Плач по богеме

Даниел Белл любит представлять себя социальным консерватором и эконо­мическим либералом. На мой взгляд, его мысли оказались во многом про­роческими и оказали значительное влияние на мои собственные теории. Его книга "Постиндустриальное общество" дала емкое определение наше­му времени, сохраняющее свою актуальность и сегодня". В своих гарвард­ских лекциях он предвидел, что кофейни и богемные анклавы вокруг Гар­вард-сквер превратятся в места встречи и обмена практическими идеями в сфере новых технологий, бизнес-планами и интеллектуальными наработка­ми. Но Белл также выражал серьезную обеспокоенность по поводу богемности. В своей замечательной книге "Культурные противоречия капитализма" он неоднократно атакует такие богемные ценности, как открытость и эклек­тизм, которые, на его взгляд, представляют собой не что иное, как замаски­рованный эгоизм:

Современную культуру отличает широкая свобода шарить в мировых за­пасах и поглощать все возможные стили. Подобная свобода основывается на том факте, что основополагающими принципами современной культу­ры являются самовыражение и трансформация собственного "я" с целью самореализации¹².

Заметьте, что "я" взято в иронические кавычки, как бы превращающие его в сомнительное изобретение. Согласно Беллу, представители современ­ной богемы страдают не только от нарциссизма¹³, но и от ребячества и нео­ригинальности. Их образ жизни он называл "поп-гедонизмом".

тельностью и потакание жизненным импульсам под лозунгом освобождения. Претендуя на критику буржуазного ханжества, она просто выставила напоказ то, что либеральные родители предпочитали скрывать. При всех своих претензиях на новизну и дерзость, она стала всего лишь более грубым и шумным — грохот рок-музыки плюс электронная эхо-камера СМИ — ва­риантом полувековой давности богемных шалостей Гринвич-Виллидж. Это была не столько контркультура, сколько контрафакт-культура¹⁴.

Хуже того, капитализм сам навлек ее на себя:

Вскоре "образ жизни" сменил работу в качестве источника удовлетворения и критерия правильного поведения... В последние пятьдесят лет размывание религиозной этики и повышение доходов привели к тому, что инициатива общественных преобразовании перешла к культуре, а экономика перестро­илась на удовлетворение этих новых потребностей (курсив автора)'³.

Неужели это так уж плохо? Разве смысл рыночной экономики не состо­ит в удовлетворении наших потребностей? Белл утверждает, что это плохо, потому что именно экономика обеспечивает все другие виды деятельности, а если ее этические принципы подорваны, экономика не будет работать:

Когда протестантская этика перестала быть основой буржуазного обще­ства, остался только гедонизм, а капиталистическая система утратила свою трансцендентальную этику... Культурным, если не моральным, обос­нованием капитализма стал гедонизм, концепция удовольствия как обра­за жизни¹⁶.

Крупный недостаток такого подхода заключается в разделении работы и жизни, или экономики и культуры, на независимые друг от друга сферы с раз­личающимися системами ценностей, которые могут взаимодействовать толь­ко определенным образом — например, сначала работа, а потом, в свободное время — жизнь. О возможности синтеза богемной и протестантской этик, как о выходе за их пределы, речь вообще не идет. Впечатление такое, что необхо­дим едва ли не карантин, чтобы богемные псевдоконцепции "образа жизни" и "собственного я" не получили дальнейшего распространения — иначе нам всем несдобровать!

Синтез в облегченном варианте

Так называемая контркультура (1960-х) представляла собой крестовый по­ход детей, направленный на стирание границ между фантазией и действи-

Здесь на сцену выходят бобо. В своем мастерски написанном и подчас за­хватывающем бестселлере "Бобо в раю" Дэвид Брукс уловил искомый син­тез и даже наделил его воплощение удобным прозвищем. Бобо, разумеется, значит буржуазно-богемный¹⁷. Опираясь, как и я, на классическую типоло­гию Граньи. Брукс рисует картину слияния двух групп в новый класс.

Прежде не составляло особого труда различить между собой буржуазный мир капитализма и богемный мир контркультуры. Буржуазия работала в корпорациях, носила серое и посещала церковь. Богемой считались худож­ники и интеллектуалы. Богема воспевала либеральные ценности 1960-х, а типичными буржуа выступали предприимчивые яппи 1980-х. Но сейчас богемное смешалось с буржуазным... Трудно отличить профессора с чаш­кой эспрессо от банкира с кружкой капуччино¹⁸.

