Глава 3. Философические предложения Якова Козельского

После образования Московского университета преподавание филосо­фии еще долгое время велось на латыни. Понять университетскую филосо­фию той поры трудно, читать скучно. Поэтому я взял в качестве примера того, как философствовали в то время, небольшую работу Якова Павловича Козельского (1728—1795), который профессиональным философом не был.

Круг четвертый — Слой первый — Русский восемнадцатый век

Введенский пишет о нем и его времени:

«Через 13 лет после основания Московского университета один из учите­лей артиллерийского корпуса Козельский напечатал небольшую книжку "Фи­лософические предложения ", где просто и ясно излагалась как теоретическая так и практическая философия; и в теоретической части автор, даже по его собственным словам, следовал вольфианцу Баумейстеру, хотя в практической уже и он опирался на Монтескье, Гельвеция и Руссо» (Введенский. Судьбы, с. 29).

Прежде чем рассказать о философии Козельского, я все-таки хочу при­вести еще одну выдержку из Введенского, в которой тот показывает, как в это время все более вытесняется из России немецкая философия, завезен­ная вместе с реформаторским мировоззрением Петром, и все более занима­ет ее место Наука как таковая в ее воинственной французской ветви.

«Но вместе с этим гораздо успешней шло подчинение влиянию французской философии, которая при Екатерине II широко распространилась как при дворе, так и во всем грамотном обществе, и сделалась, наконец, единственным господ­ствующим в нем направлением. О степени ее распространения лучше всего сви­детельствует масса появившихся тогда переводов сочинений французских мыс­лителей, именно: Вольтера, Монтескье, Кондилъяка, Бонне, Гельвеция, Д'Аламбера, Руссо.

Конечно, французская философия встречала и оппозицию, например, со сто­роны духовных писателей; но последняя нисколько не помешала ее распростра­нению. Да и трудно было бороться с ней. Не говоря уже о том, что далеко опередившая нас Германия в то время тоже довольно сильно подчинялась фран­цузскому влиянию...» (Там же).

Что же касается философии Якова Козельского, то уже по вводной ча­сти его Предложений можно увидеть, что он, конечно же, не француз и вовсе не собирается воевать с религией, но при этом строит свои рассужде­ния строго по французскому образцу, то есть отодвигая разговор о душе куда-то на дальний план. На первый же выдвигая опыт, как это предлагалось в развитие Локкова метода всеми просветителями, начиная с французских.

Козельский на самом-то деле помещает в своем сочинении целый пси­хологический раздел, очевидно, вслед за Вольфом, но при этом вначале заявляет, попросту умничая:

«Как мы о соответствии между душою и телом основательного и неоспо­римого познания ни из опытов, ни от умствования вывесть не можем, то для того я не вступаю в рассуждения о сем и дивлюсь тому, что другие авторы, и не разумея, писали о сей материи.

Философы рассуждают о свойствах и делах божиих, а мне думается, что это они предпринимают излишнее и не сходное с силами их разума дело. Свя­щенное писание проповедует нам в божестве непостижимую умом нашим пре­мудрость, беспредельное всемогущество, вечность бытия, неприкосновенность, необъятность и правую волю, то есть склонность к благодеянию и правосудию и отвращение от всех неправостей, чего для нас и довольно, а более покушаться на непонятное умом нашим, кажется некстати» (Козельский, с. 15).

Глава 3. Философические предложения Якова Козельского

У меня нет ни малейших оснований считать Козельского человеком не­верующим и тем более атеистом, издевающимся над верою. Думаю, что это как раз типичный пример двойственности той русской философии. От Пет­ровского времени усвоенный способ защиты от нападок знати — мы люди конкретные, академиев не кончали — смешивается в нем с действительной религиозностью, но все это перебивается французским образцом философ­ствования. В итоге получается ядреная смесь, сутью которой оказывается сла­бость собственного русского мировоззрения, неспособного противостоять западным влияниям.

Ничто не мешало Козельскому, заявив, что вопрос о душе слишком сложен для собственных умствований, все-таки начать с его изложения в качестве исходного понятия собственной философии. И если он исходит в этом вопросе из христианского понятия о душе, то его и следовало заявить в качестве основы собственного ее исследования. Ведь он это все равно дела­ет, просто задвигая психологию куда-то с глаз подальше.

Это был бы достойный и сильный способ взаимодействия с чуждой философией. В сущности, он был бы не познанием западной философии, а собственным русским философским самопознанием. Но Козельский, как и все русские философы той поры, еще слишком неуверен в себе. Поэтому он начинает свое исследование строго по Гельвецию и Локку — с описания тех средств, какими можно познавать душу, если идти не от нее, а к ней через наблюдения над тем, как она проявляется.

