Деньги — родина безродных

Бросим взгляд несколько сверху. Если ментальная тенденция трансформировать деньги в их собственную цель укореняется в обществе, необходимо предположить, что какая-то особая социальная категория более, чем другие, способна ее реализовать'. При каких условиях? Прежде всего, эта категория должна находиться на некоторой дистанции по отношению к ценностям и благам коллектива, проявлять безразличие по отношению к его судьбе. Далее, ей должно быть отмерено время, и она должна жить под

угрозой постоянного ультиматума. Лишь такие люди вынуждены укоротить телеологическую цепь и цепляться за настоящее. Понятие опасности влечет за собой понятие срочности и акцентирует необходимость относиться к каждому средству как к цели, ибо эта цепь может в любой момент быть разорвана несчастьем, идущим извне — войной, преследованием. Если эти люди стремятся затратить как можно меньше усилий, то это происходит не от лени и не из соображений экономии, но потому что сроки их действия ограничены и ненадежны. Для них больше, чем для какой-либо иной категории, деньги представляют упущенное или выигранное время.

Зиммель знает это и выдвигает забавное, хотя и логичное, предположение. Первый пункт очевиден: основа великих инноваций в рассматриваемой сфере заложена не капиталистами и не торговцами как таковыми. Повсюду существуют инородцы, еретики, обездоленные и преследуемые — люди, исключенные из общества из-за опасности, которую они представляют для общества, если не для всего человеческого рода. Поскольку им не дают участвовать в общественной жизни и обладать благами, землями, домами, их единственная занятие — посвятить себя всему, что в той или иной степени связано с торговлей. Никакая другая роль не позволяет им существовать и даже приобрести некоторое могущество. Лишь деньги могут дать это, и они хватаются за них как за спасательный круг. Или, как говорит Альберт Коэн в «Solal»: «Деньги — это крепость для нас, бедных изгнанников, бедных скитальцев».

Итак, вполне естественно, что эти категории индивидов считают погоню за барышом ценностью, превосходящей все другие. Именно из-за трудностей, с которыми они сталкиваются, они вынуждены заботливо культивировать свою способность к торговле и манипулированию деньгами подобно тому, как ремесленник — манипулированию своими инструментами. Они более прилежны, чем честные люди, которые могут преследовать их, а также более осторожны. Если презрение или обычай запрещают иметь с ними дружеские, профессиональные или сексуальные отношения, нужда в деньгах заставляет не обращать на это внимания и часто посещать тех, у кого есть деньги или кто имеет талант добывать их. Так поступали короли, князья и церковные иерархи, часто посещавшие банкиров.

«Более того, — пишет Зиммель, — люди, выпрашивающие деньги, обычно испытывают в них отчаянную нужду и готовы контак

тировать с людьми, которых обычно презирают, и посещать для этого тайные места, которые обычно избегают».

Добавьте к этому, что изгнанные, преследуемые или обездоленные приговорены к постоянной миграции и готовы сменить место жительства в любой момент — циркулировать. Эта навязанная им мобильность устанавливает некоторое сходство между ними и мобильными деньгами Первые перемещают вторые, вовлеченные в водоворот обмена, при котором легче избежать вмешательства и контроля. Как не создаться впечатлению, что все предлоги хороши для различных групп мигрантов, чтобы избежать обязанностей, существующих в местах, где они живут, и заключить союз между собой против остального мира? По крайней мере по одному пункту в ходе истории достигнута ясность: освобожденные римские рабы, французские гугеноты, турецкие армяне, английские квакеры, парсы в Индии, голландские протестанты — не говоря уже о многих американских иммигрантах — поставили свою изобретательность на службу финансам и, в свою очередь, сделали финансы изобретательными. Между XVI и XVII вв. иностранцы и еретики преобладают среди банкиров, крупных купцов, промышленников. Капиталистические предприятия

принадлежат прежде всего им.

