Молекулярная социология. - сети и представления

Мы не находим у Зиммеля, как у Дюркгейма или Вебера, системы, ставящей на свое место каждое явление и каждое исследование. Создается впечатление, что, начиная каждый раз сначала, он посвящал себя эскизам, проектам, эссе. Каждое из таких произведений само по себе имеет лишь временное значение в рамках определенной попытки. Можно сколько угодно изучать Даже те его труды, которые претендуют на титул системы — они Совершенно не заслуживают этого имени. По этой причине у Него невозможно найти — за одним исключением, о котором я скажу ниже, — тщательно отработанной книги, законченной в Деталях и доведенной до логического конца. Значение всего сделанного им заключается не в систематическом исследовании, но в импульсе мысли. В этом импульсе состоит в значительной мере и современность его творчества.

На мой взгляд, это объясняется тремя причинами. Прежде всего, согласно его концепции, индивиды являются, как с психической, так и с социальной точки зрения, целостной реальностью. В этом отношении он отличается от Вебера, для которого, надо признать, их автономия является лишь методологической абстракцией. Далее, занимающие Зиммеля проблемы — это проблемы гражданского и городского общества. И точнее — проблемы культуры, меняющейся под воздействием науки и демократии, когда они начинают формировать ментальность всех и каждого. Наконец, социология понималась большинством его современников как наука об институтах, которые надлежит описать и объяснить. Следовательно, об этой фабрике религий, властей и т. д., имеющей своих привлеченных специалистов и более или менее господствующей в обществе. Индивиды интегрированы в нее благодаря правилам и социальной дисциплине и получают от ее see сущностное, даже самое интимное. Зиммель считал это представление устаревшим. У него социология появляется как наука об ассоциациях и социализациях. Все здесь самопроизводится — и индивидуальное, и коллективное. Таким образом, он принимает современное, если угодно, демократическое представление об обществе. Ему полностью подходит перспектива, предвосхищенная Токвиллем, который писал: «В демократических странах наука об ассоциации является материнской наукой; прогресс всех других наук зависит от ее прогресса...»".

В этом свете понятно скольжение к психосоциальным понятиям, единственным, способным объяснить генезис этих элементарных и подвижных связей.

Я убежден, что если бы Зиммель прожил бы на десяток лет дольше, на что ему давали право его жизненные чаяния, он нашел бы подтверждение своей точке зрения в принципе дополнительности Бора. Согласно этому принципу, описание физических явлений на уровне обычных объектов в пространстве и времени, если можно так сказать, в человеческом измерении и описание невидимых атомных объектов не исключают друг друга, они взаимно дополняются. Таким же образом описание феноменов, существующих в масштабах общества, и описание начинающееся с индивидов, равно необходимы для понимания действительности. Зиммель неоднократно доказывает преимущества этих комплементарных подходов. Поэтому сначала до конца сохраняется оригинальный характер ассоциаций.

Буду более точным. Что надо понимать под гинетическим подходом? Зиммель удачно пользуется им, но в разных вариантах.

В любом случае и каков бы ни был результат, мы не знаем, хотел ли он сказать, что индивиды — это исходный материал и создатели общества. Это трудно оспорить. Однако общество не сводило к индивидам. Пытаясь его расчленить, чтобы отыскать его свойства и правила, исходя из свойств каждого индивида было бы столь же пустым делом, столь пытаться восстановить архитектуру здания по материалам, из которых оно было построено. Поскольку очевидно, что общество обладает свойственными именно ему смыслом и формой, вопрос в том, каким образом оно их приобрело.

«Поверхностный рационализм, — пишет Зиммель об обществе, — всегда ищет это богатство исключительно среди конкретных содержаний. Не находя его там, он обходится без социабелъности (общительности), которой поверхностно приписывает абсурдный характер. Но не лишено смысла, что во многих, возможно, даже во всех европейских языках, общество обозначает просто социальное объединение. Конечно, целью любого описания, когда речь идет о политике, об экономике, является «общество». Но только «социабельное общество» является обществом без определи-

тельного прилагательного».