«Глава первая. О трех силах человеческой души, то есть о чувствии, рас­суждении и умствовании. Часть первая. О силе чувствия» (Козельский, с. 19).

Название это выглядит странно, потому что ранее нигде не говорится, что мы будем изучать душу. Ничем иным, как образцом, заимствованным у Гельвеция и прочих просветителей, эту непоследовательность не объяс­нить. Поэтому я просто пропускаю всю обширную первую главу и сразу пе­рехожу ко второй главе его Метафизики, которая, в сущности, и должна была бы открывать все сочинение Козельского, поскольку явно является его сердцевиной.

Как объясняет сам Козельский, «метафизика есть такая наука, в кото­рой преподаются общие понятия» (Там же, с. 24). Если бы он над этим заду­мался, то понял бы и то, что без общих понятий излагать частные значит строить рассуждения без основания. А он, по общему подходу века осьмнад-цатого, отнюдь не исследует вначале, а все так же уверенно поучает сограж­дан тому, что есть философия. Иначе говоря, отодвигание общих понятий в конец рассказа ничем не оправдано.

Но вот если мы эту часть будем считать началом, то все учение обретает строгость. Метафизика рассказывает об общих понятиях, на которых строит­ся философствование. Сама же она «содержит в себе онтологию, то есть зна­ние вещей вообще, и психологию, то есть науку о духе, или о душе» (Там же).

Уже в одном этом делении философии на онтологию и психологию, а не учение о познании, которое обычно противопоставляется онтологии, видно, насколько важно было для самого Козельского понятие души. И на­сколько противоестественно для него следовать образцам просвещения.

Круг четвертый — Слой первый — Русский восемнадцатый век

Онтология, или наука о бытии, видится Козельским как учение о «вещи и ее принадлежности», то есть о веществе и законах мира, управляющих взаимными связями вещей, а в сущности, материи.

Психологии же посвящена вторая глава Метафизики, состоящая из трех частей — вводной, рассказа о воле и рассказа о разуме. Вот как разворачива­ется ее образ:

«177. Психология есть наука о душе.

178. Дух, или душу, разумеем мы такое существо, которое одарено волею
и разумом.

179. Дух разделяется на конечные и бесконечный. Конечный дух полагается
человеческая душа,а бесконечный— бог.

180. Присутствие пределов называется конечность, а отсутствие их —
бесконечность.

181. О бесконечности, равно как о пространстве и материи, от многих
веков спорят между собою философы и подают о том разные мнения. Господин
Гелвеций дал сим вещам вернее всех определения, которые написал я в сем сочи­
нении» (Там же, с. 27).

Вот такая, вроде бы, незатейливая смесь французского с нижегородским. Однако!

Однако даже преклонение перед Западом не заставило Козельского по­терять рассудок. В том, как сопротивляется Яков Козельский стремлению европейской моды подчинить его дух, открывается для меня даже какое-то философское величие этого простого русского человека.

Ссылаясь на Гельвеция в отношении решения сложных философских вопросов, он при этом остается в своем уме и на той точке зрения, которую мы можем считать вершиной его русского мировоззрения. А какова она?

Такова, какая была заложена в сознание русского человека восемнадца­того века воспитанием или культурой. Христианско-народной культурой. А что говорит эта культура о душе? Подробнее я пройду по этому вопросу в следующих разделах, но уже сейчас могу сказать, что говорит она пример­но следующее: понятие души у меня свое, но богословы утверждают, что они знают, что такое душа. Ибо они профессионально заняты ее спасением. Это меня пугает, поэтому ради спасения я готов делать то, что они говорят о душе. А для этого я принимаю за исходное и управляющее моим поведени­ем то понятие души, что существует в Христианской вере.

И вот поведение проявляется в том, как Козельский пишет философию. Он вроде бы преклоняется перед ученым французом, но начинает беседу, как предписывала народная культура в соответствии с требованиями веже-ства, как Добрыня Никитич в наших былинах:

А й приходит он во гридню во столовую,

А глаза-ты он крестит по-писанному,

А й поклон тот ведет да по-ученому...

Глава 4. О невещественности души Дмитрия Аничкова

Это поведение, и это проявление вполне определенного мировоззре­ния, которое исходит из того, что понятия духа и души вершат жизнь рус­ского человека, и даже если он отчетливо осознает, что «о соответствии между душою и телом основательного и неоспоримого познания ни из опытов, ни от умствования вывесть» не может, все же иного понятия о душе у него нет. Но отсутствие понятия — повод его искать, а не повод предавать родное.

Как Козельский ищет и углубляет собственное понятие души с помо­щью Гельвеция, я описывать не хочу. Да это уже и не важно. Урок того, как не предавать себя и свой народ, гораздо важнее.