Взамен можно предположить, что деньги сохраняют и увеличивают количество таких маргинальных меньшинств. Они побуждаемы практиковать методы и отношения, обеспечивающие их процветание при условии, что они останутся чужаками. Следствие, в свою очередь, становится причиной. Отсюда — недоверие и страх коренных жителей по отношению к ним. Страх перед их нежелательным присутствием; страх и перед их отсутствием, т. к. они не могут интегрироваться. Боятся лишиться этих чужаков, выполняющих функции, которые большинство презирает, когда они не запрещены им как ростовщичество христианам. А кроме того, общность нуждается в них, чтобы закрыться и одновременно открыться. Закрыться, потому что люди объединяются лишь против других людей; открыться, ибо при посредничестве этих чужаков общность может испробовать экзотические продукты или методы. Они добились успеха? Теперь они обречены на прочную ненависть, которая под видом превосходства скрывает чувство неполноценности. Не важно, направляется ли она против главных финансовых домов, принадлежащих с XVI в. еретикам, или против плутократии или мультинациональных корпораций в наши дни. Достаточно вообразить деньги, напомнить

об объеме коммерческих дел для того, чтобы распространилось противостояние апатридов и националов, финансовых гномов и промышленных производителей, крупных и мелких. В свете этого социального представления «крупные располагают всеми деньгами, они часто банкиры, они всегда жирные»'.

Таков фантасмагорический сюжет представлений, который, согласно Пьеру Бирнбому, согласуется у нас с отсутствием интереса к финансовым профессиям и отвращением, с которым мы смотрим на банкира, исполняющего, например, функции депутата. Как будто эта профессия заслуживает меньше уважения, чем профессии врача или журналиста. Поскольку в коллективном воображении банкиры — преемники ростовщиков, они наследуют и их негативные черты. За предоставляемый ими кредит, они берут слишком дорого, капиталы, которыми они манипулируют, имеют сомнительное происхождение. Банки связаны между собой, принадлежа к некоей иностранной сети, и отсюда подспудное представление о широком заговоре, направленном на обращение богатства за границей. Деньги не имеют родины, и они не связаны с конкретной работой, поскольку деньги не работают. Лишь время работает на деньги, и этот дьявольский трюк в руках банкиров.

Среди изгоев, я не упомянул о евреях. Считается, что они сконцентрировали на себе все негативные чувства и образы в этой сфере'⁰. Они дорого заплатили за привилегию быть исключенными, которая является самой болезненной раной постороннего. Маркс говорил о том, что держит ее открытой: «Каков мирской культ еврея? Торговля. Кто его мирской бог? Деньги. Хорошо! Эмансипация от торговли и денег, то есть от практического, реального иудаизма, была бы самоэмансипацией нашего времени»'. Зим-мель также не забывает о них, чтобы подкрепить свою гипотезу. Но он говорит об этом глухим голосом, сдержанно, с застенчивостью того, кто не хочет выглядеть говорящим о себе и о том, что его непосредственно касается. Как если бы он мог заживить эту рану. И тот и другой подтверждают правоту философа Людвига Витгенштейна: трудно размышлять о роли евреев «в истории европейских народов со всей тщательностью, которой в действительности заслуживал бы их вклад в европейские события, потому что они воспринимаются как род недуга и аномалия в этой истории; а никто охотно не ставит болезнь и нормальную жизнь на одну доску, и никто охотно не говорит о болезни как о чем-то равном здоровым (пусть даже и болезненным) процессам в организме»⁷⁷.

Да, история — это история здоровых, а не больных людей. С интересующей нас здесь точки зрения, отвращение к евреям — это, однако, один из аспектов отвращения к посторонним, расплата за то, что они необходимы для монетарных отношений. С ними можно иметь безличные отношения, что желательно при финансовых операциях, где надо избегать иметь дело с друзьями или недругами.

«В первом случае, — пишет Зиммель, — индифферентная объек тивность монетарных взаимодействий вступает в непереноси мое противоречие с личным характером отношений; в другом случае те же условия предоставляют широкое поле для враждебных намерений, поскольку наши предыдущие законы, принятые в монетарной экономике, никогда не были достаточно точными, чтобы надежно исключить злой умысел. Партнерство, желателъ ное для финансовых взаимодействии — о которых совершенно верно говорят, что дело есть дело — это партнерство с совершенно безразличным нам человеком, который не выступает ни за нас, ни против нас»⁷*.

