Схема 14. Метаисторические формы сущностных сил Субъекта 36 страница

Субъект, чей онтологический статус низведен до статуса гносеологического субъекта становится органом самосознания Порядка Необходимости и не столько познает Действительность в контексте гармонической Свободы, сколько своим рабством у Иного способствует преодолению им субъективированных форм его собственного существования. Скорее всего в условиях квазионтологического универсума срабатывает несколько иная, нежели известная гегелевская формула, а именно: необходимость есть познанная свобода. Гносеологический подход к свободе есть не что иное как способ каким необходимость выводится за рамки универсума объективаций и ее порядок принудительно навязывается тем нишам бытия в которых отнюдь не свобода, а необходимость всегда была «мерной».

Объектный подход к субъекту сопряжен с созданием системы тотальной несвободы, тогда как субъектный подход к «объективной реальности» способствует существенному расширению онтологических пределов свободы. Совокупность дескрипций, которыми описывается вся тотальность бытия, составляют собой семантическую основу репрессивного сознания телесного субъекта, планомерно умерщвляющего в мире все то, что ранее на протяжении метаистории порождалось божественным Провидением. Апостол Павел в своем Послании к Коринфянам писал: «Посмотрите, братия, кто вы, призванные; не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных (1 Кор 1, 26)». Мудрость, воплощенная в трансцендентные знания, исходит лишь из Духа, из Плоти отпавшей от Духа может исходить лишь «похоть знания».

Технолог в состоянии рационализировать лишь то, что до него трансцендировал Демиург. Однако этого Технологу мало, он сам стремится стать Демиургом и трансцендировать мир средствами дескриптивного дискурса, которая может быть лишь негативной трансценденцией, не созидающая структуры сущего, а разрушающая их. Рационализация Сущего и есть его трансценденция со знаком минус. Трансцендировать мир, его перманентно творить, можно лишь опираясь на спонтанность Духа, а не на детерминированность Тела. Присвоив себе функции Демиурга - творящего Субъекта, Технолог предстает уже не перед Предстоятелем, а перед его извечным антагонистом – духом зла. Дьявол и есть Квазитехнолог, пытающийся насильственно покорить мир, спонтанно и свободно творимый Демиургом. Не случайно в центре внимания князя мира сего находится древо познания добра и зла, однако «плоды познания» Иное интересуют лишь в связи с содержащимися в них орудийными возможностями, овладев которыми он лелеет мечту подобраться к ненавистному «древу жизни», чтобы вырвать его с корнем из апофатических глубин Неиного. Насколько же точно интуиция первочеловека в мифе об изгнании человека из Рая выявила губительный характер чистого рационального дискурса для судеб трансрациональной человеческой жизни. Современная наука и технология построили столь разветвленное «древо знания», что под его разросшейся кроной «отвлеченных представлений», не пропускающей живительные лучи божественного света, уже почти зачахло «древо жизни».

В онтологическом плане социальная катастрофа начинается с отпадения технологической необходимости от породившего ее социального долженствования и преобразования последнего в необходимое долженствование («долг ради необходимости»). Человек долженствующий на этапе онтологического восхождения технологии превращается в человека выполняющего свой долг уже не перед обществом, а перед законами объективной необходимости, по крайней мере одним из принципов его жизнедеятельности становится установка на предельную активацию в русле действия законов эволюции внешнего объективированного мира. Опосредованные технологией объектно-объектные отношения начинают возвышаться над субъектно-объектными отношениями Цивилизации, субъектно-субъектными отношениями Культуры и внутрисубъектными отношениями Культа, креация, общение и деятельность своими рационально-превращенными формами становятся эпифеноменами репрессивной «воли к знанию», инфраструктурой процесса рационального познания. Утрачивая нормативный язык совместной деятельности человек постепенно теряет способность и к ролевому взаимодействию с другими акторами. Деятельностный акт таким образом освобождается от акт -оров и замещается роботами, интеракция между которыми моделируется уже не прескриптивными знаниями, принадлежащими совокупному социальному опыту, а дескриптивными нормами являющимися составной частью рационального дискурса.

