моя карьера кончена, – продолжал Конаш, – уверен, что и ты не увидишь больше сцены. Эх, Сашка, Сашка! Ты ещё желторотый, хотя и артист.
– Но я же попал в плен раненый, – Александр пытался защищаться.
– Кому там будет интересно знать. Я тебя не агитирую. Сам с тяжёлым сердцем соглашаюсь. Жребий брошен, – заключил Конаш.
Александр понимал, что вгрызаться в судьбу бесполезно. Враз потеряешь себя. На другой день Конаша, уже переодетого в полицейского, увезли навсегда в другой лагерь. Они больше не встречались. Никогда.
| * | * | * |
Сегодня в театральном институте танцы. Вечеринка по поводу окончания первого курса. Рафаил готовился к ней тщательно. Вместе с друзьями они решили превратить Рафу в легендарного танцора Фреда Астера – кинозвезды Голливуда.
– Ребята, а как же полуботинки? Астера они белые с чёрным носком и задником, да ещё металлические набойки, – Рафаил стоял посреди комнаты, пытаясь зацепить взглядом что-нибудь подходящее.
– Я придумал! – сказал сосед по комнате Виктор Галагаев, – У меня есть чёрная битумная краска, не белые, но светло-жёлтые ботинки. Будем импровизировать. Рафаилу и в голову не могло прийти такое, чтобы туфли красить непонятной краской, но он согласился.
В конце коридора общежития располагалась бытовая комната. Взяв старые газеты, обрывок плюша и баночку с краской, Рафа и Виктор поспешили в импровизированную мастерскую.
– Виктор, а не будут ли туфли-«корреспонденты» слишком антисоветскими?
– Ты что, Рафа! Это же клоунада, театр. Мало ли в чём я приду на танцы, – Виктор чётко очерчивал края ободков туфлей, чтобы определить будущий рисунок на обуви, – Всё как в фильме «Снижаясь под Рио», помнишь?
Рафаил замахал головой:
– Конечно. Только не торопись, чтобы быть точным.
Весь процесс покраски занял почти полчаса. Внешне всё выглядело необычно.
– Давай высушим, и можно идти.
Колючий запах краски разнёсся по этажу.
– У нас что, ремонт?! – то тут, то там выглядывали из дверей студенты.
– Рафа опять химичит, что – не знаем, но будет весело! – повторяли голоса одногруппников.
Прошло часа полтора. В 7 часов вечера начиналось танцевальное представление. Некоторые пары в зале уже танцевали танго. Звучал джаз-оркестр из студентов. Преподаватели располагались невдалеке от входа, на скамеечке.
Танцоры исполняли непредсказуемые повороты. Одна пара после такого пассажа повернулась так резко, что туфель партнёрши улетел далеко под стулья. Зал загоготал. Девушка растерялась, обидевшись на юношу, выбежала из зала.
Микшируя импровизацию, в центр выбежала ведущая, студентка четвёртого курса Галина Аронович, и нарочито громко объявила:
– Уважаемая публика! Подарок от первокурсников. Чечётка от Рафы. Аплодисменты!
Музыканты рванули бешеный темпо-ритм голливудских мелодий. Рафаил, не помня себя от энергии радости, стал отбивать чечётку, которой учился по виденным фильмам. Толпа в восторге кричала, поддерживала, хлопала. Творилось в танцзале что-то невероятное.
И, когда в финале чечётки Рафа в прыжке сел на полу-шпагат Фреда, раздался шквал аплодисментов. Волшебные туфли Астера в дальнейшем для Рафаила стали неким пропуском на танцвечера института.