Вы можете поверить Зиммелю, ибо он имеет преимущество перед нами: он жил в эпоху, когда идти в общество, быть в обществе кого-либо было качеством, не нуждавшимся в оправдании. И, наверное, возвращение вспять, к которому побуждает нас Зиммель, поучительно. Он показывает, что чувства и поведение индивидов, зависящие от среды, отношения обмена и власти, даже коллективное сознание — все эти формулы, восхищающие некоторых социологов, не исчерпывают понятия. Возможно, удобно думать, что в значительной своей части общества создаются помимо нас, без нашего вмешательства. Но другая их часть, возможно, более значительная — кто знает? является плодом нашей склонности собираться, общаться и находить удовольствие в присутствии другого человека. Это присутствие необходимо и содержит в себе самом награду или наслаждение. Оно образует также предварительное условие любой ассоциации, имеющей политические, экономические, религиозные цели. Иными словами, социабельность — это страсть или желание, которое разрушает индивидуальную шизофрению и находится по ту сторону принуждения или пользы, которые мы ожидаем от совместной жизни. Независимо от конкретных обстоятельств индивиды всегда

стремятся создать эту форму существования и извлечь из нее наслаждение, которое приносит им как бы прибавочную стоимость, то-есть социализировать видимую и невидимую вселенную, которую они населяют.

«Существует и совершенно другая точка зрения, — пишет Зим-мель по поводу того, что я называю генетическим подходом, — со гласно которой следовало бы допустить, что человеческое суще ствование реально только в индивидах и что это допущение не наносит ущерба концепции общества. Взятый в самом своем об абщенном значении, этот концепт означает ментальное взаи модействие индивидов».

Последнее положение принадлежит к числу тех, которые поражают, даже шокируют. Теперь, когда оно стало менее шокирующим если не банальным, я не мог бы, однако, сказать, что создаваемая им трудная проблема решена.

Подлинным атомным элементом общества является ментальное взаимодействие, от которого все происходит и к которому все возвращается. Следовательно, мы улавливаем его непосредственно в безымянных, повседневных и преходящих фактах. Идти по улице, обмениваться мыслями, здороваться, стоять в очереди в кино, зайти выпить стакан в кафе — все это эфемерные, лишь едва реальные акты. Но повторяясь и комбинируясь, они в конце концов социализируют нас и формируют единство интересов, ментальности или личности индивидов. Однако лишь перечисление этих моментов приводит меня к идее различения двух классов фактов: фактов безымянных и поименованных.

Безымянные факты окружают нас постоянно и беспрерывно вносятся в наше сознание, причем одни из них тривиальны, другие эффектны. Это те «мельчайшие события» и «малые факты», о которых говорит Марсель Пруст и которые мы не очень хорошо отделяем одни от других. Мы их коллекционируем путем тщательного наблюдения за физическими и душевными состояниями нас самих и наших близких. Для того, чтобы один из них преодолел порог нашего сознания и стал объектом внимания, размышления, нужно, чтобы он задел нас лично или затронул одну из наших забот. Для герцогини Германт, например, болезнь Свана — безымянный факт, о котором он, поскольку обладает хорошим вкусом, ей не говорит. Однако она приходит в волнение, узнав, что он не сможет служить ей чичероне во время задуманного ею путешествия в Италию, ибо умрет — ведь это ее близко касается.

Поименованные факты существуют исключительно в виде категорий; официально и сообразуются с шаблоном так, что их можно различать не смешивая между собой. Они также ранжированы по своему значению, вызывают восхищение или страх и так или иначе обладают семейным сходством каждый раз, когда государство, социальный класс, город, рынок и т. д. придают им единообразие. И, разумеется, у них есть имена.

«Но имена представляют людей — и города, которые мы привыкли наделять индивидуальностью, уникальностью подобно людям — в том неясном образе, который извлекает из этих имен, из их резкого или глухого звучания, окрашивающий его единый цвет, подобно тем целиком синим или целиком красным афи шам, где синими или красными, то ли в силу ограничений исполь зуемой технологии, то ли по капризу декоратора, становятся не только небо и море, но и лодки, церковь, прохожие»²⁶.

Большая часть этих фактов, помимо имен, имеет еще генеалогию, и язык стремится гарантировать ей долголетие. Если мы видим как полицейские арестовывают демократов, тотчас же эта сцена получает в нашем мозгу или в наших разговорах имя, которое может варьироваться в зависимости от наблюдателя: насилие или репрессия, покушение на свободу или охрана порядка. И также пробуждать, как пишет Пруст, эти имена с «резким или глухим звучанием» — такие, как революция, гражданская война.

Безымянные факты застигают врасплох, меняются от ситуации к ситуации, иногда волнуют нас, и мы никогда не знаем, как они будут эволюционировать. Они окружают поименованные факты как море омывает вулканический остров, о который разбиваются волны. Конечно, мы считаем их незначительными, даже эфемерными, как например, необычные встречи на улице или слухи. Но отпечаток, который они оставляют в мыслях и чувствах людей, так же глубок, как следы воспоминаний, перекочевавших из сознательной жизни в бессознательное. Если принять предлагаемую мною классификацию, важно проследить развитие безымянных фактов в поименованные, развитие взаимодействий в источники социальных пространств, будь то экономика, религия, npaso, вплоть до неопределенной зоны науки, морали, даже искусства.