Не о культе ли денег говорит библейская заповедь: «Будьте безразличны друг к другу, как к самим себе»? Это единственная заповедь, совместимая с расчетом и деловой стратегией. Лабрюйер довольно сухо провозглашает ее в своей книге «Характеры или нравы нашего века»: «Такие люди не являются ни родителями, ни друзьями, ни гражданами, ни христианами, ни, возможно, людьми: у них есть деньги». К качествам чужака Зиммель добавляет расточительность, пресыщенный цинизм, бедность, считающуюся добродетелью, т. е. аскетизм. Соединенные вместе, эти качества породили культуру денег, на которую иадо бы наклеить этикетку, чтобы быть уверенным, сколько она стоит. По крайней мере в одном мы уверены: в Европе эти разнообразные меньшинства были движущей силой перманентной революции в экономических устоях.

Эта гипотеза заставляет меня вспомнить другую, ей созвучную. Вы знаете, что Фрейд связывал деньги с анальной эротикой. Так же как ребенок удерживает свои испражнения для того, чтобы испытать при дефекации более сильное анальное возбуждение, так и взрослый копит деньги для того, чтобы обеспечить себе более сильное психическое возбуждение. В этом причина экономного, упорядоченного, застывшего образа жизни тех, кто копит и бережет свою собственность. С помощью этого

объяснения становится ясно, почему в древнем Вавилоне золото называли «адским экскрементом», а ацтеки — «пометом богов». По мнению Ференци, деньги становятся для маленького ребенка синонимом чего-то непахнущего, высушенного до блеска. Говорят, что деньги не пахнут. Эти ассоциации и другие, вытекаю-

Of\

щие из них, остаются туманными. Самое важное в гипотезе Фрейда — это то, что он, говоря о деньгах, назвал в качестве типичных — накопительство и скаредность. Деньги не существуют как машина или дом. Это не вещь, но представление о сумме операций между дебетом и авуарами. Их можно приобрести, но нельзя слишком долго «копить». Некоторая неясность сохраняется в соотношении между деньгами и собственностью, между субстанцией и функциями, диктуемыми законами монетарной экономики.

И вот к чему я подвожу читателя: поскольку деньги представляют собой огромную массу и затрагивают большое количество людей, мне кажется предпочтительным рассматривать их, исходя из коллективной, а не индивидуальной психологии. Первая, согласно Фрейду, определена следами, оставленными в культуре памятью об убийстве отца. Лишая сыновей нормальных способов получения удовлетворения и доступа к женщинам, отец вынуждает их тайно объединиться, а затем убить его. С этих пор сыновья утоляют чувство вины в ходе пиршеств и церемоний, из которых выходят очищенными и более сильными. В этой схеме деньги выступают в качестве движущей силы, которая позволяет братьям узнавать друг друга по печати и маскировать свою цель. Деньги определяют правила объединения и препятствуют раскрытию замышляемого заговора. Можно сравнить положение сыновей, угнетаемых отцом, с положением изгоев, описанных Зим-мелем, которым запрещено участвовать в деятельности и удовольствиях среды, в которой они живут. Им не только отказывают в доступе к власти и профессиям, но и в контактах с местными женщинами. Можно предположить, что они объединяются для ведения более или менее благовидных финансовых и торговых дел. Подозрение о заговоре возникает всякий раз, когда в деле замешаны деньги, и их добывают необычным способом люди, «не такие как все*. Реакция тех, кто обвиняет и преследует, их удобна, приносит удовлетворение и даже убедительна. Это чувство старо как мир, и именно так в конечном счете ведут себя люди по отношению к магическим силам. Для иллюстрации возьмем отрывок из «Толкования сновидений» Фрейда, где он рассказывает о сне, в котором молодой пациентке будто бы зал-

решено обращаться к нему. Она напоминает о якобы данном ей обещании лечить ее бесплатно, и психоаналитик отвечает ей во сне: «Я совсем не сумел проявить осторожность в денежных делах». Это напоминает формулу взаимодействия денег, приведенную выше. Но в действительности брат пациентки обвинил Фрейда в скаредности. Не претендуя на комментарий, я связываю эти обвинения и приставания из-за денег с профессией, которая была тогда новой и презираемой.