В системе «человек-машина» нормообразующим началом оказывается уже не человек, а машина и поведение человека становится все более рациональным с точки зрения Рацио и крайне иррациональным с позиции Логоса. Если Цивилизация призвана соединять личностно множественное в единую социальную массу, то Технология стягивает разрозненные тела в некую единую массовидную телесность, в которой снимаются последние морфологические различия между индивидами, обретающими «уникальную» возможность «стереотипно» ощущать всю совокупность чувственных интенций исходящих из квазителесной общности в виде перманентной оргии, постоянно подпитываемой единым и универсальным комплексом услуг и утех. Технология выступает средством соединения в единую квазителесность огромное многообразие человеческих тел, вне зависимости от степени их укорененности в высшие экзистенциальные структуры бытия. Межтелесные отношения – это гипостазированные отношения Ты-Ты выродившиеся в систему связей Оно-Оно. В пределах технологических отношений «Оно–Оно», каждое телесное Я вбирает в себя другое Оно, в той степени, в какой оба объединены общей любовью к единому для них Универсуму Тел для обозначения которого вполне подходит местоимение - Они. Квазитехнология делает несоместимыми онтошения «Ты-Ты» и «Оно-Оно» и прежде всего потому, что социальные чувства являются неуместными там где господствует вожделение к вещам и в их числе к человеческой вещи. Отношения между Оно-индивидами, как рационально овеществленными субъектами могут быть лишь сексуальные, но отнюдь не эротическими. «В чем же…, - задается вопросом П.А.Флоренский, - противоположность вещи и лица, лежащая в основе противоположности вожделения и любви? – В том, что вещь характеризуется через свое внешнее единство, т.е. чрез единство суммы признаков, тогда как лицо имеет свой существенный характер в единстве внутреннем … тождество вещей устанавливается чрез тождество понятий, а тождество личности – через единство самопострояющей или само-полагающей ее деятельности»[734]. Согласно Сартру, групповое поведение прежде всего означает поглощение субъективности объективирующими человека стереотипами бытия, редуцирующими его уникальность к анонимному мы. “Мы здесь отсылает к опыту существ-объектов, находящихся вместе”. Шелер полагал, что если жизнь влечений, первоначально направленная исключительно на способы поведения и на блага, а отнюдь не на наслаждение как чувство, принципиально используется в качестве источника наслаждений, как во всяком гедонизме, то мы имеем дело с поздним явлением декаданса жизни. Образ жизни, ориентированный только на наслаждение, представляет собой явно старческое явление, как в индивидуальной жизни, так и в жизни народов. Вполне справедливо утверждение, что человек всегда может быть лишь чем-то большим или меньшим, чем животное, но животным - никогда[735]. На этапе онтологического восхождения технологии вера в социальную упорядоченность замещается верой в упорядоченность телесную, в которой каждый из индивидов в состоянии максимально удовлетворить свои биогенные потребности, причем за пределами социально-статусных условностей и привилегий. Отныне в привилегированном положении оказываются не те кто занимает высшие ступени в социальной иерархии, а сутенеры и проститутки, естественно в их предельно широком экзистенциальном значении. Кумиром человека био-рацио-массы становится тот, кто соответствует своим поведением скорее жестокому маньяку маркизу де Саду, нежели любвиобильному и ветренному Дон-Жуану. Любовь становится насильственной, а насилие любвиобильным. Социальные чувства замещаются чувствами ко всему искусственному и неживому, прежде всего к миру техники. Некрофилия, считает Э.Фром, на этапе перехода к технотронной цивилизации начинает теснить биофилию - любовь к естественному и живому.