Однако под всеми обликами, через такое разнообразие вариантов, почти хочется сказать, через все виды их единообразия

взаимодействие индивида с индивидом сохраняет абсолютный приоритет:

«Взаимодействие индивидов, — заявляет Зяммель, — является отправным пунктом всех социальных образований Подлинные исторические источники социальной жизни еще неясны, ко коко- вы бы они ни были, систематический генетический анализ должен начинаться с этого очень простого и непосредственного от ношения.которое еще сегодня является источником бесчисленных новых социальных образований Внутреннее развитие заменяет непосредственность взаимодействующих сил сознанием высших надындивидуальных образований. Они предстают как независимые представительства этих сил и абсорбируют отношения между индивидами, выступая в качестве их опосредова ний. Эти образования весьма разнообразны: они существуют то как ощутимые реальности, то как чистые идеи и продукты во ображения. А также как сложные организации или даже индиви-

-, 27

дуальные существования». Подобно атомам в физике, индивиды не обладают реальнос-

„ 28 _тт

тью вне этих взаимодействии; внутри них они — главное. Нравы, законы, нации представляют собой проявления этой их роли в совместной жизни, подобно тому, как в материи проявляются цементирующие ее атомные силы. Результат — невероятная структура — общество, возможно, является одной из уязвимых точек человеческого бытия, но пока никто не придумал, чем его заменить. Таким образом, повторим это положение, чтобы избежать какой-либо его недооценки, не может быть речи о том, чтобы исходить из поведения или представлений изолированных индивидов. Первичная реальность — это не Робинзон Крузо, не одинокие организмы, которые должны вступить в отношения друг с другом, выработать объединяющие их общие цели: это, напротив, взаимодействие двух людей, наблюдаемое третьим.

Необходимо понять все значение этого принципиально важного направления мысли. С одной стороны, оно приводит нас к значительному расширению сферы социологии, к включению в нее мельчайших повседневных инцидентов и самых преходящих взаимодействий. И начиная с них, всей непрерывной цепи, доходящей до отношений, приводящих в движение массы, до господствующих групп и верований. Нет ничего, что надо было бы исключить из знания под предлогом, что речь идет о преходящем факте; нельзя и создавать привилегий для особо ярких явлений

и для тех, которые кажутся стабильными в обществе. Говоря о своих современниках, которые держатся за эти привилегии, Зиммель не идет ни на какие уступки:

«Сохранять термин «общество» лишь для длительных взаимо действий, в частности для тех, которые объективированы в ха рактерных стандартизированных образах — таких, как госу дарство, семья, корпорации, церкви, классы, группы интересов и т. д. — означает поверхностно приспосабливаться к обычному языку, правда, достаточному для внешней практики. Помимо них существует бесконечное число форм отношений и видов вза имодействия людей, незначительных и подчас даже ничтожных, если иметь ввиду отдельные случаи, но однако содействующих конституированию общества таким, каким мы его знаем, в той мере, в какай они проникают в более крупные и, так сказать, официальные формы»²**

Взгляду на общество, сведенному к поименованным фактам, который свойственен Дюркгейму и Веберу, Зиммель противопоставил реальность множества отношений и видов поведения, вульгарных, но нуждающихся в исследовании. И подлинный социолог — это тот, кто «копается в деталях», деталях, приобретающих смысл и имеющих последствия, иногда несоизмеримые с их значением.

С другой стороны, Зиммель переворачивает существующую иерархию, ибо полагает, что эти банальные, банально повторяющиеся факты и обыденные движения, день за днем объединяющие людей, представляют собой питательную влагу, орошающую социальное тело. Принимая именно их за основу, можно исследовать важнейшие способности индивида — сознание, волю, мотивацию — и видимые органы общества — государство, семью, разделение труда и т. д. Зиммель путем инверсии перспектив воздвигает общественное здание на самом изменчивом, лишенном временной протяженности фундаменте. В итоге, в основу того, что кажется нам наиболее упорядоченным, он кладет то, что менее всего является таковым.

