Диалектика. — Я, по крайней мере, думаю, что если изучение всех разобранных нами

— Я, по крайней мере, думаю, что если изучение всех разобранных нами

предметов доходит до установления их общности и родства и приводит к

выводу относительно того, в каком именно отношении они друг к другу

близки, то оно будет способствовать достижению поставленной нами цели,

так что труд этот окажется небесполезным. В противном же случае он

бесполезен.

— Мне тоже так кажется. Но ты говоришь об очень сложном деле, Сократ.

— Ты разумеешь вводную часть или что-нибудь другое? Разве мы не знаем,

что все это лишь вступление к тому напеву, который надо усвоить? Ведь не

считаешь же ты, что кто в этом силен, тот и искусный диалектик?

— Конечно, нет, клянусь Зевсом! Разве это очень немногие из тех, кого я

встречал.

— А кто не в состоянии привести разумный довод или его воспринять, тот

никогда не будет знать ничего из необходимых, по нашему мнению, знаний.

— Да, не иначе.

— Так вот, Главкон, это и есть тот самый напев, который выводит

диалектика. Он умопостигаем, а между тем зрительная способность хотела бы

его воспроизвести, но ведь ее попытки что-либо разглядеть обращены, как мы

говорили, лишь на животных, как таковых, на звезды, как таковые, наконец

на Солнце, как таковое. Когда же кто-нибудь делает попытку рассуждать, он,

минуя ощущения, посредством одного лишь разума, устремляется к сущности

любого предмета и не отступает, пока при помощи самого мышления не

постигнет сущность блага. Так он оказывается на самой вершине

умопостигаемого, подобно тому, как другой взошел на вершину зримого.

— Совершенно верно.

— Так что же? Не назовешь ли ты этот путь диалектическим?

— И дальше?

— Это будет освобождением от оков, поворотом от теней к образам и свету,

подъемом из подземелья к Солнцу. Если же и тогда будет невозможно

глядеть на живые существа, растения и на Солнце, все же лучше смотреть на

божественные отражения в воде и на тени сущего, чем на тени образов,

созданные источником света, который сам не более как тень в сравнении с

Солнцем. Взятое в целом, занятие теми науками, о которых мы говорили, дает

эту возможность и ведет прекраснейшее начало нашей душе ввысь, к

созерцанию самого совершенного в существующем, подобно тому, как в

первом случае самое отчетливое из ощущений, свойственное нашему телу,

направлено на самое яркое в теловидной и зримой области.

— Я допускаю, что это так, хотя допустить это мне кажется очень трудным; с

другой стороны, трудно это и не принять. Впрочем (ведь не только сейчас об

этом речь, придется еще не раз к этому возвращаться), допустив, что дело

обстоит так, как сейчас было сказано, давай перейдем к самому напеву и

разберем его также, как мы разбирали это вступление.

— Скажи, чем отличается эта способность рассуждать, из каких видов она

состоит, каковы ведущие к ней пути? Они, видимо, приводят к цели,

достижение которой было бы словно отдохновением для путника и

завершением его странствий.

— Милый мой Главкон, у тебя еще пока не хватит силы следовать за мной,

хотя с моей стороны нет недостатка в готовности. А ведь ты увидел бы уже не

образ того, о чем мы говорим, а саму истину, по крайней мере, как она мне

представляется. Действительно ли так обстоит или нет − на это не стоит пока

напирать. Но вот увидеть нечто подобное непременно надо − на этом следует

настаивать. Не так ли?

— И что же дальше?

— Надо настаивать и на том, что только способность рассуждать может

показать человеку сведущему в разобранных нами теперь науках, иначе же это никак не возможно.

— Стоит утверждать и это.

— Никто не докажет нам, будто можно сделать попытку каким-нибудь иным

путем последовательно охватить все, то есть сущность любой вещи: ведь все

другие способы исследования либо имеют отношение к человеческим

мнениям и вожделениям, либо направлены на возникновение и сочетание

того, что растет и сочетается. Что касается остальных наук, которые, как мы

говорили, пытаются постичь хоть что-нибудь из бытия (речь идет о

геометрии и тех науках, которые следуют за ней), то им невозможно его

увидеть, пока они, пользуясь своими предположениями, будут сохранять их

незыблемыми и не отдавать себе в них отчета. У кого началом служит то,

чего он не знает, а заключение и середина состоят из того, что нельзя сплести

воедино, может ли подобного рода несогласованность когда-либо стать

знанием?

— Никогда.

— Значит, в этом отношении лишь диалектический метод придерживается

правильного пути; отбрасывая предположения, он потихоньку высвобождает,

словно из какой-то варварской грязи, зарывшийся туда взор души и направляет его ввысь, пользуясь в качестве помощников и путчиков теми искусствами, которые мы разобрали. По привычке мы не раз называли их науками, но тут требовалось бы другое название, потому что приемы эти не столь очевидны, как науки, хотя и более отчетливы, чем мнение. А сам рассудок мы уже определили прежде. Впрочем, по-моему, нечего спорить о названии, когда предмет рассмотрения столь значителен, как сейчас у нас.

—Да, не стоит, лишь бы только название ясно выражало, что под этим подразумевается. — Тогда нас удовлетворят, как и раньше, следующие названия: первый раздел − познание, второй − рассуждение, третий − вера, четвертый − уподобление. Оба последних, вместе взятые, составляют мнение,

оба первых − мышление. Мнение относится к становлению, мышление – к сущности. И как сущность относится к становлению, так мышление – к мнению. А как мышление относится к мнению, так мнение относится к вере, а рассуждение − к уподоблению. Разделение же на две области − того, что мы мним, и того, что мы постигаем умом, — и соответствие этих обозначений тем предметам, к которым они относятся, мы оставим за тобой, Главкон, в стороне, чтобы избежать рассуждений, еще во много раз более длинных, чем уже проделаны.

— Но я согласен и с остальным, насколько я в силах за тобой следить.

— Конечно, ты называешь диалектиком того, кому доступно доказательство

сущности каждой вещи. Если кто этого лишен, то насколько он не может дать

отчета ни себе, ни другому, настолько же, скажешь ты, у него и ума не хватит

для этого.

— Как этого не сказать!

— Точно так же обстоит дело и относительно блага. Кто не в силах с

помощью доказательства определить идею блага, выделив ее из всего

остального, кто не идет, словно на поле битвы, сквозь все препятствия,

стремясь к опровержению, основанному не на мнении, а на понимании

сущности, кто не продвигается через все это вперед с непоколебимой

уверенностью, − про того, раз он таков, ты скажешь, что ему не ведомо ни

само благо, ни какое бы то ни было благо вообще, а если он и прикоснется

каким-либо путем к призраку блага, то лишь при помощи мнения, а не

знания. Такой человек проводит нынешнюю свою жизнь в спячке и

сновидениях, и, прежде чем здесь он пробудится, он, придя в Аид,

окончательно погрузится в сон.

— Клянусь Зевсом, я решительно стану утверждать все это…

— Так не кажется ли тебе, что диалектика у нас будет подобна карнизу,

венчающему все знание, и было бы неправильно ставить какое-либо иное

знание выше нее, ведь она вершина их всех.

— По-моему, это так.

— Тебе остается только распределить, кому мы будем сообщать эти познания

и каким образом.

— Очевидно.[1]