Онтологической опорной точкой для Оно является отнюдь не другое Оно, а внешняя отелесненная реальность, в которых Они всего лишь совокупность взаимозаменяемых деталей единой био-машинерии. Телесное Я лишь формально участвует в выборе другого Оно в качестве своего, как принято сейчас называть, «сексуального партнера», так как лишь Они, опираясь на строго научные тесты, в состоянии точно определить какие конкретные Оно своими сопряженными потребностями и ресурсами в состоянии образовать «счастливую партию». Телесная соразмерность чуждых Оно довольно легко просчитывается, их чувства друг к другу как к овеществленным индивидам вполне поддаются алгоритмизации, а потому всегда есть довольно большая вероятность того, что если подобранная таким рациональным способом пара будет строго придерживаться специально разработанной для них рациональной программе, их счастью не будет конца.

Динамика отношений Оно с Оно есть не что иное как процесс их взаимной рационализации и перманентной генерализации в Единую Телесность экзистенциально аутентичную Единой Технологии. Дескриптивная технология служит «средством» саморационализации Оно в Оно, способствует совместному их присвоению ими «природных» сущностных сил и не иначе как в процессе активной модернизации естественной природы в природу искусственную. «Но выслушай истину во всей ее серьезности, - писал Мартин Бубер, - человек не может жить без Оно. Но тот, кто живет только с Оно, - не человек»[736]. В автономную дескриптивную технологию способны укореняться отнюдь не целостные субъекты, а лишь их телесные проекции, когда же их воплощенные объективации вновь оказываются интериоризированными и в превращенной форме становятся их рациональными диспозициями, то эти существа уже с большой натяжкой можно причислить к роду человеческому. Инородность социального в телесном постепенно преодолевается переводом субъектно-объектных отношений под юрисдикцию объектно-объектных отношений, в рамках которых людей связывают уже не социальные, а сугубо телесно-технологические функции.

Противостояние телесного принципа принципу социальному в этой маргинальной экзистенции существенно нарушает баланс в соотношении социального бытия и собственно бытия или бытия в его объективированной форме. Социально опосредованное бытие человека в результате радикальной технологической трансформации оказывается отчужденным в пользу бытия телесных субъектов и создаваемых ими технологических комплексов, субъектно-объектные отношения в конце концов оказываются производными от объектно-объектных отношений, причем межличностные связи трансформируются в связи межтелесные. В результате модификации субъектно-объектных онтошений деятельности в объектно-объектные отношения познания, субъекты, в основном, начинают взамодействовать лишь своими перцептивными и телесными свойствами. В пределах технологического универсума «субъекты» вступают в отношения друг с другом в качестве псевдосубъективаций единого объективированного пространства, как персонификаторы «воли к знанию», исходящей из всемирной телесной целокупности. Понимание Оно-подобными субъектами друг друга достигает почти предельной однозначности, так как их устами и вопрошает и ответствует сама Логика, если и встречаются порой антиномии непонимания, то лишь в связи с некоторыми издержками Словаря, состав знаков и значений которого перманентно уточняется, в связи с перманентным распадом самовитого Слова на дурную терминологическую бесконечность. В процессе многократного перехода субъекта в объект, а объекта в субъект индивиды оказываются во все более мономорфной и логизированной коммуникативной системе и настолько отчуждаются от межсубъектного смыслового пространства, что перестают замечать, что выступаю всего лишь ментальными проводниками экстенций объективной реальности, некими сводниками между «похотью тела» и «похотью знаний». Причем «страдающим существом» оказывается не человек наделенный «несчастным сознанием», а отчужденный от него мир, которому он призван искренне сочувствовать и сопереживать.

