2015-05-30
242
− Уйди! − оттолкнул он её в сторону и в упор нагло посмотрел на её лицо и прижатые будто в испуге к груди руки.
Он вошёл в хату, плюхнулся у порога на лавку. Посидел, икнув раз пять, пошарил глазами по хате:
− Ганька, Наташа, доченьки, принесите мне охапки две соломы и бросьте вот тут на полу…
А когда солома желтым ворохом лежала около лавки, Фёдор ласково проговорил:
− Спасибо, доченьки. Папка у вас сегодня такой тяжелый и дурной… Ох, и дурной… Но вы меня, доченьки, простите, что лишнее выпил. У каждого должна быт своя голова…
И он тяжёлым мешком повалился на солому. Вошла Ульяна с ведром воды:
− Свинья всегда найдет грязь. Но на него вроде это и не похоже. А мне не нужно было так перегибать палку. Сколько тут придётся ещё находиться с детьми? Нужно помириться…
На второй день Фёдор вынес солому из хаты, прошёлся по двору. Окинул его хозяйским взглядом. Полынь да лебеда щетиной росли под тыном и за сараюшкой. То тут, то там гнездились добротные лопухи. Да, что-то неладное в его жизни. Что-то не так он начал со своей новой семьёй. Словно цунами прошёл по его двору. Нет тут женских хозяйских рук, и хата его стоит, как одноглазый крошечный циклоп из тех сказок, которые по вечерам он сочинял детям. Живёт, как ляжет карта, не задумываясь. Любовь по ночам к Ульяне всё заглушила: не замечал запущенности двора, в который не вложена душа ни его жены, ни его самого. Защемило сердце. Оглядел двор, как после пробуждения. Знал, Ульяна его не любит, как Катерина. По имени никогда не назовёт…
А лесозавод подступил уже почти к самому дому, к самому двору. Прямо напротив хаты поднимались штабеля леса. Зато за огородом виднелись белобархатные вербы. Лесок разделяла дорога. Она тянулась от Лесозаводска между хатами Фёдора и Нюрки, потом затейливо теряла свой конец среди верб. За ними виднелись крыши хоть небольших хатёнок, но покрытых тёсом. Только у него с соломенной, уже прогнившей крышей, халупка. И сплетена из хвороста, облепленного толстым слоем глины. Да, облезший хвост – не украшение. Ульяна это видит и терпит. Но согласилась же перейти жить к нему? Конечно, везде нужны умелые руки, даже чтобы испечь калач. Но не только нужна сноровка рук, нужны ещё гроши, которых у него нет. Не наломал ли он дров в своей жизни?
Фёдор прошёлся по меже огорода, сел на кайму цветущего клевера. Закурил. Немного отошло от сердца. Пахло медовым клевером и огурцами. Из-за огорода лёгкими волнами навевало запахом белых колокольчиков и кукушкиных башмачков. «Сколько этого барахла! Башмачки сиреневые, бледно-жёлтые, светло-зелёные, в крапинку. Одни с Любашкину и Ганькину ладонь, другие – не больше фасолины», − думал Фёдор. Но через этот пьянящий аромат он улавливал запах цветущего картофеля. «Уродится и будет еда для семьи. Она главная на столе в семье. Без картошки – хана. Её хоть пожарь, хоть отвари, хоть в мундирах…» − размышлял Фёдор. Он докурил, тяжело придавил окурок, будто хотел притоптать что-то тяжёлое, что мутило и раздражало душу. Сейчас бы опохмелиться, но чем? Огурчика бы солёненького… И подумалось, что в кладовой, в кадке стоит солёная кета. Ловили её гуртом, когда рыба шла на нерест. Отнести бы немного рыбки Катерине и Любаше, но как? Тайком? В открытую нельзя. Ульяна поднимет скандал, что и сам той рыбки не захочешь.
