Книга шестая

Раз философы - это люди, способные постичь то, что вечно тождественносамому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая средимножества разнообразных вещей, и потому они уже не философы, тоспрашивается, кому из них следует руководить государством?... А чем лучше слепых те, кто по существу лишен знания сущности любой вещии у кого в душе нет отчетливого ее образа? Они не способны, подобнохудожникам, усматривать высшую истину и, не теряя ее из виду, постоянновоспроизводить ее со всевозможной тщательностью, и потому им не дано, когдаэто требуется, устанавливать здесь новые законы о красоте, справедливости иблаге или уберечь уже существующие. Относительно природы философов нам надо согласиться, что их страстновлечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемоевозникновением и уничтожением бытие.... И надо сказать, что они стремятся ко всему бытию в целом, не упуская извиду, насколько это от них зависит, ни одной его части, ни малой, нибольшой, ни менее, ни более ценной... Посмотри вслед за этим, необходимо ли людям, которые должны статьтакими, как мы говорим, иметь, кроме того, иметь в своем характере...правдивость, решительное неприятие какой бы то ни было лжи, ненависть к нейи любовь к истине. Когда же хочешь отличить философский характер от нефилософского, надообращать внимание еще вот на что... мелочность - злейший враг души, которойпредназначено вечно стремиться к божественному и человеческому в ихцелокупности.... Если ему свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взоромцелокупного времени и бытия, думаешь ли ты, что для такого человека многозначит человеческая жизнь?... Значит, такой человек и смерть не будет считать чем-то ужасным?... А робкой и неблагородной натуре подлинная философия, видимо,недоступна. Значит, кроме всего прочего требуется и соразмерность, и прирожденнаятонкость ума, своеобразие которого делало бы человека восприимчивым к идеевсего сущего. Тут вступил в разговор Адимант: - Против этого-то, Сократ, никто не нашелся бы, что тебе возразить. Новедь всякий раз, когда ты рассуждаешь так, как теперь, твои слушателииспытывают примерно вот что: из-за непривычки задавать вопросы или отвечатьна них они думают, что рассуждение при каждом твоем вопросе лишь чуть-чутьуводит их в сторону, однако, когда эти "чуть-чуть" соберутся вместе, яснообнаруживается отклонение и противоречие с первоначальными утверждениями.Как в шашках сильный игрок в конце концов закрывает неумелому ход и тот незнает, куда ему податься, так и твои слушатели под конец оказываются втупике и им нечего сказать в этой своего рода игре, где вместо шашек служатслова. А по правде-то дело ничуть этим не решается. Я говорю, имея в видунаш случай: ведь сейчас всякий признается, что по каждому заданному тобойвопросу он не в состоянии тебе противоречить. Стоило бы, однако, взглянуть,как с этим обстоит на деле: ведь кто устремился к философии не с цельюобразования, как это бывает, когда в молодости коснутся ее, а потом бросают,но, напротив, потратил на нее много времени, те большей частью становятсяочень странными, чтобы не сказать совсем негодными, и даже лучшие из них подвлиянием занятия, которое ты так расхваливаешь, все же делаются бесполезнымидля государства. Сократ: - По отношению к государству положение самых порядочных людей настолькотяжелое, что ничего не может быть хуже...."Ты верно говоришь, что для большинства бесполезны люди, выдающиесяв философии". Но в бесполезности этой вели ему винить тех, кто не находит имникакого применения, а не этих выдающихся людей. Ведь неестественно, чтобыкормчий просил матросов подчиняться ему или чтобы мудрецы обивали порогибогачей... Естественно как раз обратное: будь то богач или бедняк, но, еслион заболел, ему необходимо обратиться к врачам; а всякий, кто нуждается вподчинении, должен обратиться к тому, кто способен править. По таким причинам и в таких условиях нелегко наилучшему занятию быть вчести у занимающихся как раз противоположным. Всего больше и сильнее обязанафилософия своей дурной славой тем, кто заявляет, что это их дело -заниматься подобными вещами. - Так разве не будет уместно сказать в защиту нашего взгляда, чточеловек, имеющий прирожденную склонность к знанию, изо всех сил устремляетсяк подлинному бытию? Он не останавливается на множестве вещей, лишь кажущихсясуществующими, но непрестанно идет вперед, и страсть его не утихает до техпор, пока он не коснется самого существа каждой вещи тем в своей душе, чемуподобает касаться таких вещей, а подобает это родственному им началу.