Глава 2. Детство, детство! Как оно дорого, и мы о нём вспоминаем до слёз, до боли в сердце

Детство, детство! Как оно дорого, и мы о нём вспоминаем до слёз, до боли в сердце. В каждом из нас живёт ностальгия. Наверное, потому что терять всегда больно: завод ли, или просто кошелёк. Другому и десятка потерянная дорогá – не купит хлеб. Что посеешь, то и пожнёшь. Но мы сеем свои годы порой так бездумно, так глупо, не задумываясь, что получим в результате. А если и бывают всходы, то порой оставляют рубцы в сердце. Однако, каким бы ни было детство, счастливым или подворотним, но в нём всегда есть что-то прекрасное: первое восприятие тёплого солнца, какая-то может быть дружба, свобода или сладкий, украденный кусок хлеба. Но если не ел перца, то не оценишь и вкус яблока или пирога. Главное, чтоб было потом чем кусать, и работал хорошо желудок: всё переваривалось без боли с слёз, без сожалений…

Эх, Ганька, Ганька и милая Наташа! Мои вы девочки, выброшенные, как осенние листки, в жизнь. Будет гнать вас ветром неудержимо, в неизвестную даль… Но давайте не будем заранее лить слёзы…

Как-то Ульяна купила две куклы: голубоглазые, красивые. Девочки качались на качелях вместе с куклами, а вечером забыли их во дворе. Ночью пошёл дождь, куклы раскисли. Наташа плакала, младшая сестра только удивлённо смотрела на погибших кукол. На этот раз мать ругалась: «Шо, тяжело было забрать куклы в хату? Дэ вы бачилы, чтоб так поступали люди? Больше никогда не куплю вам ни одной игрушки…»

Да, так и было. Не получили больше игрушек ни первые две дочери, ни последующие дети, которые сыпались и сыпались, как из миски горох…

Да, Ганька пожалела тогда куклу, но и только. Её всегда тянуло внутрь двора на солому, где прыгали такие забавные воробьи и ползали большие и маленькие жуки. Ещё кружились прозрачные стрекозы, и за ними интересно было наблюдать. А какая золотистая и пахучая была солома! По ней можно было прыгать босиком, кувыркаться. Она согревала босые ноги после беготни по холодной росе.

Ганька не знала, кто и когда привёз эту солому и свалил около заброшенного сарая. Для чего? Из хозяйства у них ничего не было. Батько собирается купить корову, строит в другой загородке новый сарай. Внутри старого сарая была затхлая тишина, стоял пугающий полумрак. Зато на соломе можно было слушать жужжание мух и стрекоз, таинственные шорохи в кукурузняке на огороде. А как лепетал тополь, росший за сараем! Бесконечно что-то говорил и говорил, то жалобно, то весело. Ганька закроет глаза и слушает эту музыку детства. Ох, и хорошо же иметь шелковистую солому, тополь и… небо!

А ещё девочка любила песни отца, больше чем его сказки. Обычно они пелись по вечерам, когда батько приходил с работы не очень усталый. Мать гримела около плиты чугунками. Иногда она подпевала, но больше молчала. Хоть она и красивая, но пела неважно. Куда там ей до батька! Вот если он запоёт с бабушкой, то весь Лесозаводск их слушает. Оказывается, что красивые часто не умеют петь, а только подпевают. А Ганька слушала и слушала песни отца, гладила его широченную шершавую руку грузчика, и ей всегда почему-то хотелось заплакать от таких песен: «Сижу за решёткой в темнице сырой» или «Ревела буря, дождь гремел, во мраке молнии блестали…» Это про какого-то Ермака…

Но батько не всегда по вечерам был дома. Иногда он уходил на ночные работы разгружать вагоны. А бывало, что поздно возвращался. Тяжело перешагивал через порог, и от его одежды пахло мешками и крупой. В карманах иногда приносил пшено или перловку вместе с мусором. Во время разгрузки вагонов просыпалось кое-что на землю. Подбирать было запрещено: считалось воровством. Но отец всё-таки тайком брал с земли крупу в карманы. И девочка знала, что это хоть и воровство, но боги разрешают. Посидят они с сестрой на лавках за столом, долго перебирая по зёрнышку, зато им потом из крупы сварят суп, а может с постным маслом и кашу…

Правда, маты была не очень довольна, когда отец задерживался, и не радовалась тому, что тот приносил в карманах. Даже за спиной батька как-то вся передёргивалась. Но когда того долго не было, спрашивала скорее сама себя, поглядывая в окно на пустынную улицу: «Та дэ ж цэ опять наш батько? Может снова задержится до ночи?»

Потом она ещё долго стояла у маленького окна, какая-то притихшая, о чём-то думая… А когда хата уже тонула в сумерках, и стены издавали вечернюю акустику тоски, маты зажигала лампу-трёхлинейку. Сначала протирала стекло с отбитым верхом, вместо него скручивала бумажную трубочку и надевала на макушку стекла. В хате стоял вонючий чад. Лампа коптила, потому что прохвост-продавец продал керосин с водою. Пахло гарью ещё и потому, что бумажный колпачок сам подтлевал, не мог полностью заменить стекло.