Этот генетический подход с его способом мыслить об обществе, без всякого сомнения, напоминает тот, который в физике предшествовал подходу на столетие, а в молекулярной биологии является сравнительно новым. Он из наиболее характерных аспектов этого образа мысли — замена идеи стабильности идеей нестабильности. Материя и живые существа обладают вообще

лишь видимой прочностью. Они представляют собой целостности, находящиеся постоянно в состояниях разрушения и восстановления. Более того, мы объясняем физические системы, будь то вселенная или наше тело, имеющие относительно большие шансы выживания, физическими или биологическими взаимодействиями между непостоянными элементами, у которых шансы выживания иногда столь невелики, что их даже невозможно наблюдать. Все эти научные открытия, вызвавшие необычайные изменения в человеческом мышлении, достаточно близки позиции Зиммеля. Она состоит в ориентации на объяснение конечного числа единообразных отношений в обществе исходя из бесконечного числа кратких и безымянных взаимодействий. Наблюдая, как беспрерывно создается и распадается ткань этих взаимодействий, мы проникаем внутрь молекулярной фабрики совместной жизни и переходим из «сферы изменчивых ассоциаций» в сферу реифицированных институтов (языков, религиозных верований, партий и т. д.), от «общества общения» к специализированным «обществам», чтобы исследовать, насколько они переплетены друг с другом. Отсюда следует тезис: во всем, что социально, предполагается ментальное взаимодействие. Отметим, что с тех пор влияние этого тезиса постоянно расширялось и что современные социологи поддерживают его, даже если и не применяют на практике. Лишь психология применяла его какое-то время прежде, чем погрузилась в элементарный и неумный индивидуализм.

Таким образом, общество состоит из непрерывных взаимодействий индивидуальных элементов — как групп, так и личностей. Это побудило Зиммеля заинтересоваться социальными взаимодействиями, имеющими место в массе или в более скрытых ситуациях. Но как их описать, как выделить их закономерности, заслуживающие изучения? Наша психическая и социальная жизнь ничего не оставляет на волю случая. Требование познать ее рациональным образом придает ей в то же время характер объективности и объекта, подчиненного безличным законам науки. Это хорошо известная история. Если такова необходимая логика вещей и наша собственная настоятельная потребность, следует искать способ обнаружить инварианты, то, что остается между двумя крайностями, нормальной судьбы. И в качестве предварительного условия установить различие, провести обязательный отбор. В начале я хочу сказать о том, что находится в обществе, о содержании, которое предстает ему как простая материальная и биологическая данность. Под этим можно понимать связку

интересов, телесных свойств и мотиваций — эротические инстинкты, аффективные предпочтения, игровые и агрессивные импульсы и т. д., — которые делают индивида таким, каков он есть и побуждают искать контакта с другими людьми, таким

образом, что «их ситуации взаимно приспосабливаются, короче

чп говоря, индивид влияет на других и испытывает их влияние».

Однако этого органического, психического и т. д. содержания, так необходимого для взаимодействий людей, недостаточно для научного анализа. Элементы, его образующие, настолько разнообразны и гетерогенны, что социолог оказывается перед дилеммой. Если он соберет вместе все интересы и мотивации, побуждающие людей к ассоциации, список окажется таким длинным и таким различным в разных культурах, что связное описание будет невозможным. Тогда социолог будет должен удовлетвориться собиранием психологических, экономических, исторических феноменов, не будучи в состоянии выявить за ними какой-либо специфический порядок. Если он изолирует в этом содержании какой-либо особый сектор, скажем экономику, религию, власть, и объявит его преимущественно представляющим принцип социального порядка, как это сделал Маркс с экономикой, а Вебер — с властью, он рискует исказить действительность. И что еще хуже, оторвать ее от этого беспрерывного потока взаимодействий. В любом случае для Зиммеля, если я его правильно понимаю, содержание является живой материей, которую надо трансформировать в нечто абстрактное и автономное, доступное знанию. Что означает, — в форму, способную упорядочить содержание и придать ему смысл. Отсюда, задача социолога — выделить эти формы из многообразия человеческих взаимодействий и ассоциаций. И в итоге показать, что как бы ни были различны мотивы и цели, порождающие отношения между индивидами, шаблоны, в соответствии с которыми реализуются эти мотивы и цели, могут быть идентичными. Например, и война и разделение труда предполагают кооперацию. И наоборот, за различными формами обнаруживаются идентичные мотивы и цели. Политические интересы могут осуществляться и в форме союза, и в форме борьбы.

Эти очень простые примеры иллюстрируют один факт. С точки зрения Зиммеля, формы являются истинным объектом науки и обеспечивают нам наиболее доступный путь к познанию действительности. Прежде всего, в качестве интеллектуального инструмента, позволяющего объединить некую сумму разрозненных элементов. И затем потому, что, будучи творениями ума, они стремятся отделиться от данностей природы и жизни, выстраивая

таким образом ограниченную и, следовательно, улавливаемую реальность. Они образуют модель и срез, придающие структурность неопределенным и аморфным материалам, как это делает история с процессом становления,

«...Процесс становления, — пишет Зиммель, — вообще говоря, эта еще не история. Как мне кажется, отсюда возникает основная проблема любой теории исторического знания, каким образом процесс становления превращается в историю? Эта последняя представляет собой форму, которую создает разум, исходя из процесса становления и его содержаний»³¹.