Сблизившись посредством него и соединившись с подлинным бытием, породив ум иистину, он будет и познавать, и по истине жить, и питаться, и лишь такимобразом избавится от бремени, но раньше - никак. Да, надо присмотреться к порче такой натуры, к тому, как она гибнет умногих, а у кого хоть что-нибудь от нее остается, тех считают пусть недурными, но все же бесполезными. Затем надо рассмотреть свойства тех, кто имподражает и берется за их дело, - у таких натур много бывает промахов, таккак они недостойны заниматься философией и это им не под силу; из-за них-тои закрепилась за философией и за всеми философами повсюду та слава, окоторой ты говоришь. - О какой порче ты упомянул?... - Таких людей мало, но зато посмотри, как много существует для нихчрезвычайно пагубного. Относительно всякого семени или зародыша растения или животного мызнаем, что, лишенные подобающего им питания, климата и места, они тем большетеряют в своих свойствах, чем мощнее они сами: ведь плохое болеепротивоположно хорошему, чем нехорошему.... Есть ведь разумное основание в том, что при чуждом ей питании самаясовершенная природа становится хуже, чем посредственная. Так не скажем ли мы, Адимант, точно так же, что и самые одаренные душипри плохом воспитании становятся особенно плохими? Или ты думаешь, чтовеликие преступления и крайняя испорченность бывают следствиемпосредственности, а не того, что пылкая натура испорчена воспитанием? Новедь слабые натуры никогда не будут причиной ни великих благ, ни большихзол.... Если установленная нами природа философа получит надлежащую выучку, то,развиваясь, она непременно достигнет всяческой добродетели; но если онапосеяна и растет на неподобающей почве, то выйдет как раз наоборот, развечто придет ей на помощь кто-нибудь из богов. Или и ты считаешь, подобнобольшинству, будто лишь немногие молодые люди испорчены софистами - некимичастными мудрецами и только об этих молодых людях и стоит говорить? Каждое из этих частных лиц, взимающих плату (большинство называет ихсофистами...), преподает не что иное, как те же самые взгляды большинства имнения, выражаемые на собраниях, и называет это мудростью. Это все-равно,как если бы кто-нибудь, ухаживая за огромным и сильным зверем, изучил егонрав и желания, знал бы, с какой стороны к нему подойти, каким образом можноего трогать, и в какую пору и отчего он свирепеет или успокаивается, прикаких обстоятельствах привык издавать те или иные звуки и какие посторонниезвуки укрощают его либо приводят в ярость. Изучив все это путем обхождения сним и длительного навыка, тот человек называет это мудростью и, как бысоставив руководство, обращается к преподаванию, по правде сказать, не знаявзглядов большинства и его вожделений что в них прекрасно или постыдно,хорошо или дурно, справедливо или несправедливо, но обозначая перечисленноесоответственно мнениям этого огромного зверя: что тому приятно, он называетблагом, что тому тягостно - злом и не имеет никакого другого понятия обэтом, я но называет справедливым и прекрасным то, что необходимо. - А чем же отличается от него тот, кто мудростью считает уже то, что онподметил, что не нравится, а что нравится собранию большинства самыхразличных людей - будь то в живописи, музыке или даже в политике? Адействительно ли это хорошо или прекрасно - разве слышал ты когда-либо,чтобы кто-то из них отдавал себе в этом отчет и чтобы это не вызывало бысмеха?... Так вот, учитывая все это, припомни то, о чем говорили мы раньше:возможно ли, чтобы толпа допускала признавала существование красоты самой посебе, а не многих красивых вещей или самой сущности каждой вещи, а немножества отдельных вещей?... Следовательно, толпе не присуще быть философом.... И значит, те, кто занимается философией, неизбежно будут вызывать еепорицание. Как и порицание со стороны тех частных лиц, которые, общаясь с чернью,стремятся ей угодить. И вообще-то подобные натуры редкость, как мы утверждаем. К их числуотносятся и те люди, что причиняют величайшее зло государствам и частнымлицам, и те, что творят добро, если их влечет к нему; мелкая же натураникогда не совершит ничего великого ни для частных лиц, ни для государства.... Когда, таким образом, от философии отпадают те люди, которым всегобольше надлежит ею заниматься, она остается одинокой и незавершенной, а самиони