Телесно-технологический универсум, глобальная система объективаций нуждается в постоянном обновлении своего морфологического базиса, вне перманентной модернизации объектно-объектных отношений невозможно поддерживать высокие темпы прогрессивного развития. Обособившееся от высших субличностей Оно начинает все более радикально упорядочивать естественные процессы и формы, а затем и вовсе заменять их на искусственные. Процесс перманентного инновирования телесно-технологического универсума приводит к необходимости к его столь же перманентному упорядочиванию. По отношению к универсуму объективаций лишь Оно в состоянии наиболее эффективно выполнять упорядочивающующую функцию, так как само Оно есть не что иное как упорядоченный ментальный хаос. “Только Оно, - пишет Мартин Бубер, - может быть упорядочено. Лишь когда вещи из нашего Ты превращаются в наше Оно, возникает возможность их координирования. Ты не знает системы координат... упорядоченный мир не есть мировой порядок”.[737] Лишь с рациональной модификацией социального Ты в телесное Оно, Гармония окончательно вытесняется Порядком, а онтологическая структура Сущего становится вполне мономорфной. В пределах межтелесных, объектно-объектных отношений человек предстает перед безличным Мировым Телом всего лишь в качестве одного из многочисленных его интериоризированных инвариантов. Последовательный рацио- и техногенезис человека есть процесс перманентного дробления его витальных функций на все более дробные аналоги элементов единого технологического процесса. С низложением с себя социального статуса человек способен осознавать лишь свою телесную аутентичность и не иначе как в зеркале дескриптивного дискурса, кумулирующего его рефлексию на сферу технологически опосредованных витальных потребностей. Граница технологического бытия проходит по онтологической конфигурации, составленной из элементов отелесненной экзистенции, субъектную основу которой составляют Они. Отношения «Оно-Оно» или объектно-объектные отношения вне социального контекста отношений «Ты-Ты» ведут к полной утрате индивидами своей социальной идентичности и возникновению Оно-аутентичности. Межтелесные отношения вырванные из целостного контекста экзистенциальных связей начинают все более походить на функциональные связи между деталями машины, подчиняющиеся принципам ее функционирования.

В отношениях между телесными Оно «третьим лишним» уже оказывается социальное Ты. Если в ситуации антропного общения между Я и Ты Другим оказывается Бог, а в ситуации социального взаимодействия Я и Ты Человек оказывается Посторонним, то в ситуации телесно-технологической интеракции Оно с Оно Социальный Индивид превращается в Изгоя. Моделью отношений между отелесненными субъектами вполне может быть фабула повести Ф. Кафки «Превращение». Правда у Ф. Кафки этим изгоем оказывается все же не социальный, а телесный субъект - Замза, на глазах у родственников превращающийся в огромное насекомое, место которому находится лишь под кроватью. Но ведь в творчестве Ф. Кафки мы имеем дело с созданием телесно-рациональной антиутопии, а потому нам предлагаются для эстетического восприятия значения с обратными смыслами. Превращение людей в животных становится вполне реальной экзистенциальной перспективой, в которой конечно же не телесные субъекты, а именно те, кто не сумел окончательно превратиться в таковых пополнят собой ряды изгоев и изгнанников. Рациональное сознание является более регидным, нежели предшествовавшие ему онтологические формы сознания, а потому в технологическом универсуме не могут вместе с Оно сосуществовать Другие и Посторонние, все они становятся Изгоями. «Достигая ступени самосознания, - пишет Маркузе, - сознание обнаруживает себя как Я, а «Я» прежде всего означает вожделение: оно приходит к сознанию себя, только достигнув удовлетворения и только посредством «другого». Но такое удовлетворение предполагает «отрицание» другого, ибо «Я» должно утвердить себя как истинное «бытие-для-себя» в противоположность всякой «другости»»[738]. Предельно отчужденный телесный субъект в ментальном плане есть интериоризированное чуждое Оно, некая рациональная калька с вожделеющей Субстанции, он не терпит присутствия Того, кто в состоянии подойти к его похотливой экзистенции с трансрациональных мерок, такой необъективный Свидетель должен быть физически устранен. Если исходить из трехчленной структуре личности З. Фрейда, состоящей из Супер-Эго, Эго (Я) и Оно, то в структуре телесного субъекта мы не досчитаемся Супер-Эго или Сверх-Я. Именно с этой ментальной диспозиции осуществлялась корекция отношений между Оно и Я, с полным устранением этого внутреннего Цензора Я становится всего лишь рационально сублимированным Оно, которое окончательно сливается в своем экстазе с телесной организацией Мира.