Брукс также замечает в новом бобо-мире такие факторы, как подъем ме-ритократической этики и разнообразия. Большой раздел его книги посвя­щен описанию того, как после Второй мировой войны преобладание пред­ставителей белых высших классов в университетах Лиги плюща сменилось смешением различных рас и уровней благосостояния. Однако книгу в це­лом лучше воспринимать как социальную сатиру. Брукс предлагает нам по­дробную экскурсию по образу жизни и потребительским привычкам ново­го класса. Например, бобо покупают продукты в дорогих гастрономах типа Fresh Fields, Whole Foods или Bread and Circus, мебель — в Pottery Barn и Restoration Hardware, а одежду — в магазинах Banana Republic и J. Crew (а в случае более продвинутых или богатых, Gucci и Helmut Lang).

Подобные потребительские приключения в книге Брукса описаны едко и забавно. Прочитав книгу, я начал регулярно обращать внимание на "кар­тинки из жизни бобо". Например, одной летней ночью 2001 года я ужинал в стильном ресторане в престижном районе Питтсбурга Шейдисайд. Ресто­ран находится в заново отделанном старом здании; его интерьер представ­ляет собой эклектичную смесь антикварной мебели, находок из магазина уцененных товаров и постмодернистских деталей. Мы с моим собеседни­ком оказались в числе последних посетителей. Мы сидели с десертами и капуччино на террасе, когда к столику подошла одетая во все черное офи­циантка и спросила: "Вам не помешал шум изнутри?" Мы не обратили внимания на шум, но, посмотрев внутрь через большое стеклянное окно, увидели, как владелица ресторана отчитывает персонал. Могло показаться, что она недовольна качеством уборки. Официантка пояснила: "У нас здесь порядки богемные. Она расстроена, что стулья вокруг столов подобраны в тон". Я спросил у официантки, читала ли она "Бобо в раю". Она не читала, но слышала о книге и поняла, к чему я клоню. "У нас как раз все именно так, — сказала она, — люди дорого платят, чтобы поесть в необычном месте с разномастными стульями".

Дэвид Брукс правильно уловил многое, но многое и упустил. Например, его бобо относятся к поколению "бэби-бумеров". Они находятся на передо­вой жизни. Они покупают модные вещи, едят в ресторанах, бегают трусцой и ходят в тренажерный зал в надежде оставаться моложавыми, интересны­ми и альтернативными. Соответственно, они выглядят как буржуазия в на­рядах богемы. Переметнувшись на сторону буржуазии, они работают в бан­ках и преподают в университетах, таская за собой неуместный багаж своей богемной юности и порождая странные социальные явления, которые мы сегодня наблюдаем. Но синтез богемы и буржуазии не ограничивается ни поколением бумеров, ни следующим Поколением Как-там-его с татуиров­ками и пирсингом.

К тому же этот синтез нельзя отнести исключительно к потреблению и образу жизни. Брукс упустил важность глубинных экономических измене­ний, которые сформировали его бобо и вообще сделали их возможными. Следуя за ними на работу, он в основном фокусируется на внешних призна­ках новых условий труда, не замечая, что для тех, кто на себе переживает этот синтез, профессиональная деятельность фундаментально изменилась и но форме, и по содержанию.

Брукс добавил мрачное послесловие к книге "Бобо в раю", опубликовав в апреле 2001 года статью под названием "Организационные детки" в жур­нале Atlantic Monthly¹⁹. Чтобы посмотреть, каких детей воспитывают бобо, он побывал в гостях у студентов Принстонского университета и пришел к выводу, что они — мрачные трудоголики, одержимые карьеристы и конфор­мисты по отношению к любой власти, которая поможет им продвинуться, что возвращает нас в 1950-е, к "организационному человеку" Уайта. Подо­плека здесь тонкая, но однозначная: сумасшедшие 1960-е остались позади, пора заняться делами. Единственное различие в том, что внутри эти дети еще более мертвы, чем бизнесмены старого образца. Они не только не уме­ют веселиться — у них нет возвышающего чувства предназначения или при­звания свыше; их интересует только личный успех ради него самого — или самого себя. "У этих ребят, — пишет Брукс, — нет понятия о характере и до­стоинстве; они выросли в стране, которая забыла язык греха и воспитания личности в своей бешеной погоней за счастьем и успехом"²". Вот она, обрат­ная — темная — сторона луны: если 1960-е и оставили после себя наследие, его нельзя назвать хорошим.

Мне трудно представить, как Брукс пришел к таким выводам. Может быть, он ушел от студентов слишком рано и не посмотрел, чем они занима­ются по ночам. Может быть, ему следовало посетить Карнеги-Меллон и по­общаться с нашими студентами. Например, мои студенты утверждают, что они много работают и веселятся вовсю. Они не видят противоречия между организованностью, дисциплиной и удовольствием от жизни: они попросту отражают креативный этос. Или, возможно, Брукс, как и его предшествен­ники, просто хочет донести свою консервативную идею: богемность — это дитя 1960-х, заурядное неродное дитя без особых способностей; жаль, что мы его впустили в дом, поскольку все, что принес с собой подобный син­тез — это душевная пустота²¹.