В той мере, в какой деньги образуют общность и опору для такой коалиции братьев, они позволяют им самоидентифицироваться. Это объясняет доверие, которым они пользуются, и веру в успех действия. Но это отождествление одних с другими и со всей массой исключает любовь, особенно гомосексуальную. Индифферентность по отношению к тем, с кем поддерживаются денежные отношения, является другой стороной торможения эротического импульса. Поскольку эту любовь нельзя разделить и направить на себе подобных, она обращается на самого себя и усиливает нарциссизм каждого. Любовь к себе, таким образом, усиливает эго сыновей до того момента, когда они начинают чувствовать свое всемогущество. Здесь у меня возникает одно сомнение. Не является ли эта избыточная любовь к себе в то же самое время также доведенной до крайности ненавистью, направленной на отца? Таковы два пути осуществления долго вынашиваемой мести. Я упоминаю их для того, чтобы прояснить поведение маргинальных категорий, о которых я говорил ранее. Для них также владение деньгами и делание денег — это выражение враждебности по отношению к тем, кто их изгоняет и унижает. То, что страдания других доставляют удовольствие — это, очевидно, особое и достойное осуждения чувство. И тем не менее это ясное и точное чувство, которое можно удовлетворить. Его удовлетворяют, подвергая страданиям своих преследователей, лишая их богатств и не выставляя при этом напоказ свои. Потому что удовлетворение нажитым определяется только соотношением его с тем, что потерял другой. Знаменитый Шейлок демонстрирует, насколько ненависть оттачивает любовь и вожделение к деньгам. И насколько велико удовольствие дразнить и заставлять страдать ненавистных людей, успокаивая собственную рану — немцы называют это «Schadenfreude». Она питается любовью к своей собственной ненависти и ощущается также теми, кто является ее мишенью.

" Schadenfreude (нем.) — злорадство — прим пер.

Страх, как и насилие " по отношению ко всему, что касается власти денег, даже не имеющие объективной причины, выражают определенную психологическую реальность. В заключение необходимо указать на это коллективное явление, чтобы объяснить аспекты поведения, пробуждаемые деньгами. В деньгах можно увидеть некоего заменителя матери, содействующей объединению сыновей про'шв отца, который является их и ее тираном. Отсюда и обаяние тайны денег — великана, с которого взыскивается за низость и разрушительный характер его постоянно меняющихся правил. Как если бы задуманное убийство еще не было совершено или закончено. Это объяснило бы менталитет заговора⁸³, который столь распространен в нашем обществе человеческих и денежных масс.

Параноидальные реакции также становятся понятными, если представить себе, что эти признаки имеют отношение к деньгам. Может показаться неуместным назвать психопатологическим образ действий коллективов. Остается лишь указать на аналогию с аномальным поведением. Разумеется, трудно идти дальше этих замечаний. Кажется удивительной возможность сближения по ряду пунктов двух гипотез — социологической и психоаналитической. Или скорее это совсем не удивительно и само психоаналитическое движение является подтверждением социологической гипотезы. Признаем в нем одно из тех меньшинств, которым отказано в нормальных ресурсах и возможности участвовать в общественных институтах. Тогда становится понятным, почему оно оправдало роль денег в сфере лечения, где они были опозорены, — вплоть до того, что они стали его эмблемой. Вы знаете, сколько об этом говорят и весьма редко — в льстивых выражениях. Но я не помышляю о том, чтобы дать исчерпывающую интерпретацию, и на этом заканчиваю свой очерк.

Зиммель принадлежит своему времени. Его великая идея — почему и для кого деньги превратились в свою собственную цель? — стимулировала много других. Поразительно, сколь немногие его современники, включая Вебера, признавали это. Но правда, как заметил глубокомысленный Джонсон, никто не любит быть чем-либо обязанным своим современникам. Так примем эти нравы, к сожалению распространенные в человеческом племени, и продолжим расширять горизонт, открытый этой идеей.