Оказавшись в явной зависимости от технологического прогресса, телесный субъект мотивирует свое добродеяние по отношению к другим людям необходимостью следовать требованиям единых законов бытия, «быть человечным» это прежде всего означает составлять вместе другими индивидами некое целокупное вселенское тело. Естественно, что дескриптивные мерки прикладываемые к добродеянию лишает в его не только собственно человеческого, но даже и социального содержания. Добродеяние становится функцией рационального дискурса и той сферы технологизированного бытия в которой сохраняются реликты человечности, скорее всего это касается людей творческих, чья эвристическая деятельность еще не вполне поддается алгоритмизации. В соответствии со степенью зависимости человека от законов технологической необходимости нарастает и объем злодеяния в универсуме объективаций по отношению к людям, которые не в состоянии адаптироваться к добродеянию выродившемуся во внешнее благополучие. Добро ради необходимости есть идеология абсолютного злодеяния, так как предполагает пособничество тем силам, которые совершают тотальное насилие над человеческой экзистенцией. Необходимость противостоящая добродеянию, ограничивающее культуротворческие интенции души рамками производства средств производства вполне может конституироваться в качестве рациональной формы злодеяния. Антиценностная и квазирациональная необходимость есть высшая форма античеловечности, даже если при этом человек как физическое существо автоматически реализует свои витальные потребности. В универсуме объективаций Зло как проявление Иного прикрывается якобы онтологически нейтральной Необходимостью. Однако это далеко не так, необходимость от свободы как раз и отличается своей репрессивной принудительностью. Человек в мире объективаций вынужден следовать чуждым свободе духа требованиям внешней детерминации. «Суть не в том, что мы не смеем делать все, что нам хочется. – писал Ортега-и-Гассет. - Суть в ином – мы можем делать только одно, а именно то, что должны делать; можем быть только тем, чем должны быть. Единственный выход – это не делать того, что мы должны делать. Но это еще не значит, что мы свободны делать все прочее. В этом случае мы обладаем лишь отрицательной свободой воли (noluntas). Мы вольны уклониться от истинного назначения, но тогда мы, как узники, провалимся в подземелье нашей судьбы»[739]. Рациональное зло в онтологическом аспекте есть внедобродетельная необходимость или добродеяние со знаком минус. С началом отпадения технологии от цивилизации эскалация зла в экзистенции нарастает по мере того как все более принудительными становятся ее законы необходимости, нарушения которых чреваты социальными потрясениями и экологическими катаклизмами. В рационалистически понимаемое зло включается отнюдь не степень отклонения универсума объективаций от гуманистического проекта или социальной идеи человечества, а, напротив, степень аномии человеческой экзистенции от непреложных законов научно-технического прогресса.

Социальная катастрофа, по всей вероятности, завершится насильственным установлением разумного Порядка или порядка Разума во всех нишах многомерного человеческого бытия. Если “Бессильный Дух” был свергнут “Сильным Человеком”, а Человек был повержен “Всесильным Социумом”, то последний падет под ударами “Всемогущей Технологии”.

Ментальная составляющая социальной катастрофы. Генетически телесный субъект своими ментальными праформами восходит к сакрально-символической форме телесности Первочеловека. «Если мы посеяли в вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор 9, 11). Прателесная субличность своими трансцендентными, эвалюативными и прескриптивными формами неявно присутствовала в ментальности астрального, антропного и социального субъектов. С обособлением телесной субличности с ее рациональным дискурсом ее перво- и прафеномены оказались вытесненными в актуальное бессознательное, составляя собой телесную инфраструктуру глубинных архетипов человеческой личности. Переворот в структуре человеческой ментальности завершается полным доминированием в ней телесной субличностью, с которой человек все более отождествляет свой внутренний мир. Субъектом исторического процесса на этапе онтологического восхождения технологии становится телесная форма дискурса или дискурсивная форма телесной.

