Ульяна схватила ремень, висевший всегда для страха детей, как предмет для экзекуции. Били или нет, но ремень всегда присутствовал тут, на гвозде

Ганна встала, собрала разбросанные книги в стопку. Ремень обжёг ей с одной стороны спину, потом через плечи с другой. Но Ганна вроде бы и не почувствовала сильно боли. Она стояла, прищурив, будто в смехе глаза, и упорно смотрела на мать, как та красная, вся до предела раскалённая, замахивалась и хлестала уже по нескольку раз через плечи по спине…

− Вот тебе за Шекспира, а это ещё вдобавок за Пушкина! − кричала Ульяна. О Пушкине она слыхала ещё в детстве от братьев. Хотя сейчас Ганна о нём не сказала ни слова.

Но увидев, наконец, насмешливый, упорный взгляд дочери, а не слёзы, глянула в лицо и будто впервые заметила, что её дочь уже взрослая и такая красивая давно её переросла по многим параметрам. Что это уже сложившийся самостоятельный человек. Лекарь – ремень тут совершенно бесполезен. Она резко бросила его на кровать, быстро наклонилась к плите, что-то смахнула с лица. Наверное, плакала…

Но с этого дня больше не разрешали Ганне «жечь керосин». Даже в девятом классе запретили сидеть дольше десяти часов вечера. Днём учить уроки было некогда: «Почисть у коровы в сарае, надёргай ей из стога сена, наносить воды, нарубить дров, выгреби золу из плиты…» И эта цепочка домашних работ, как график синусоиды, уходила в бесконечность: и справа, и слева. Иногда ещё заставляли зимой вязать красивые воротнички и манжеты для продажи: всё будет лишняя копейка. Чего даром есть хлеб? Однако ни одна сестра в семье не вязала. Ганна плела их с семи лет. Понравилось. Научилась у одной соседки. Потом ей вменили в обязанность порой сидеть с утра до ночи, до головокружения, до тошноты.

Но шить и доить корову мать её так и не учила, не заставляла варить и стирать. Вешала бельё, снимала, но даже не полоскала. Почему? У матери были на это свои мотивы. Её не приучали к семейной жизни, а держали вроде подсобной рабочей, как когда-то её няньку-солдата. И уже взрослой часто приходилось разгадывать алгоритмы семейной жизни. Не умела ни шить, ни стирать, ни варить. Но не святые горшки лепят. При желании всему можно научиться. Сам не додумаешься – есть умные соседи. Научат. Тут не бином разгадывать. А бином семьи порой ой как трудно решить! Порой так всё запутано, что и концов не найдёшь!

В девятый класс пошла, как всегда, в конце первой четверти, но никого не стала ставить в известность. Пошла и всё, не выгнать вам меня из хаты. И не ставя родителей в известность, проходила всю зиму стажировку в своей же школе на учителя начальных классов. Весной, как обычно, засеяла просом свой огород, успела прополоть и уехала за казённый счёт в Новосибирск на курсы учителей. Было голодно. На лекциях сидели по 8-10 часов. Строчили, писали. И… голодали. Только шестьсот граммов хлеба! Проглотишь в один приём и жди следующего дня. Ложились в свободное время кто на спину, кто на живот, чтобы не так хотелось есть. Но эта авантюра не помогала, молодые абитуриенты хотели до ужаса «жрать». Сердечных приступов и слёз вроде не было, зато астения – нервные срывы кое у кого были. Ели, порой, просто соль, но и это не помогало.

Девушки были на грани срывов, но Москва слезам не верит. Но однажды… Да что только не бывает однажды…

Вечернее солнце золотило стены и окна столовой. Привезли для курсантов хлеб. Он был необычно аппетитно благоухающий, мягкий и ещё горячий. Грузчик, стаскивая с повозки хлеб, складывал его на прилавок. Вдоль прилавка стояла уже очередь. Многие девушки просто толпились рядом. Одна курсантка, стоявшая около булок, протянула нерешительно руку и отломила кусочек. Потом вдруг и другая отщипнула, но уже побольше и тут же проглотила, вроде она никогда ничего не ела. И неожиданно те, кто стоял вдоль прилавка, набросились на булки хлеба и стали его ломать кусками и тут же съедать. Толпа остальная накинулась на тех, кто уже вкусил запретное, стали протискиваться, чтобы и им что-то досталось. Мгновение и «кантата» была спета, на прилавке осталось только несколько крошек. Продавщица кричала и плакала: «Где я возьму хлеб для других? Вы – звери, звери, а не люди, будущие учителя… Как вы смели?..

Но хлеб, оказывается, привезли на два дня. Часть хлеба продавщица успела перенести с прилавка на полки. Этюд происшедшего был утрясён. Всем достались их шестьсот граммов, законные их бесплатные пайки…

Ганна стояла около окна, солнце тепло пригревало ей спину. После рабочего большого дня хотелось просто отдохнуть, пусть и пусто было в животе. И она видела, как голодные, истощенные уже за месяц, вчерашние школьницы в одно мгновение уничтожили хлеб, лежавший на прилавке.

Удивительно, но ей бы и в голову не пришло наброситься на запретное. Не настолько она умирала с голоду, чтобы переступить грань. Её диапазон взглядов был, наверное, выше остальных, не только взглядов, но и чувств, и поступков. «А как же люди в Ленинграде вели себя, получая по 100 граммов? А то вроде и меньше… Говорили между народом, что там доходило до людоедства… Даже учительница географии, эвакуированная, им в девятом классе на уроке рассказывала, что её подруга от голода и обречённости сошла с ума и сварила суп из своего ребёнка. Наелась сама, потом покормила мужа, который узнав, тут же пристрелил её на месте… Но то ж в Ленинграде, в блокаду. А здесь голодно, но всё-таки не смертельно. «Пусть человек не макроцефал, не маг-чудолей, который может себе внушить, что он сыт с пустым желудком. Тяжело теперь всем, всей стране, но он не должен быть вурдалаком, вампиром. У него должны быть свои лейтмотивы, своё убеждение и свои мысли в любой ситуации. Потому что, как Горький говорил, что слово Человек звучит гордо. И каждый не должен терять своё лицо, когда невзгоды бьют не в спину, а в анфас лица. И такое могли совершить только те, кто не знал до этого голода. Не пережил и 33-ий год… И сейчас дома жил в терпимых условиях… А мне не привыкать… Было неплохо, но было и голодно, даже очень…» − думала Ганна, глядя на обезумевшую толпу.