ведут жизнь и не подобающую, и не истинную. К философии же, раз онаосиротела и лишилась тех, кто ей сродни, приступают уже другие лица, вовсеее недостойные. Они позорят ее и навлекают на нее упрек... Ведь иные людишки чуть увидят, что область эта опустела, а между темполна громких имен и показной пышности, тотчас же, словно те, кто спасаясьот тюрьмы, бежит в святилище, с радостью делают скачок от ремесла кфилософии - особенно те, кто половчее в своем ничтожнейшем дельце. Хотяфилософия находится в таком положении, однако сравнительно с любым другиммастерством она все же гораздо больше в чести, что и привлекает к ней многихлюдей, несовершенных по своей природе: тело у них покалечено ремеслом ипроизводством, да и души их сломлены и изнурены грубым трудом; ведь этонеизбежно. - Остается совсем малое число людей, Адимант, достойным образомобщающихся с философией: это либо тот, кто, подвергшись изгнанию, сохранилкак человек, получивший хорошее воспитание, благородство своей натуры...либо это человек великой души, родившийся в маленьком государстве: деламиэтого государства он презрительно пренебрежет.... О моем собственном случае- божественном знамении - не стоит и упоминать: такого, пожалуй, еще ни скем раньше не бывало. Все вошедшие в число этих немногих, отведав философии, узнали, какоеэто сладостное и блаженное достояние; они довольно видели безумиебольшинства, а также и то, что в государственных делах никто не совершает,можно сказать, ничего здравого и что там не найти себе союзника, чтобывместе с ним придти на помощь правому делу и уцелеть. Напротив, есличеловек, словно очутившись среди зверей, не пожелает сообща с ними творитьнесправедливость, ему не под силу будет управиться со всеми дикими своимипротивниками, и, прежде чем он успеет принести пользу государству или своимдрузьям, он погибнет без пользы и для себя, и для других. Учтя все это, онсохраняет спокойствие и делает свое дело, словно укрывшись за стеной изпыли, поднятой ураганом. Видя, что все остальные преисполнились беззакония,он доволен, если проживет здешнюю жизнь чистым от неправды и нечестивых дел,а при исходе жизни отойдет радостно и кротко, уповая на лучшее. - Значит, он отходит, достигнув немалого! - Однако все же не до конца достигнув того, что он мог, так какгосударственный строй был для него неподходящим. При подходящем строе он исам бы вырос и, сохранив все свое достояние, сберег бы также и общественное. Так вот насчет философии - из-за чего у нею такая дурная слава (а междутем это несправедливо), - по-моему, уже сказано достаточно, если у тебя нетдругих замечаний. - Я ничего не могу к этому добавить. Но какое из существующих теперьгосударственных устройств ты считаешь для нее подобающим? - Нет такого. На это-то я и сетую, что ни одно из нынешнихгосударственных устройств недостойно натуры философа. Такая натура при нихизвращается и теряет свой облик. Подобно тому как иноземные семена,пересаженные на чуждую им почву, теряют свою силу и приобретают свойстваместных растений, так и подобные натуры в настоящее время не осуществляютсвоих возможностей, приобретая чуждый им склад. - А что большинство людей не верит словам другого, это не диво. Ведь ониникогда не видали того, о чем мы сейчас говорим, для них все это какие-тофразы, умышленно подогнанные друг к другу, а не положения, вытекающие, каксейчас, само собой одно из другого. Да и не довелось им, мой милый, стать благодарными слушателямипрекрасных и благородных рассуждений, усердно и всеми средствамидоискивающихся истины ради познания и ничего общего не имеющих с чваннымипрепирательствами ради славы или из-за соперничества в судах и при личномобщении. Вот почему... ни государство, ни его строй, так же как и отдельныйчеловек, не станут никогда совершенными, пока не возникнет некаянеобходимость, которая заставит всех этих немногочисленных философов...принять на себя заботу о государстве, желают ли они того или нет... Между тем, Адимант, тому, кто действительно направил свою мысль набытие, уже недосуг смотреть вниз, на человеческую суету, и, борясь с людьми,преисполняться недоброжелательства и зависти. Видя и созерцая нечто стройноеи вечно тождественное, не творящее несправедливости и от нее не страдающее,полное порядка и смысла, он этому подражает и как можно более емууподобляется. Общаясь с божественным и упорядоченным, философ также становитсяупорядоченным и божественным, насколько это в человеческих силах. Оклеветатьже можно все на свете. Так вот, если у философа возникнет необходимость позаботиться о том,чтобы внести в частный и общественный быт людей то, что он усматриваетнаверху, и не ограничиваться собственным совершенствованием, думаешь ли ты,что из него выйдет плохой мастер по части рассудительности, справедливости ивсей вообще добродетели, полезной народу?...