Рациональное сознание телесного субъекта подвергает радикальной реификации все то в телесных отправлениях, что ранее не могло составлять содержание публичного обсуждения. Основу рационального дискурса начинает составлять отнюдь не интимная любовь, а изыски технологии сексуального поведения. «Великая проповедь секса, - пишет Фуко, - у которой были свои изощренные теологи и свои голоса из народа, в течение нескольких последних десятилетий обошла наши общества; она бичевала прежний порядок, изобличала всяческие лицемерия, воспевала право на непосредственное и реальное; она заставила мечтать об ином граде… спросим себя, каким образом могло статься, что лиризм и религиозность, которые долгое время сопутствовали революционному проекту, в индустриальных западных обществах оказались перенесенными, по крайней мере в значительной своей части, на секс»[740]. Придавая «основному инстинкту» статус всеобщей категории, рациональное самосознание пытается прояснить последние таинства человеческой экзистенции. Отныне рациональное Я знается лишь со своей телесностью, пытаясь изменениями в дескриптивном дискурсе предвосхитить тончайшие изменения в системе витальных потребностей. Ментальность современного человека катастрофически стремится к нулевой отметке, основные его функции начинают тотально подчиняться принципу удовольствия. Действительно, современный объективированный мир вполне может осознаваться в качестве внешних проекций сублимированных структур либидо и в этом плане фрейдистская теория вполне верна, однако верна лишь по отношению к самой низшей форме человеческого присутствия в мире, наиболее ярко манифестируемое западной технологической цивилизацией. Рационализация иррациональных телесных наслаждений в свою очередь подпитывает своими «прецедентами» развертывание все более радикальных представлений о сексе и насилии, которые в эстетически превращенной форме становятся содержаниями, транслируемыми по каналам массовой коммуникации. Тирания тела над духом оказывается столь неотвратимой и тотальной, что от нее уже невозможно укрыться даже в элитарный «замок из слоновой кости», так как его стены давно стали проницаемыми для зова плоти. Уже не естественная человеческая телесность, а некая вселенская телесность начинает претендовать на статус субъекта власти над объективной действительности.

На этапе онтологического восхождения технологического универсума ментальный конфликт, в основном, разворачивается в четырехмерном пространстве телесной субличности между явным (новоявленным) телесным Я и его трансцендентной, антропной и социальной праформами, т.е. неявными прателесными Я, содержащимися в трансцендентном, антропном и социальном Я. Прателесные формы в ментальности индивидов дотехнологических эпох пребывали в форме потенциального бессознательного и оформились в особую телесную субличность в результате выделения и обособления в системе знаков и значений дескриптивных знаний, составивших собой знаковую основу рационального дискурса о телесности. Неявные формы телесности в ходе перманентного эманирования переходя одна в другую в конечном счете оказались воплощенными в явную телесную форму человеческой ментальности. В связи с тем, что телесное Я своими праформами генетически восходит к телесности Первопращуру, то именно эта генетическая линия в человеческой ментальности оказывается под угрозой экзистенциального обрыва, становится той линией высокого напряжения по которой к первоначалам бытия подаются наиболее разрушительные импульсы. «Если вопрос о человеке и был поставлен – в его специфике как живущего и в его специфике по отношению к другим живущим, - пишет Фуко, - то причину этого следовало бы искать в новом способе отношения истории и жизни: в том двойственном положении жизни, которое ставит ее одновременно и вне истории – в качестве ее биологической окрестности – и внутри человеческой историчности, пронизанной ее техниками знания и власти»[741]. Проблема соотношения явной и неявной телесности в человеческой ментальности еще ждет своей корректной постановки в качестве кардинальной проблемы человеческой витальности. Пока что на ней спекулируют весьма иррациональные формы биологизма. Конечно же Человек является и существом телесным, однако он не может быть однозначно редуцированным к биосфере, напротив, биота своими высшими экзистенциальными формами составляет органическую часть экзистенции Иерархического Человека. Следующая проблема, которая должна найти свое разрешение в рамках субъектоцентристского мировоззрения, связана с обнаружением внутреннего источника движения иррелевантной человеческой телесности субстанциальной формы действительности.