Но плита была натоплена, дров не жалели, как на Украине. За двором валялось много всяких обрезков от брёвен. Хозяина долго ждали в чугунке на плите галушки, а то ещё и пышки, политые толчёным чесноком с солью и растительным маслом. А может даже и коржи со сладким маком, растёртым в макитре, а потом размешанном в воде. Такое было не часто, но было, когда маты приносила от бабушки кульки с провизией или после очередного посещения братьев матери: Андрея и Ивана.

От безделия и усталости вечера тянулись очень долго и тоскливо. Дети глотали голодную слюну, но маты не давала им вечерять. Ждали батька. По старым законам дореволюционной семьи все должны вместе садиться за стол. Но от плиты исходили ошеломляюще вкусные запахи, а в полутьме (фитиль лампы подкручивался до минимума с целью экономии керосина) каждая минута ожидания была пыткой: хотелось не только есть, но и спать. Мать не укладывала однако детей ещё и потому, чтобы не уснуть самой, и чтоб ей не было так скучно.

Она просила иногда старшую дочь набрать из ведра холодной воды и брызнуть изо рта ей в лицо. Наташа старалась, и вместе с водой в лицо матери летела и слюна сквозь выпавшие два зуба. Вернее, Наташе к ним привязали ниточки и выдернули. Эту экзекуцию с холодной водой, наверное, мать придумала сама. А может, так поступали на Украине, когда сидели до глубокой ночи и вышивали.

Ганьку бросала в дрожь такая процедура. И сон на некоторое время слетал с её тяжёлых, слипавшихся век. Она продирала глаза, холодно ёжилась, хотя на неё не попадало ни капли. И ей думалось, что их мать ох и отчаянная, ничего не пугается. А Ганька потом всю жизнь боялась этих брызг: на реке и даже в бане.

Но приходил батько, и жизнь с его приходом оживала: суетилась, двигалась, охала и подпрыгивала и даже тихонько смеялась, под взглядом матери и богов визжала. Отец ужинал и уставший ложился спать. Сказок в такой вечер не было.

Иногда, завернув в небольшую тряпицу кусочек чёрного хлеба, уходил снова во тьму. Мать умоляюще смотрела на него:

− Останься, обойдутся без тебя.

Но батько усмехался такой логике. Его жена понятия не имела, что такое государственная работа. Он смотрел ласково на Ульяну:

− Нельзя. Срочный груз. Будет простой вагонов. А за это по головке не гладят. Ты укладывай дочек спать, да и сама спокойно отдыхай…

Тогда мало говорили о патриотизме. На ветер пустых слов не бросали. Никто по радио и по телевизору никого не агитировал, так как радио не было у бедняков, а телевизоры ещё не создали. Шли и работали. Нужно – значит нужно. Такова жизнь. Без труда – не вытащишь и рыбку из пруда, а завтра не сваришь борщ или хотя бы жиденький суп для семьи. А для этого нужны были крепкие руки и спины мужиков и мускулистая шея работяг. А если этого нет, то иди сторожем или паяй кастрюли и зарабатывай копейки. Но паяли посуду тогда в основном китайцы, которые жили в фанзах за посёлком. А дворы мести здоровенному мужику было стыдно.

− Шо цэ ты дуже стал советским? Какое тебе дело до тех вагонов? − удивлялась Ульяна.

− Да брось такое говорить. Я не советский, хоть бывший и батрак, но из казачьего войска, рубивший в гражданскую войну то красных, то белых. Но всё бадыльем поросло. Как говорят: кто старое помянет – тому глаз вон. Глаз вырвут или нет, а лишнее говорить об этом не стоит, хоть уже и тридцатый год. Но жить как-то надо, надо кормить семью…

− Не здорово ты её кормишь, − сводила брови Ульяна. И тут же будто колола своими аргументами: − Если бы не маты, пошли бы с сумками по миру. В советских ларьках хоть шаром покати, а у китайцев всё в десятки раз дороже государственного. Изверги-Советы разрушили страну. Черным дьяволом прошлись по всей стране. − Ничего. Нам лектор говорил, что ещё белые булки будут детям к ужину…

Ульяна вздыхала и подводила итог:

− Будут, когда рак на горе свиснет. И пока те булки напекут, то нам всем очи повылазят. До советов у батька ели булки и так, и с маком, и с мэдом… Все было своё: и мясо, и яблоки…

Но отец надевал брезентовый плащ, натягивал его поверх пиджака, перешагивал через порог в сенцы. Мать закрывала все щеколды, и ночь входила в свои права. Наступало время отдыха, мрака, любви и греха… Ганька уже в полусне улавливала: маты задула лампу, подошла к своему топчану, разделась и, не помолившись, села тяжело на постель. Топчан как-то жалобно скрипнул и затих, как сказочный богатырь…