Эти формы на самом деле выражают некое видение, и нужно много усилий, чтобы прочно зафиксировать это видение, чтобы перевести его с уровня наблюдения на уровень мысли, наконец, чтобы инкорпорировать его в различные сферы действительности. Речь идет о том, чтобы представить в обобщенном и конденсированном виде движение, в ходе которого наблюдается кристаллизация некоего числа видов поведения и отношений. Следуя своей собственной логике, формы накладывают свой отпечаток на поведение и отношения, представляют их в связном виде. И осуществляя эти операции, они ставят пределы осознающим их индивидам и связывают последних между собой общим способом действия, чувствования и мышления.

«Общество в широком смысле слова, — пишет Зиммель, — су ществует повсюду, где имеет место взаимодействие индивидов. От эфемерного объединения людей, отправляющихся вместе на прогулку, до интимного единства семьи или средневековой гильдии можно констатировать самые различные степени и виды ассоциации. Особые причины и цели, без которых ассоциации, есте ствепно, не существует, являются как бы телом, материей со циального процесса; то, что следствием этих причин, к которо му с необходимостью ведет стремление к этим целям, являются взаимодействие, ассоциация индивидов — вот та форма, в кото рую облекается содержание».

Выбор терминов «содержание» и «форма» нельзя считать особенно удачным. Для разъяснения столь нечеткой концепции, используем сравнение. Соссюр, чтобы определить сферу языкознания, противопоставил друг другу, с одной стороны, язык как закрытую, абстрактную систему, связывающую звуки с идеями,

и с другой стороны, то, что он называл словом. Последнее приводит в движение эту систему повсюду, где люди хотят выразить себя и общаться. Язык представляет собой аналог музыкальной партитуры, а слово — «аналог» исполнения этой партитуры разными оркестрами. В этом проявляется противоположность между коллективным аспектом языка, т. е. языком как институтом и его индивидуализированным аспектом.

Таким же образом Зиммель различает форму и содержание взаимодействия индивидов и считает это различие объектом чистой социологии. «Исследование — его можно назвать «чистой социологией» — извлекает из феноменов момент социализации, индуктивно и психологически отделяемый от разнообразия их содержаний и целей, которые сами по себе еще не являются социальными, точно так же, как грамматика отделяет чистые формы языка от содержаний, вдыхающих жизнь в эти формы». Однако с одним и весьма существенным различием.

Для Сое с юра слово представляет собой производную активность: в конечном счете лишь использование языка говорящими субъектами в обычной жизни. Эта активность не имеет отношения к науке об языке. Зиммель, напротив, видит в содержании имеющую важное значение данность, необходимую предпосылку, источник, из которого формы извлекаются для того, чтобы удержать их в научном поле. Люди объединяются силой страсти к общению, а ее удовлетворение зависит от личных качеств, приветливости, тонкости чувств, сердечности, которые привлекают нас друг к другу. Можно составить представление об ее жизненной силе по собраниям друзей, сотрапезников, верующих и т. п. Заключив в скобки амбиции, предпочтения и другие субъективные цели, они стремятся так сформировать свои отношения, чтобы успешно осуществить этот момент социальности, подобно тому, как поэты работают над языком, чтобы предложить его слуху аудитории. Из своей встречи, из своей беседы люди творят социальный шедевр и, более того, воспоминание об этом шедевре.

В любом случае я, со своей стороны, настаиваю на выводе, который, возможно, радикален, но как бы напрашивается. А именно: общество не является социологическим понятием, как язык не является понятием лингвистическим. На самом деле оно представляет собой понятие здравого смысла и детерминируется столь различными факторами, как территория, политические силы, чувства и символы народа и так далее. Наука же должна определить или переосмыслить свой объект, выделить особо важные для нее измерения и феномены, к которым почти все

сводится. На деле все происходит так, как будто определенные категории я определенные аспекты имеют более явную, чем другие, познавательную ценность. Вот почему социология — это наука не об обществе, но об особо значимых форме и содержании социабельности, как лингвистика является прежде всего наукой о грамматике.

Опираясь на свои личные наблюдения и свои исторические исследования, Зиммель предполагал, исходя из самых скромных и непосредственных данных, возвести социологию в ранг теории этих форм взаимодействия. Свои первичные материалы она должна была черпать из других наук — психологии, экономики, истории. Отметим, что это безупречное по логике противопоставление форм и ее социального содержания, не встретило ни малейшего отклика. Впрочем, Зиммель не скрывал от себя препятствия: социология не геометрия и не может ни полностью рационализировать явления, ни вывести их из категорий здравого смысла. Остается схема, остается мечта о математике социаль-

, 35

ных фактов и он пытается то здесь, то там расставить ее вехи.