С возникновением явного телесного Я, именно его неявные праформы, вытесненные из сферы сознания и ставшие компонентами бессознательного своими интенциями вступают в конфликт с гиперрациональными экстенциями. Этот конфликт, в основном, разворачивается между астрально-антропно-социальной формой актуального бессознательного и телесно-рациональной формой сознания. Если бы развертывание ментальной структуры человека осуществлялось не в форме отпадения от высших субличностей низших Я, а в форме органического присовокупления вторых к первым, то тогда постепенно оформилась внутренне гармоничная личность, которую Карсавин называл симфонической личностью. Каждая субличность, утверждал Карсавин, в «симфонической личности» поет своим особым голосом и все вместе согласованным пением создают гармонию души. Наиболее тихим голосом обладает, конечно же, самая высшая субличность – трансцендентальное Я. Дисгармония в ментальности человека возникает тогда, когда субличности поют не со своего голоса, когда они фальшивят, причем особой фальшью отличаются наиболее ложные и репрессивные Я. С внешним универсумом объективаций конфликтует отнюдь не телесное Я, выступающее его сознательным контрагентом, а неявные прателесные субличности, содержащиеся в высших структурах бессознательного. Однако их голоса еле слышны за все более нарастающим гулом и лязгом технологической машинерии.

История технологии в метальном плане есть, прежде всего, история развертывания телесной субличности онтологически аутентичной объектному присутствию человека в универсуме его самообъективаций. Телесная субличность есть интериоризация экстенций технологической необходимости, которые в свою очередь представляют собой рациональную экстериоризацию телесной субличности. Ментальное обособление телесного Я может рассматриваться и в качестве заключительного этапа истории перманентной дегуманизации человека, его окончательного расчеловечения. Дегуманизация в ХХ веке, утверждал Н.Бердяев, происходила в двух основных направлениях: натуралистическом и техницистском. Чем ближе к концу истории, тем более человек подчиняется как природным, так технологическим силам, которые онтологически изоморфны. Мало сказать, что человек этим силам подчиняется, он растворяется и исчезает или в природной жизни, или во всемогущей технике, принимая образ и подобие и природы и машины. И в том, и в другом случае он утрачивает свой собственный человеческий образ и разлагается на элементарнейшие диспозиции. Человек исчезает с исторической арены как существо целостное, как существо внутренне центрированное, духовно сосредоточенное, сохраняющее связь и единство. Дробные и частичные элементы человеческого существа предъявляют права не только на автономию, но и на верховное значение в жизни. Самоутверждение этих разорванных элементов в человеке, например не сублимированных элементов подсознательного, сексуального влечения или воли к преобладанию и могуществу, свидетельствуют о том, что целостный образ человека исчезает и уступает место нечеловеческим природным элементам. Н.Бердяев особо подчеркивал, что человека в его изначальной феноменальности уже не существует, то существо, которое продолжает носить его имя есть всего лишь набор наиболее элементарных ментальных функций. Распадение человека на те или иные функции есть прежде всего порождение технической цивилизации. Техническая цивилизация требует от человека выполнения той или иной функции, и она не хочет знать человека, она знает лишь функции. Это уже есть не просто растворение человека в природе, а уподобление человека машине. Когда цивилизованный человек тяготеет к природе, то это означает, что он испытывает страстное стремление вернуться к своей изначальной целостности и бессознательности, так как рациональное сознание его разложило и сделало несчастным. Когда человек стремится к совершенному исполнению технических функций, когда уподобляет себя новому богу - машине, то это уже тенденция обратная, ведущая не к целостности, а к еще большей дифференциации. Человек исчезает и в той и в другой тенденции, обе тенденции дегуманизируют[742]. Выделенные Н.Бердяевым две основные тенденции дегуманизации человека в технологической эпохе особо остро обнажились к концу ХХ столетия.