Никогда, ни в коем случае не будет процветать госу- дарство, еслиего не начертят художники по божественному образцу.... Взяв, словно доску, государство и нравы людей, они сперва бы очистилиох, что совсем не легко. Смешивая и сочетая качества людей, они создадут прообраз человека,определяемый тем, что уже Гомер назвал боговидным и богоподобным свойством,присущим людям.... И я думаю, кое-что они будут стирать, кое-что рисовать снова, пока несделают человеческие нравы, насколько это осуществимо, угодными богу....Ни для государства, ни для граждан не будет конца несчастьям, покавладыкой государства не станет племя философов или пока на деле неосуществится тот государственный строй, который мы словесно обрисовали. Осмелимся же сказать и то, что в качестве самых тщательных стражейследует ставить философов. Ты часто уже слышал: идея блага - вот это самое важное знание; черезнее становятся пригодными и полезными справедливость и все остальное....Идею эту мы недостаточно знаем. А коль скоро не знаем, то без нее, дажеесли у нас будет наибольшее количество сведений обо всем остальном, уверяютебя, ничто не послужит нам на пользу: это вроде того, как приобрести себекакую-нибудь вещь, не думая о благе, которое она принесет. Или ты думаешь,главное дело в том, чтобы приобрести побольше имущества, не думая о том,хорошее ли оно? Но ведь ты знаешь, что, по мнению большинства, благо состоит вудовольствии, а для людей более тонких - в понимании....... Оно естьпонимание того, что хорошо. Разве не ясно и это: в качестве справедливого и прекрасного многиевыбрали бы то, что кажется им таковым, хотя бы оно и не было им на самомделе, и соответственно действовали бы, приобретали и выражали бы своимнения; что же касается блага, здесь никто не довольствуется обладаниеммнимого, но все ищут подлинного блага, а мнимым всякий пренебрегает.... К благу стремится любая душа и ради него все совершает; онапредчувствует, что есть нечто такое, но ей трудно и не хватает сил понять, вчем же оно состоит. Мы считаем, что есть много красивых вещей, много благ и так далее, и мыразграничиваем их с помощью определения.... А также, что есть прекрасное само по себе и так далее в отношении всехвещей, хотя мы и признаем, что их много. А что такое каждая вещь, мы ужеобозначаем соответственно единой идеей, одной для каждой вещи.... И мы говорим, что те вещи можно видеть, но не мыслить, идеи же,напротив, можно мыслить, но не видеть. Какими бы зоркими и восприимчивыми к цвету не были у человека глаза, тыведь знаешь, он ничего не увидит и не различит цвета, если будетпользоваться своим зрением без наличия чего-то третьего... что ты называешьсветом....Чем будет благо в умопостигаемой области по отношению к уму иумопостигаемому, тем в области зримого будет Солнце по отношению к зрению изрительно воспринимаемым вещам.... Ты знаешь, когда напрягаются, чтобы разглядеть предметы, озаренныесумеречным сиянием ночи, а не те, цвет которых предстает в свете дня, зрениепритупляется, и человека можно принять чуть ли не за слепого, как будто егоглаза не в порядке.... Между тем те же самые глаза отчетливо видят предметы, освещенныеСолнцем: это показывает, что зрение в порядке. Считай, что так бывает и с душой: всякий раз, когда она устремляетсятуда, где сияют истина и бытие, она воспринимает их и познает, чтопоказывает ее разумность. Когда же она уклоняется в область смешения смраком, возникновения и уничтожения, она тупеет, становится подверженноймнениям, меняет их так и этак, и кажется, что она лишилась ума. - Так вот то, что придает познаваемым вещам истинность, а человеканаделяет способностью познавать, это ты и считай идеей блага - причинойзнания и познаваемости истины. Как не прекрасно и то и другое - познание иистина, но, если идею блага ты будешь считать чем-то еще более прекрасным,ты будешь прав. Как правильно было бы считать зрение и свет солнцеобразными,но признать их Солнцем было бы неправильно, так и здесь: правильно считатьпознание и истину имеющими образ блага, но признать что-либо из них самимблагом было бы неправильно: благо по его свойствам надо ценить еще больше. Считай, что и познаваемые вещи не только могут познаваться лишьблагодаря благу, но оно дает им и бытие, и существование, хотя само благо неесть существование, оно - за пределами существования, превышая егодостоинством и силой. Для сравнения возьми линию, разделенную на два неравных отрезка. Каждыйтакой отрезок, то есть область зримого и область умопостигаемого, разделиопять таким же путем, причем область зримого ты разделишь по признакубольшей или меньшей отчетливости. Тогда один из получившихся отрезков будетсодержать образы. Я называю так прежде всего тени, затем отражения в воде ив плотных, гладких и глянцевитых предметах - одним словом, все подобноеэтому.... В другой раздел, сходный с этим, ты поместишь находящиеся вокруг насживые существа, все виды растений, а также все то, что изготовляется.... И разве не согласишься ты признать такое разделение в отношенииподлинности и неподлинности: как то, что мы мним, относится к тому, что мыдействительно знаем, так подобное относится к уподобляемому. Один раздел умопостигаемого душа вынуждена искать на основаниипредпосылок, пользуясь образами из получившихся у нас тогда отрезков иустремляясь поэтому не к началу, а к завершению. Между тем другой разделдуша отыскивает, восходя от предпосылки к началу, такой предпосылки неимеющему. Без образов, какие были в первом случае, но при помощи самих идейпролагает она себе путь....Те, кто занимается геометрией, счетом и тому подобным, предполагаютв любом своем исследовании, будто им известно, что такое чет и нечет,фигуры, три вида углов, и прочее в том же роде. Это они принимают заисходные положения и не считают нужным отдавать в них отчет ни себе, нидругим, словно это всякому и без того ясно. Исходя из этих положений, ониразбирают уже и все остальное и последовательно доводят до конца то, чтобыло предметом их рассмотрения.... Но ведь когда они вдобавок пользуются чертежами и делают отсюда выводы,их мысль обращена не на чертеж, а на те фигуры, подобием {знаком} которых онслужит. Выводы они делают только для четырехугольника самого по себе и егодиагонали, а не для той диагонали, которую они начертили. Так и во всемостальном. То же самое относится к произведениям ваяния и живописи: от нихможет падать тень, и возможны их отражения в воде, но сами они служат лишьобразным выражением того, что можно видеть не иначе как мысленным взором.... Вот об этом виде умопостигаемого я тогда и говорил: душа в своемстремлении к нему бывает вынуждена пользоваться предпосылками и потому невосходит к его началу, так как она не в состоянии выйти за пределыпредполагаемого и пользуется лишь образными подобиями, выраженными в низшихвещах... Пойми также, что вторым разделом умопостигаемого я называю то, чего нашразум достигает с помощью диалектической способности. Свои предположения онне выдает за нечто изначальное, напротив, они для него только предположениякак таковые, то есть некие подступы и устремления к началу всего, котороеуже не предположительно. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оносвязано, он приходит затем к заключению, вовсе не пользуясь ни чемчувственным, но лишь самими идеями в их взаимном отношении, и его выводыотносятся только к ним. - Я понимаю, хотя и не в достаточной степени: мне кажется, ты говоришьо сложных вещах. Однако ты хочешь установить, что бытие и все умопостигаемоепри помощи диалектики можно созерцать яснее, чем то, что рассматривается спомощью только так называемых наук, которые исходят из предположений.Правда, и такие исследователи бывают вынуждены созерцать областьумопостигаемого при помощи рассудка, а не посредством ощущений, но посколькуони рассматривают ее на основании своих предположений, не восходя кпервоначалу, то, по-твоему, они и не могут постигнуть ее умом, хотя онавполне умопостигаема, если постичь ее первоначало. Рассудком же тыназываешь, по-моему, ту способность, которая встречается у занимающихсягеометрией и им подобных. Однако это еще не ум, так как рассудок занимаетпромежуточное положение между мнением и умом. - Ты высказал полнейшее понимание. С указанными четырьмя отрезкамисоотнеси мне те четыре состояния, что возникают в душе: на высшей ступени -разум, на второй - рассудок, третье место удели вере, а последнее -уподоблению, и расположи их соответственно, считая, что, насколько то илииное состояние причастно истине, столько же в нем и достоверности.