Учение о душе

— Ведь каждое тело, движимое извне, − неодушевлено, а движимое изнутри,

из самого себя − одушевлено, потому что такова природа души. Если это так

и то, что движет само себя, есть не что иное, как душа, из этого необходимо

следует, что душа непорождаема и бессмертна.

Уподобим душу соединенной силе крылатой парной упряжки и

возничего. У богов и кони и возничие все благородны и происходят от

благородных, а у остальных они смешанного происхождения. Во-первых,

этот возничий правит упряжкой, а затем и кони-то у него − один прекрасен,

благороден и рожден от таких же коней, а другой конь − его

противоположность и предки его − иные. Неизбежно, что править

нами − дело тяжкое и докучное.

Попробуем сказать и о том, как произошло название смертного и

бессмертного существа. Всякая душа ведает всем неодушевленным,

распространяется же она по всему небу, принимая порой разные образы.

[Будучи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит миром,

если же она теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь

твердое, − тогда она вселяется туда], получив земное тело, которое благодаря

ее силе кажется движущимся само собой; [а все вместе, то есть сопряжение

души и тела, получило прозвание смертного].

Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая

хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего

кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет

невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но,

постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и

отяжелеет, а, отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда есть закон,

чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое живое существо.

Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника

мудрости и красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за

ней − в плод царя, соблюдающего законы, в человека воинственного или

способного управлять; третья − в плод государственного деятеля, хозяина,

добытчика; четвертая − в плод человека, усердно занимающегося

упражнением или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь

прорицателя или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет

подвизаться в поэзии или другой какой-либо области подражания;

седьмой − быть ремесленником или земледельцем; восьмая будет софистом

или демагогом; девятая − тираном. Во всех этих призваниях тот, кто

проживет, соблюдая справедливость, получит лучшую долю, а кто ее

нарушит − худшую.

Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвращается в

продолжение десяти тысяч лет − ведь она не окрылится раньше этого срока,

за исключением души человека, искренне возлюбившего мудрость или

сочетавшего любовь к ней с влюбленностью в юношей: эти души окрыляются

за три тысячелетних круговорота, если три раза подряд изберут для себя

такой образ жизни, и на трехтысячный год отходят. Остальные же по

окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда

одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, ведут

жизнь соответственно той, какую они прожили в человеческом образе. На

тысячный год и те, и другие являются, чтобы получить себе новый удел и

__выбрать себе вторую жизнь − кто какую захочет. Тут и жизнь животного

может получить человеческая душа, а из того животного, что было когда-то

человеком, душа может снова вселиться в человека: но душа, никогда не

видавшая истины, не примет такого образа, ведь человек должен постигать

[ее] в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий,

но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда

видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что

мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому

по справедливости окрыляется только разум философа: у него всегда по мере

его сил память обращена на то, чем божествен бог. Только человек,

правильно пользующийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в

совершенные таинства, становится подлинно совершенным.

Мы не без основания признаем двойственными и отличными друг от

друга эти начала: одно из них, с помощью которого человек способен

рассуждать, мы назовем разумным началом души, а второе, из-за которого

человек влюбляется, испытывает голод и жажду и бывает охвачен другими

вожделениями, мы назовем началом неразумным и вожделеющим, близким

другом всякого рода удовлетворения и наслаждений.

— Признать это было бы не только обоснованно, но и естественно.

— Так пусть у нас будут разграничены эти два присущих душе вида. Что же

касается ярости духа, отчего мы и бываем гневливы, то составляет ли это

третий вид, или вид этот однороден с одним из тех двух?

— Пожалуй, он однороден со вторым, то есть вожделеющим, видом.

— На многих примерах мы замечаем, как человек, одолеваемый

вожделениями вопреки способности рассуждать, бранит сам себя и гневается

на этих поселившихся в нем насильников. Гнев такого человека становится

союзником его разуму в этой распре, которая идет словно лишь между двумя

сторонами. О яростном духе у нас сейчас составилось представление,

противоположное недавнему. Раньше мы его связывали с вожделеющим

началом, а теперь находим, что это вовсе не так, потому что при распре,

которая происходит в душе человека, яростное начало поднимает оружие за

начало разумное.

— Безусловно.

— Так отличается ли оно от него, или это только некий вид разумного начала,

и выходит, что в душе существуют всего два вида [начал]: разумное и

вожделеющее? Или как в государстве три рода начал, его составляющих:

деловое, защитное, совещательное, так и в душе есть тоже третье

начало − яростный дух? По природе своей оно служит защитником разумного

начала, если не испорчено дурным воспитанием.

— Непременно должно быть и третье начало.[3]