Бабы – народ хитрый, насквозь видят своего мужика, если нашкодил. А ведь и в мыслях ничего такого не было. Баловство не любил. Женился – так живи, не баламуть воду. А то, как аукнется, так и откликнется. Правда, когда собирался идти к Катерине, почему-то где-то в сердце ёкало. Чего там самому себе брехать? Что было, то было. Но ушёл он сам от Катерины ради сладкой любви с Ульяной. Вернее не ушёл, а сделал так, что собрала жена свои вещи и пошла жить в хату к матери. «Ну что ж, я не первый и не последний: расходятся люди и не умирают, живут. А Ульяна зря на меня злится. Конечно, нашкодил, ну ладно: перемелится – мука будет…»
И припомнилось многое из прошлой жизни. Двоих рожала Катерина от него детей. Одно померло, а Любаша осталась. Более десяти лет прожили вместе, это не один день. Немало воды утекло в Уссури, сколько пропуржило зим, сколько было вёсен? Приходилось делить и последний кусок вместе, были, как проблеск и маленькие радости. Думал, что уйдёт из семьи, и забудется всё, будто корова языком слижет. А оно не тут-то было. Прошлое бежит следом за человеком по пятам: хорошее оно или плохое. Увидел Катерину и раскис. Шёл ещё по дороге к первой жене, чуть ли не бежал, волновался, а калитку стал открывать – бросило в дрожь. Вошёл быстро в кухню, вроде вбежал, даже не постучал…
Катерина сидела за кухонным столом и что-то ела. Увидела его, и руки с куском закаменело застыли у открытого рта. Потом молча, медленно положила хлеб на край тарелки и машинально поставила локоть на стол. Как-то судорожно и нервно провела рукой по губам и бороде, будто утёрлась. Пот выступил на её лбу, и она долго вытирала его ладонью. И Фёдор заметил, что время белой кистью мазнуло по её вискам. Ну что ж? Катерине уже 35. Пора и седеть. Он в её годы уже облысел, потерял свои светлые кудри. И за время их разлуки у него не прибавилось волос на голове… Зато он любил на всю катушку красивую женщину. Распахнул своё сердце навстречу любви. «Кто смел – тот два съел», − говорит народная пословица. А он с Ульяной был счастлив не день и не два. Пролетело это время огненной птицей. Удержать бы его подольше не за крылья, а хотя бы за хвост…
− Не ждала? − глухо спросил Фёдор Катерину.
Та молчала, всё ещё не придя в себя, потом ответила хрипловато, вроде через силу:
− Нет, не ждала…
Любовь не всегда поднимает человека на высоту, даёт ему крылья. Причин много: тут и ревность, и нестыковка двух характеров и взглядов даже на простые вещи, тут разные вкусы и потребности…
− А где Любаша? Нюрка передала, что она сильно болеет… − И, согнувшись в проёме низкой двери, шагнул в маленькую боковушку, заставленную двумя кроватями и детской кроваткой. В середине комнаты стоял стол, покрытый чистой с кистями скатертью. На окнах занавески и цветущие герани.
− Не тронь, Федя, дитя. Она сейчас спит с компрессом. Натёрла её всю тёплой водкой и компресс водочный сделала. Воспаления лёгких вроде нет, но сильно простыла, − сказала Катерина и стала рядом с бывшим мужем.
− Где ж она могла так остыть летом?
− Не знаю. Наверно перекупалась, бегала с детворой на речку. Не привыкла к холодной воде.
− Вспоминает меня? − кивнул Фёдор на дочь, рассматривая её лицо, которое уже изменилось с тех пор, как ушла Катерина от него в хату матери. Теперь она уже казалась девчушкой, вроде и чужой…
− Что ты?! Она и не помнит тебя, даже не знает, что у неё есть отец. Ты ж других теперь водишь за ручку,… − ответила с болью Катерина и вернулась на кухню.
Фёдор долго стоял и смотрел на дочь, потом оглядел углы комнаты. Всё было так, как при жизни матери Катерины. Здесь когда-то жили и они с Катериной, пока Фёдор не построил хатёнку.
Помнит вот эти подушки, занавески на окнах. Вместе выбирали рисунок на ситце… А на кровати стёганое одеяло… Сколько лет оно его грело? Продрогший приходил с рыбалки или охоты. А простыл как-то на сплаву, чирьями пошёл, то Катерина парила Фёдора над горячими камнями, поливая их водой, потом поила тёплой с перцем водкой, чтоб очистилась кровь от простуды. Вату для одеяла покупал Фёдор, а стегали во дворе вместе с Катериной, так как маленькие комнаты не вмещали такую большую вещь. Ватное одеяло – роскошь, и они радовались, что приобрели его…
Под сердцем где-то непрошено заныло: тоскливо, больно. Почему он так ни разу и не был здесь? Хоть бы пряник когда-нибудь принёс ребёнку? И сейчас вот пришёл без гостинца…