Но какое все это имеет значение, если названное противопоставление не было воспринято, Оно дает нам, несмотря ни на что, образ общества, который, используя современную терминологию, я обрисовал бы следующим образом. С одной стороны, общество

- -36

предстает как ансамбль сетей взаимодействия, посредством которых индивиды вступают между собой в контакты, общаются и организуются. Эти сети облегчают формирование объединений, добровольных и недобровольных движений, течений в общественном мнении и интересов вокруг общего ядра. Они представляют собой констеляции, связывающие нас друг с другом и формирующие социальные круги, внутри которых движется каждая личность.

«Ежедневно и ежечасно такие нити прядутся, оставляются, возобновляются, заменяются другими, переплетаются с другими Именно так осуществляются взаимодействия, — доступные наблюдению только через психологический микроскоп — между атомами общества, взаимодействия, на которых покоятся вся жесткость и эластичность, весь колорит и целостность столь интригующего нас очевидного единства общества»

По Зиммелю, количество и разнообразие этих связей и социальных кругов, к которым принадлежит индивид, является эталонной мерой культуры. Культура тем более продвинута — и доба-

вим, тем более современна, — чем больше это количество. Но особенно важно, что разнообразие и множественность таких социальных кругов гарантируют прогрессирующую эмансипацию индивида от их противоречивого влияния, его своеобразие и известную независимость. Другими словами, чем больше мы по-разному ассоциируем себя с другими людьми, тем больше мы становимся сами собой и тем более мы свободны. Добавим, что существуют тяжелые и плотные сети — сети промышленности, церкви или партии. Каждый ангажирует в них значительную часть своей личности и надолго. Другие сети — легкие, иногда тонкие как паутина, возникают в среде потребителей рынка, постоянных посетителей какого-нибудь кафе или читателей одной и той же газеты. Некоторые материализуются в устойчивой иерархической организации вроде армии или бюрократии. Иные постоянно испытывают процессы изменений и становления, например, сеть посетителей музея, пассажиров самолета и т. д. Несомненно, плотность и стабильность взаимодействий важны. Но число участвующих в сети не менее важно, и Зиммель уделяет ему максимальное внимание.

Я приведу лишь один пример, учитывая интерес, который он представляет. Действительно, возможности действия меняются в зависимости от количества участников. Когда два человека и, очевидно, две группы вступают в контакт, появляются взаимодействия, невозможные в одиночку. Они могут давать и получать, любить и ненавидеть. Можно утверждать, не рискуя ошибиться, что решающим является все же число три. Оно делает возможным союзы и противостояния, появление большинства и меньшинства, выборы шефа. В действительности здесь происходит переход от индивидуального к коллективному в строгом смысле слова. Кроме того, когда размеры группы увеличиваются и связи умножаются, у нее возникает необходимость в организации, коммуникационных каналах, уставах и правилах. Отношения между ее членами тогда становятся менее личными и непосредственными. Эти социальные формы хорошо известны. Тем не менее существенно, что Зиммель анализирует воздействие их демографии на совместную жизнь, идет ли речь о массах или об ассоциациях, в которые индивиды рекрутируются методом кооптации.

«Каждое отношение между людьми, — пишет он, — вносит та ким образом вклад в формирование общественного духа с того момента, когда воздействие этого отношения распространяется

оо множеству мельчайших каналов, а существовании которых неизвестно индивидуальному сознанию».

Последнее, я полагаю, не обязательно. С другой стороны, — надо ли напоминать об этом? — взаимодействия, из которых рождаются названные сети, носят ментальный характер. Они, как я полагаю, пускают в ход социальные представления, а принадлежащие этим последним понятия и образы фильтруют мотивы, желания, предпочтения, оставляя в силе только те, которыми можно обмениваться и которые можно разделять. Если вы хотите успешно общаться с кем-то, вам нужно выбрать жесты и придать смысл интересам, которые могут быть представлены в кон тексте, доступном вам обоим. Без этого диалога не получится и каждый останется замкнутым в своем собственном и некомму-ницируемом опыте, как турист, путешествующий по стране, языка которой он не знает. Эти представления подготавливают психические, экономические и т. п. содержания, гетерогенные и индивидуальные, к принятию коллективной формы.

«Как только эти содержания абсорбированы во взаимодействия индивидов, — пишет Зиммель, — они становятся социальными».

Представления позволяют мысленно опробовать тот оборот, который примут эти действия, предусматривать формы, которые нужно им придать, и предвосхищать их результаты. А также воображать весьма различные формы, как поступают урбанисты, чертящие план города, или революционеры, стремящиеся увидеть, как на земле наступает новое время. Изобильна архитектура воображаемых сетей общества, накладывающихся на сети реальные. В этом смысле общество является «моим представлением, но совершенно не так, как им является внешний мир, —

т. е. это представление основано на активности сознания».

Вы без труда допустите, что такие умственные конструкции могут иметь реальные продолжения. Прежде, чем вступать в ассоциацию с человеком или группой, мы должны представить себе эти возможные связи, предвосхитить, каким образом они будут завязаны и какого удовлетворения мы от них ожидаем. Точно так же, как прежде, чем посетить какой-нибудь город, мы составляем карту маршрутов и определяем, с какими местами мы хотим познакомиться. Некоторые кварталы на этой карте иногда становятся для нас столь же близкими, как кварталы нашего собственного города. Короче говоря, социальные формы, относятся ли они к

человеческим отношениям или к географии, существуют в представлениях в той же мере, что в действительности. Еще раз процитируем Зиммеля:

«Ужасающий конфликт между целым и частью разрешается для ума главным образом благодаря его способности представлять целое в его форме»⁴'

Мы не будем здесь рассматривать, как и почему это происходит. Важно, что образы и понятия, производимые в каждый момент в ходе более или менее беглых встреч, разговоров, споров, передачи слухов, имеют столь широкий резонанс. Тем больший, что создав эти образы и понятия, мы в состоянии их объективировать, давать жизнь во внешнем мире тому, что мы произвели в мире внутреннем. Следовательно,представления — это не столько продукты ума, имеющие социальные последствия, сколько социальные продукты, созданные умом и становящиеся, стало быть, реальными.

«Объективация духа, — подчеркивает Зиммель, — обеспечивает форму, которая делает возможными сохранение и аккумуляцию продуктов умственной работы: из всех исторических категорий человечества эта объективация имеет наиболее далеко идущее влияние Ибо она превращает в исторический факт то, что столь сомнительно с биологической точки зрения — передачу наследственности. Если способность быть не только потомком, но и нас ледником выражает превосходство человека над животным, объ ективация духа в словах и творениях, организациях и традициях является базой этого различия, благодаря которому человек овла девает своим собственным или даже вообще любым миром»⁴²

Влияние представлений, выработанных в ходе этого медленного процесса, велико, поскольку их не отличают более от мира коллективного опыта, который их реифицирует. Проникая во все взаимодействия и социальные круги, они становятся генетическим кодом — я позволяю себе эту аналогию, которую прошу мне простить, — исходя из следующих соотношений. Все происходит так, как будто находящаяся в обращении ментальная масса формирует ценности, поведение, языки, личные качества и собирает их в единое целое, каждая ячейка которого поддерживает и дополняет другую. Целое, реальность которого начинает походить на его образ, и именно поэтому люди овладевают им.

Нелегко «вычислить» Зиммеля. Никогда не удается поймать его на слове, настолько он щедр на нюансы и оговорки. Его концепция общества и социологии не поддается анализу, который стремится к законченности. Я полагаю, что дал сжатое изложение этой концепции, корректирующее ее в некоторых пунктах Тем не менее, мне кажется, что оно передает наиболее существенное и учитывает противопоставление молекулярного и молярного (физики употребили бы понятие поля) измерений, которое является принципом концепции. Принцип, который сводит к совсем немногому столь часто упоминаемый антагонизм между индивидуализмом и коллективность (или, если угодно, холизмом). Представление о таком антагонизме маскирует реальные проблемы, которые как в науках о человеке, так и а науках о природе, касаются отношений между микроскопическими взаимодействиями, происходящими на основе спонтанных движений, и более сложными и более реифициро ванны ми конфигурациями. Чтобы подойти к этим взаимодействиям, надо перевернуть иерархию фактов в социальных науках, которые начали «с государств и профсоюзов, духовенства, семейных структур, природы корпораций и фабрик формирования классов и промышленного разделения труда — все это, равно как главные органы и аналогичные системы кажутся конституирующими общество и, следовательно, формирующими область науки, которая им занимается».

Во всяком случае так я понимаю Зиммеля.

В итоге для меня приобретает смысл образ общества, состоящего из двух подразделений — одно охвачено сетями, которые, соединяя индивидов, постоянно создаются и разрушаются ими; второе принадлежит представлениям, которые индивиды разделяют, формируя тем самым свою общую реальность. Добавлю, что этих понятий достаточно, чтобы описать в общем виде большую часть взаимодействий, особенно тех, которые осуществляются в повседневной жизни Но, на мой взгляд, они более всего соответствуют нашему деиндустриализованному, или, как говорят, постиндустриальному обществу. В этом обществе институты, относительно умиротворенные и кодифицировавшие принцип солидарности в сферах здравоохранения, образования и даже труда, отныне действуют на расстоянии. Администрация и армия, эти бюрократические монстры, покинули повседневный пейзаж. Они стремятся придать своему присутствию нейтральный характер и действовать безболезненно. Они сливаются и растворяются в сфере техники, так что их специфика привлекает все меньше внимания. Сама церковь, некогда вездесущая в гуле

своих церемоний, с толпами своих служителей и верующих, отступает, стушевывается и буквально становится закрытой. Когда один и тот же священник служит мессу в нескольких приходах, он уже совсем не кюре, но служитель, столь же мало амбициозный, сколь его религия. Представителей этих институтов больше не отличают по одежде, языку и еще меньше — по нравам (каким образом узнать военного в штатном костюме, священника, который больше не носит сутану') — они как бы исчезли из повседневной жизни, покинули театр общества.

В чем же состоит тогда эмпирическая социальная жизнь? В повседневных контактах, в круговороте людей, которые передвигаются с места на место, работают, сталкиваются друг с другом, едят чаще не дома, обмениваются словами и новостями, контактируют по минителнД толпятся в универмагах и в общественном транспорте, потопами наводняют места туризма, в этом круговороте столь же легко разрываются, сколь возникают внебрачные связи мужчин и женщин. Во всем, что развертывается m statu nascendi, проявляет себя общество. Общественное соединяется здесь с частным и каждый человек одновременно поглощается коллективными сетями и избегает их, утверждает себя как индивид. Где кончается индивид, где начинается общество — таков вечный вопрос. И вот современный ответ на него, общество су ществует там, где реален индивид.

Такое понимание, наконец, оправдывает психологическое объяснение социальных феноменов. Оно исключает абсолюты, которые замораживают взаимодействие индивидов и навязывают им внешние цели. Зиммель не проявляет большой ностальгии по первоначальному обществу, будь то аутентичная община или монолитное общество по Дюркгейму. Не больше он полагается и на перспективу рационального или социалистического общества, как бы ни проявлялись такого рода тенденции как в обществах прошлого, так и в нашем. Имеют значение лишь приливы и отливы социальных форм, беспокойная подвижность истории.

Зиммель так описывает ее со всей тщательно проработанной своеобразной подлинностью, отличающей его автобиографию:

«Присущее современной истории растворение в потоке вещей, в исторической мобильности и в психологической реальности всего субстанциального, абсолютного и вечного мне кажется, защищено

³ Компьютерная система передачи информации абонентам: своего рода телевизионное справочное бюро — прим, пер

от угрозы несостоятельного субъективизма и скептицизма, если субстанциальные затвердевшие ценности заменяются живой взаимной активностью индивидов, в свою очередь подверженной растворению в перспективе бесконечности».

При ближайшем рассмотрении эта подвижная относительность межиндивидных действий одновременно поддерживает индивидов в состоянии субъектов и объектов общества. Они всегда присутствуют со своим пережитым опытом, верованиями и сердечной раной, нанесенной им эфемерностью бытия, ибо ничто окончательно не заживает, не превращается в надолго затвердевшую субстанцию. Именно это объясняет, с исторической точки зрения, выбор Зиммеля в пользу психологии. Мне нет нужды оправдывать его, как ранее Дюркгейма и Вебера, поскольку он сам позаботился об этом. И еще меньше — искать для него, подобно мно-

"46 -

гим авторам, извинении, чтобы допустить его в число отпрв-основателей социологии. Если они считают необходимым ампутировать самые живые стороны его мысли и тем самым ампутировать самих себя, я не последую их примеру.

В этом плане творчество Зиммеля сохраняет неоспоримое своеобразие. Несомненно, его можно понять путем знакомства с весьма большим числом разрозненных и эмоциональных произведений, часто коротких и резких. Но мы ограничимся лишь одним, открывающим путь к пониманию главного: «Философией денег*. Исходя из характера экономики, мотором и символом которой являются деньги, Зиммель позволяет увидеть культуру, делающую такую экономику возможной. Редко загадка связей между формирующими эпоху — точнее, налгу эпоху — материальными и интеллектуальными силами была исследована с такой энергией. Я не знаю ни одной социологической работы, которая шла бы так далеко и одновременно в нескольких направлениях, при этом полностью сохраняя подобную строгость метода. Анализ, осуществленный Зиммелем, дает мне случай настаивать на когнитивном и ментальном аспекте социальных феноменов, о чем очень мало говорилось до сих пор.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ ДЕНЬГИ КАК СТРАСТЬ И КАК ПРЕДСТАВЛЕНИЕ